Текст книги "Сломанная Головоломка"

Автор книги: Х. Собачий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

– Но теперь-то я есть. Как ты есть. Раз я есть, то и свобода воли у меня есть – иначе это уже не я был бы, так? Воля творить зло!.. У-у-у!.. Дьявол страшно приставил пальцы к голове и выпучил глаза. – Или мириться.

Бог улыбнулся. – Ну? Ну есть воля, ну и что? Захочу – не будет. Чего ты придуриваешься? Ты же всю эту схоластику не хуже меня знаешь.

– Ну, мало ли, чего ты захочешь, – отвечает Дьявол. – Конечно, захочешь чего-нибудь, оно и произойдет. Вот только: неизвестно ведь, чего ты захочешь...

– Как это "неизвестно"? Мне все известно!

– И что ты через минуту захочешь, так?

– Дык!.. – удивился даже Бог. – Что ты как маленький?..

– Да послушай ты сначала, к чему я клоню, а потом уже возмущайся. Я тебе дело говорю.

– Зачем? Я и так уже все знаю. И то, что ты мне хочешь сказать, тоже знаю.

– Ну и?..

– Катись отсюда. Чего прицепился?

– Сам выкатывай, – не на шутку рассердился Дьявол. – Все же в твоей воле! – и демонстративно сложил на груди руки.

– Ну и выкачу, – подумав, сказал Бог.

– Ну и выкати! Выкати!

– Захочу – выкачу, не захочу – не выкачу!..

– Ну ты зануда. И не скучно тебе? Все-то он знает, все-то он может!.. Тьфу!

– Ни чуточки не скучно. Вот, видишь, какой цирк себе устроил. Кому-то рассказать – не поверят. С тобой ругаюсь! Да уже от одного этого обхохочешься!..

– Что, и вправду смешно?

Бог засмеялся: – Смешно. Очень.

– Несмотря на то, что ты уже заранее знал, что я тебе скажу. Сам себя, значит, веселишь? И как оно? Смешно?..

– Слушай, говорю ведь: вали отсюда. Уже не смешно. Надоел. Ты сам, оказывается, зануда. Впрочем – тебе и положено...

– Нет, ну ты мне скажи – как так можно жить, а? Никаких неожиданностей, все заранее известно. Каждую свою шуточку знать заранее. И ответ на нее тоже... Это же тоска смертная! Я бы повесился! Тебе самому-то не противно?

– А я всеблагой. К тому же, мне все пофиг.

– Как это "пофиг"?!. – взорвался дьявол. – В тебя же тьма народу, как в отца родного верят! А тебе, оказывается, "пофиг"! Скотина ты после этого.

– Ага. Я насквозь парадоксален. И антиномичен.

Дьявол в сердцах плюнул*. Потом сказал: – Ты меня специально запутать хочешь. Я что, собственно, сказать хотел. Послушай, все-таки. Вот ты Ты есть, сам говорил: "я парадоксален", "я такой", "я сякой", "захочу – не захочу". Свобода воли, блеск! Так?

– Попал, что называется, пальцем в...

– Я – тоже есть. Согласен? Или, может, меня нет?

– А как же. Вот он ты. Сотворил я тебя, как сейчас помню, когда...

– Это сейчас совершенно не интересно. Двумя словами – факт налицо. Я – есть! Вместе со своей свободой воли.

– Ну.

– Ты есть. И я есть. Так? – Дьявол помолчал – Ну, давай мириться, а?...

– Достал ты меня, дорогой, – устало вздохнул Бог. – Я тебе уже говорил: захочу – помирюсь, не захочу – не буду!

– А я вот возьму и этот наш с тобой разговор перескажу. Напишу и опубликую массовым тиражом. Чтоб все знали: предлагал Отцу нашему избавить мир от зла, войн всяких, болезней. От души предлагал, а он говорит: захочу – избавлю, захочу – не избавлю!

– Ох, ох, ох! До чего ж оригинально. Да тут же кто-нибудь теодицейку ответную и настрочит – будь спокоен. Оправдают, не сумлевайся. Да и не надо ничего писать! Уже сто раз написали! А ты, вообще, я погляжу, умен... Мудр, так сказать, как Дьявол! Очень, очень одобряю – хороший вопрос: "Почему это, интересно, Отец наш родной сразу Дьявола не изничтожит, раз все в его власти?" Сам придумал, признайся?..

– Да, вот именно, почему? – мрачно повторил Дьявол.

– По качану.

Дьявол помолчал.

– Так вот, слушай внимательно, – сказал он. – Если ты мне сейчас не ответишь – немедленно прекращаю творить зло! Ультиматум. Забастовка.

Бог захихикал:

– Захочу – прекращаешь, захочу – не прекращаешь, – и он показал дьяволу язык**.

– Даю тебе клятву, – грозно сказал Сатана. – Вот с этой минуты и до тех пор, пока ты меня не изничтожишь – мою злую волю! – этой самой волей ни одного злого поступка не совершаю! Не желаю! – и он подкрепил свою клятву торжественным сакральным жестом, от которого задрожал небосвод.

– Хочу – желаешь, не хочу – не желаешь! – улыбнулся Бог доброй улыбкой.

– Не желаю! Зла отныне – нет!

– Вот и славненько. Так мы, честно говоря, и планировали. А ты "свобода воли! свобода воли!"

Дьявол молчал.

– Все равно не желаю! – тихо сказал он. – Не обдуришь ты меня...

– Уже обдурил! Вишь – смирил Дьявола! Не будет теперь зла. Хорошо-то как! – Бог от радости всплеснул руками и захлопал в ладоши***.

– Скотина ты... – насупился Дьявол. – Я же как лучше хочу!..

– Молодец!!! Хороший ты мой! Порадовал старика!

– Слушай, отъебись ты!...

И Дьявол ушел, сдержавшись и не хлопнув дверью – это был бы нехороший поступок, а Дьявол действительно решил переупрямить-таки Бога и злых дел больше не делать. Ни одного. Забастовал. Всерьез забастовал!

А Бог достал ежедневник и возле записи "ПОМИРИТЬСЯ С ДЬЯВОЛОМ" поставил жирный, яркий крестик.

Потом подумал и поставил крестик у следующей записи: "ПОСТАВИТЬ КРЕСТИК ВОЗЛЕ ЗАПИСИ ПРО ПРИМИРЕНИЕ С ДЬЯВОЛОМ."

Таких записей дальше шло очень много, ими Бог и занялся, ставил крестики и ставил, ставил и ставил, про все остальное забыл.

Так и наступил конец света.

___________________________________________________________________________

* Диметилмеркоптаном, или диоксином. Чем-то вроде этого. Даже еще гаже.

** В метафизическом, конечно, смысле. *** См. предыдущую сноску.

МАЛЬЧИКИ

Когда в дверь постучали, Константину снился странный сон.

Спрятавшись в сухих зарослях терновника на обочине дороги, он наблюдал, как мимо него одна за другой, нескончаемой чередой, медленно-медленно движутся огромные телеги: тяжело груженые, на цельно деревянных, обитых железом колесах, запряженные – каждая – шестеркой быков.

Погонщики кричат на быков, хлещут их длинными кнутами, перекликаются друг с другом. Некоторые – громко поют. Песни очень красивые. Но Константин не знает языка, на котором они сложены. Вернее, как бы и знает, и в то же время – ничего не может понять: каждое слово знакомо, вызывает что-то в памяти, но вот что именно – вспомнить никак не удается.

Так с Константином было уже не раз, когда он учил другие языки. Читая книги, он то и дело наталкивался на очень неприятные слова. Это были те слова, перевод которых он раньше уже однажды старательно запоминал. Иногда, закрыв глаза, Константин мог даже отчетливо увидеть комнату, где именно это забытое теперь слово пытался запомнить, много раз повторяя его вслух; или вспоминал, в каком именно углу страницы и какой именно книги находил перевод, вот только – какой перевод?.. Были среди таких слов особенно отвратительные и знакомые: те, которые он пытался запомнить уже не раз.

Именно такими словами – о которых Константин точно знал, что он их очень хорошо знает, но значения которых вспомнить никак не мог – и только такими словами перекидывались теперь погонщики.

И песни тоже были сплошь из таких слов.

От этого Константину почему-то стало страшно. Люди громко пели, быки брели, будто и не замечая ударов бичей по пыльным спинам, телеги одна за другой проезжали мимо.

Щелканье бичей разносилось далеко над степью, становилось все громче и громче.

Константин открыл глаза – в дверь громко стучали, – сел на кровати. Было еще совсем темно.

– Кто? – спросил он.

– Кто, кто... Мефодий!

– Давно не виделись, – Константин встал и открыл дверь. – Что-нибудь случилось?..

– Да так, ничего, – Мефодий вошел, споткнулся в темноте обо что-то, сел у окна. – Шел вот мимо, дай, думаю, зайду...

Константин закрыл дверь, молча опять лег. Из головы не выходил странный сон. – Такой чудной сон приснился, – сказал он наконец. – Телеги – это к чему?

– К поездке, – удивленно и даже немного растерянно ответил Мефодий Правда, что ли? Телеги приснились?..

– Много телег. А что? Почему ты так удивился? И чего приперся? Что стряслось? Выкладывай.

– На самом деле – ничего! – засмеялся Мефодий. – Просто мимо шел. Дай, думаю, зайду.

Константин молчал.

– А перед этим встретил Георгия, – так звали их общего знакомого. Вот и все.

– И он тебе опять чего-то наплел...

– Как всегда!

– Ну и?..

– Он сказал, что скоро, похоже, кому-то придется-таки ехать на северозапад.

– За последний год он, кажется, уже раза три об этом говорил...

– А вот сегодня я ему поверил. Знаешь, что за чудаков мы вчера из окошка разглядывали, после обеда, помнишь?

– Догадываюсь. Я по одежде понял, откуда они...

– В неточном переводе, со слов Георгия: "Мы, – говорят, – ничего не понимаем: отовсюду к нам съехались всякие умники, все пытаются чему-то учить. А мы – люди простые. Нам бы кого-нибудь, чтобы все наконец понятно растолковал – и все. Организуете?" Очень просят. Хотят! Представляешь?

– А мы-то тут при чем? – Константин потянулся. – Они там вообще люди забавные. Слышал, что, говорят, другие, на северо-востоке, учудили? Вот совсем недавно, несколько лет назад. Еще более простые ребята! Пришли ни с того ни сего к соседям и говорят: "А давайте вы будете нами командовать?"

– И что?..

– Кто же от такого отказывается... А теперь скажи, все-таки, зачем ты эти разговоры затеял? Ты на что-то, по-моему, намекаешь. Так вот прямо и скажи. Мы, по-твоему, имеем к этому всему какое-то отношение, да?

– Не прикидывайся, – засмеялся Мефодий. – Да и признайся: мы давно уже не путешествовали... Я начинаю скучать.

– Но все равно: что, из-за этого всего надо было будить меня среди ночи?..

Мефодий не ответил. Он встал – его силуэт появился на фоне чуть светлеющего окошка, – опять молча сел.

– И еще, знаешь... – наконец сказал он. – Я еще, сам не пойму почему, вспомнил вдруг одну вещь. Очень давно, помнишь; примерно через год после смерти отца, я приехал домой и мы с тобой однажды целую ночь проболтали. Тебе тогда сколько было? Кажется, четырнадцать?

– Пятнадцать.

– Мы влезли на крышу...

– А! Это! Конечно, помню, – сказал Константин, улыбнувшись. – Но... При чем здесь...

Мефодий молчал.

– Думаешь?!. – Константин даже сел на кровати. – Ты это серьезно?..

– Ладно, я пойду, – Мефодий в темноте, опять споткнувшись о валявшийся мешок – по звуку, с костями, – подошел к Константину и поцеловал его в лоб. – Не сердись, что разбудил. И убери куда-нибудь, – он показал на мешок. – Грех, все-таки...

– Сам давно собираюсь. Прости. Утром обязательно. Будешь сегодня в библиотеке?

– Зайду. Расскажу все, что к тому времени разнюхаю про поездку. Ложись, поспи еще...

Глядя на светлеющий прямоугольник окна, Константин вспомнил вдруг вид с крыши дома родителей. Под ногами плоская, залитая смолой крыша, соломенный тюфяк, который втащил туда Константин, сверху – огромное синее небо. Верхушка дерева, виднеющаяся из-за края крыши, остальное – вдалеке. Море с одной стороны, виноградники – с другой, справа и слева внизу – холмистый город, сады, кривые улочки, несколько куполов.

С улицы донеслись голоса, вдалеке что-то заскрипело, хлопнула дверь. Проем окна стал совсем светлым.

Константин поднялся, застелил постель. Потом, подумав, сунул валявшийся посреди комнаты мешок под кровать, вытащив оттуда стопку книг.

Выходя, он опять вспомнил свой сон и только пожал плечами. Днем он еще два раза вспоминал его – на улице, увидев громадную телегу, и в библиотеке, проходя мимо вазы с изображением белого быка.

Мефодий в этот день тоже несколько раз вспоминал одну и ту же сцену: ночью, при свете полной луны, они с Константином сидят на плоской крыше и спорят. Вспоминая это, Мефодий улыбался и чертил – на всем, что попадалось под руку – странные закорючки: те самые, о которых они тогда спорили на крыше.

Когда-то, совсем в детстве, он и сам выдумывал что-то похожее. Но мальчишка Константин!.. Он, откровенно говоря, утер тогда ему, бывшему мальчишке Мефодию, нос своими отличными значками – даже теперь Мефодий не мог вспомнить ни одной выдуманной им самим закорючки, зато многие загогулинки Константина видел теперь – спустя двадцать лет! – совершенно отчетливо. Кружки с треугольничками сверху и снизу, кисть из четырех виноградинок, еще какие-то петельки. Некоторые, правда, так и не смог вспомнить, хоть и пытался весь день.

В конце концов, решил сегодня же узнать их у самого Константина: иначе все равно бы не успокоился – Мефодий себя уже немножко знал...

Константин сидел у невысокого стола на своем обычном месте – в дальнем левом углу комнаты, у окна – и что-то писал. Мефодий, поздоровавшись с почтительно поднявшимися переписчиками, подошел к столу Константина и сел в кресло. Константин, извинившись, продолжал писать. Чтобы Мефодий не скучал, он сунул ему какой-то документ:

– Почитай, пока закончу, – сказал он. – Это копия очередного послания Фотия, только сегодня утром принесли... Все на папу наезжает...

"...Вот что, к примеру, пишет об этих важнейших богословских терминах, уберегающих истинную веру от ересей монофизитского, монофелитского, а равно и всех прочих толков, блаженный Августин, – прочел наугад Мефодий. "Греки употребляют, – пишет он, – также термин ИПОСТАСЬ в отличие от УСИЯ, сущность; и многие усвоили, исследуя греческие источники, фразу: "одна сущность, три ипостаси". По латыни это звучит как "одна сущность (essentia), три субстанции (substantia)". Но в нашем языке "сущность" по значению совпадает с "субстанция". Поэтому мы избегаем пользоваться такой формулой; мы предпочитаем говорить: "одна essentia или substantia и три Лица"".

Весь труд, проделанный отцами-каппадокийцами оказывается бесполезным, коль скоро непригодным для прояснения столь тонких вопросов является, как мы видим, сам язык – латынь. Единственный достойный выход из создавшегося опасного положения – о его истинной опасности я уже неоднократно писал в связи с распространяющимся в западных странах употреблением ошибочного слова "филиокве" – я вижу лишь в одном: все христиане, где бы они ни жили и на каком языке ни говорили, должны, во избежание подобных разночтений, по возможности, использовать греческий язык. А в том, что Символ веры следует всюду читать только по-гречески, я уверен совершенно!.."

– Забавно, правда? – спросил закончивший писать Константин. – Что скажешь?

– Да ничего, – пожал плечами Мефодий. – И хорошо, что послы приехали к Михаилу, а не к Фотию.

– Да, – оживился Константин, – так что ты выведал насчет Моравии? Едет Георгий?

– Он уверен. Уже вещи, я думаю, собирает.

– Прохвост! – засмеялся Константин. – Возьмем его с собой?

Мефодий удивленно поднял брови. Константин не выдержал и опять громко засмеялся: – Завтра обедаем у Михаила. Тебя он тоже пригласил.

– Едем?!

– Похоже на то, – скромно сказал Константин.

Мефодий хлопнул в ладоши (все переписчики в зале недовольно вскинули головы), радостно подскочил в кресле, схватил Константина за плечо, опять всплеснул руками. Константин улыбался.

– А я тут еще одну интересную штуку нашел, – сказал он, вытаскивая из ящика свернутые кусочки пергамента. – Узнаешь? – протянул он один из них Мефодию. – Это, правда, я не тогда, это уже сегодня...

было нарисовано на листе. Мефодий опять громко засмеялся и тоже полез в сумку.

– Те самые, о которых мы тогда на крыше говорили, – улыбался, разглядывая свой лист, Константин. – Ты, признаюсь теперь, очень меня тогда расстроил. Тем, что, оказывается, сам тоже в детстве так баловался. Я вдруг подумал, что, наверное, и вообще каждый мальчишка сам однажды, научившись писать, пробует что-то такое придумать...

– Так и есть.

– ...А я-то думал: "Это я один такой умный!" Почти как кто-то, кто когда-то в древности впервые буквы изобретал. Вот они все, – Константин протянул Мефодию небольшой истрепанный старый пергамент. – Так старался, выдумывал...

Мефодий, склонившись над пергаментом, улыбался: – Ага! – хлопнул он по столу. – Вот эту... и эту – помню! А эту улиточку – забыл! Красивая... – он показал Константину свой кусочек пергамента: – Вот, тоже сегодня вспоминал.

Они оба громко засмеялись. Переписчики опять недовольно подняли лица.

Выскоблив свой пергамент, Мефодий перерисовал на него все закорючки, Константин, посмеиваясь, наблюдал за ним, подперев голову рукой.

– Готово! – гордо сказал Мефодий, посыпал пергамент песком и хитро подмигнул Константину.

– Только никому не говори, чем ты тут сейчас занимался, – посоветовал тот, по-прежнему улыбаясь. И тихонько, покачав головой, добавил: – Пожалуй, ты был прав тогда, отказавшись от сана архиепископа. Хорош бы сейчас был!.. Мальчишка, позор...

Мефодий, смеясь, встал, поцеловал Константина в лоб и, помахивая свернутым пергаментом, извинился: – Не терпится! Побегу попробую! Я, похоже, уже знаю, с чего начну. А завтра посмотрим – кто лучше!

– Посмотрим, посмотрим! – обиделся Константин.

Когда Мефодий вышел, он пододвинул поближе толстую книгу в коричневом позолоченном переплете и открыл ее наугад. Прочтя страницу, удивленно покачал головой и улыбнулся. Попробовал перевести с греческого – оказалось совсем просто.

"Вдруг раздался с неба шум, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились и явились им разделяющиеся языки, как бы огненные, и почили по одному на каждом из них. И исполнились все Духа Святого и начали говорить иными языками, как дух давал им вещать. Жили в Иерусалиме Иудеи, благоговейные люди из всякого народа под небом. Когда же прошел об этом слух, собралось много людей, и пришли в смятение, потому, что каждый из них слышал, как они говорили на его собственном наречии. Изумлялись все и дивились, говоря: вот все эти говорящие, разве они не Галилеяне? Как же мы их слышим на своем собственном наречии, в котором мы родились? Парфяне, и Мидяне, и Эламиты, и живущие в Мессопотамии, в Иудее и Каппадокии, Понте и Асии, Фригии и Памфилии, в Египте и в частях Ливии, примыкающих к Киринее, и пришедшие из Рима, как Иудеи, так и прозелиты, Критяне и Арабы – слышим, как они говорят на наших языках о великих делах Божиих? И все изумлялись и недоумевали, говоря друг другу: что бы это могло быть? А иные издеваясь говорили: они напились сладкого вина!"

Когда Константин нарисовал последний значок, уже почти стемнело ровные ряды крючочков, загогулинок и букашек, заполнившие весь лист, были еле видны.

Константин отодвинул пергамент от глаз, полюбовался им издалека и тихонько – как будто и вправду был пьян – засмеялся.

Собирая книги, он взглянул в окно – над крышами и куполами, на зеленоватом небе, проступали первые звезды. Выйдя из опустевшей комнаты, он по темной лестнице спустился во двор и – все так же улыбаясь – медленно пошел домой. Не зажигая огня, в темноте, пожевал хлеба, долго молился, потом лег и – опять, в который уже раз за этот день – улыбнувшись, уснул.

Почему-то ему во второй раз приснились быки. Шли себе...

До Велеграда Константин и Мефодий добирались больше месяца. Не спеша, с долгими приятными остановками в Болгарии, потом, так же не спеша, небольшими дневными переходами, дальше – на северо-запад.

Каждый вечер, сидя у костра или просто лежа в темной палатке, они подолгу разговаривали.

– Ну а что, если им вдруг не понравится?.. Ты не боишься? – спросил однажды Мефодий.

– Конечно, будут такие. Как без этого! Стариков, например, всегда тяжело учить – чему угодно. Но их ведь мы учить не будем. Мы – начнем с мальчишек! – Константин замолчал, слушая сверчков в кустах вокруг палатки. Потом засмеялся: – А вообще, если судить по нашим славным спутникам, то все будут просто счастливы! Я представляю, какие слухи уже идут о нашем... гм... приближении – гонцы ведь приезжают и уезжают каждый день!

– Знаешь, – сказал Мефодий, – ты все равно не говори никому, что сам эти буквы придумал, ладно?..

– А вдруг спросят?

– Если ты с самого начала всем своим видом не покажешь, что такие вопросы очень глупые – обязательно найдется умник. С самого начала должно быть ясно, что эти буквы были вечно! Ну или, там, в крайнем случае, что тебе откровение какое-нибудь было...

– Прям, откровение...

– Врать не надо. Но и правду говорить – тоже необязательно? Промолчи с таинственным видом. Вот сам ты помнишь: ответили тебе что-то, и что, когда ты спросил, кто греческие буквы придумал?

Константин задумался. – Не помню, – сказал он. – Кажется, ничего не ответили...

– А ты что, спрашивал?!.. – удивился Мефодий.

– Конечно. Помню даже, почему. Я прочел – или это еще раньше было? тридцать первую главу "Исхода". Помнишь? "И когда Бог перестал говорить с Моисеем на горе Синае, дал ему две скрижали каменные, на которых написано было перстом Божиим..." Вот я и удивился: или Бог знал еврейские буквы тогда, значит, был кто-то, кто их раньше придумал; или – сам их и изобрел для скрижалей, но как бы тогда Моисей и все остальные их поняли? Значит, были раньше. Ты, кстати, не помнишь, где-нибудь до этого упоминается в библии, чтобы хоть кто-то хоть что-то писал? Кажется нет...

Мефодий пожал плечами. – Похоже. Я, во всяком случае, не помню, подумав, сказал он.

– Все буквы придумали сами люди, – сказал Константин. – Вот армяне про свои точно знают кто: Месроп Маштоц. А я чем хуже ихнего Месропа?.. он засмеялся. – Тоже мне: Месроп!

– Скорее всего, никому особо интересно-то и не будет... Так что можно не переживать. Наверное, никто даже и не спросит...

– Вот обидно-то будет, а?! – засмеялся Константин. Мефодий тоже улыбался в темноте.

– А какую букву ты первой придумал? – вдруг спросил он.

– Да разве я помню? То ли "а", то ли "к".

– А почему... Хоть мне-то скажи: почему ты их именно такими нарисовал?! Почему не по-другому?!

Константин молча смеялся.

Когда Мефодий уснул, он вылез из палатки и еще долго, отмахиваясь веткой от назойливых паннонских комаров, бродил по притихшему лагерю, присаживался у чужих костров, рассматривал, стоя на невысоком холме у реки, звезды на светлом весеннем небе. Звезды были те же, что и везде.

Уснув наконец, он опять увидел старый знакомый сон.

Вроде бы ничего и не изменилось, телеги катились и катились, колеса скрипели, погонщики пели, перекликались на своем жутком языке, так же сухо и громко щелкали бичи. Но Константин понял вдруг, что это – на самом деле уже другой сон!.. Вернее, другие, новые телеги. А те, из предыдущего сна, давно укатились куда-то. И прикатятся новые. И этот бесконечный караван без остановок будет тянуться и тянуться в сумерках по укатанной в камень дороге. Мимо маленького, затаившегося в кустах человека.

Он опять вслушался в говор погонщиков, в слова их песен и опять ему почему-то стало страшно.

В следующий раз телеги приснились ему уже в Моравии, в Велеграде, после первых уроков письма.

На первый урок привели пятерых мальчиков: Лаврентия, Климента, Горазда, Ангелария и Наума.

– Как тебя зовут? – спросил Константин у самого маленького, рыженького.

– Наумом, – ответил тот.

– Вот твое имя... – Константин нарисовал на вощеной дощечке

Наум засмеялся: – Нет, – сказал он. – Меня Наумом зовут!

– Повторяю, – грозно сказал Константин. – Теперь твое имя будет таким!.. – он опять вывел на доске те же знаки и торжественно произнес: Н-А-У-М !.. – мальчик не выдержал его холодного, торжественного взгляда и опустил глаза.

– Твое имя?.. – спросил Константин у следующего.

Сидящий в углу Мефодий, закрыв лицо руками, тихо смеялся.

Через полгода каждый из этих мальчиков уже свободно читал с листа "Отче наш...". Вместо "Pater noster...", как приходилось до этого.

А еще через долгих четыре года, когда научились писать и уже сами пробовали учить этому других ученики тех первых пяти мальчиков, Мефодий сказал вдруг жалобно Константину (дело было во дворе новой церкви, которую Мефодий только что освятил):

– Слушай! Не могу я так больше! Руки опускаются. Давай, что ли, в Рим поедем?.. Отвезем твой мешок с костями. Потому, что уже измотали меня эти склоки. Я, кажется, начинаю Фотия понимать...

Все было очень просто: "Отче наш..." вместо "Pater noster..." стало в последнее время многих вокруг раздражать. Жалобы, как недавно выяснилось, шли теперь в Рим почти каждый месяц...

– Опять?!.. – возмутился Константин. Случившегося только что на крыльце церкви мерзкого скандала, устроенного каким-то случайно попавшим на сегодняшнюю службу проезжим итальянцем, он не видел, отходил по малой нужде. – Кто? Вот этот старый хрен?.. – Константин показал кулак удалявшемуся старичку.

Мефодий грустно кивнул: – Пообещал – правильно! – написать в Рим... Лично папе. Опять. Ябеда. Слюнтяй!

– Знаешь, а ведь поедем! – Константин встал. – Я им там устрою... Пойдем, и мы наконец напишем! Прямо сейчас.

Шагая по комнате он еще продолжал возмущаться: – Сами же облопухались, а теперь шумят... Вон, Ульфила германцам буквы сделал? Сделал. И никто с тех пор не возмущается. А сейчас – опоздали. Так нечего и кричать.

– Но и буквы у них – считай латинские, и службы остались на латыни. А тут – они же ничегошеньки не понимают. Ты им сразу: вместо "Dominus vobiscum" – какое-то "Господи помилуй"! Скандал!..

– Так ведь так лучше!

– Не, ну с этим никто не спорит...

– Вот и пиши! "Проезжая через Херсонес..." Нет, стой. Начнем торжественнее. "Его преосвятейшеству папе Николаю I. Девять лет назад, выполняя поручение патриарха Фотия, я возглавил миссию, направленную константинопольским престолом в Хазарский каганат. По пути к хазарам мне довелось побывать в городе Херсонесе, где с Божьей помощью, обнаружены были мною мощи ученика святого Петра, четвертого архиепископа римского святого Климента, сосланного, как известно, в Таврию в сотом году от рождества Христова и мученически принявшего смерть в водах Черного моря. Теперь, спустя восемь веков, волею Господней, мощи святого великомученика Климента, автора знаменитых "Посланий к девственницам", вновь обретены!.." Константин вдруг остановился, рассеянно замолчал. – Вот только куда я их сунул? Кажется, в том сундуке, где книги...

Мефодий опять тихо смеялся, склонившись над пергаментом.

Папа Николай I до их приезда в Рим не дожил – о его смерти Константин и Мефодий узнали по дороге, ожидая корабля в Дубровнике.

Но папа Адриан II, преемник Николая, тоже оценил подарок по достоинству. Уже в дне пути от Рима Константина и Мефодия встречала торжественная делегация: красивый зеленый холм, на который, вывернув из-за небольшой рощицы, стала взбираться дорога, сверкал издалека пестрой россыпью раззолоченных одежд духовенства. Ближе к Риму процессия вошла в плотную толпу горожан. Солдаты с трудом сдерживали натиск всех, ктопытался хотя бы коснуться золотых носилок, на которых лежали, покрытые расшитым драгоценными камнями покрывалом, чудотворные мощи святого Климента.

За носилками следовал паланкин папы, потом – рядом – два паланкина поменьше, в которых сидели Константин и Мефодий, следом, пешком, архиепископы, епископы...

– Ты хоть что-нибудь похожее мог себе представить? – весело спросил Константин, оглядываясь по сторонам.

– Нет, приятно, а? Хотя даже как-то неловко немножко...

– Отчего неловко? Мы же их не обманываем – они и вправду из Херсонеса...

Какой-то увечный, проскочив между солдатами, с криком вцепился в край покрывала, чуть не опрокинув носилки с мощами, упал сам, забился в судорогах. Его отволокли за оцепление.

Процессия приближалась к базилике святого Петра. Константин и Мефодий оглядывались по сторонам, рассматривали церкви, дворцы, вглядывались в лица людей.

– Хороший город! – сказал Мефодий. – И люди самые обычные. Тоже хорошие.

– И я тем более не пойму, зачем наш Фотий их прошлого папу низложил? – это произошло почти два года назад, но много говорили об этом скандале еще до сих пор. – Ты можешь мне это объяснить?

– Да он, наверное, пошутил. Тем более, что кто ж тут его послушался бы? Что ты, Фотия, что ли, не знаешь?

– С юмором у него всегда было неважно, – покачал головой, улыбаясь радостно кричащим людям, Константин.

Аббат Анастасий, у которого они остановились – тоже, как когда-то и Константин при Фотии, библиотекарь – уже в первый свободный вечер собрал друзей: послушать в исполнении самого Константина рассказ об обретении мощей Климента.

Посидели на удивление славно. Глупых вопросов почти никто не задавал. Эпизод с якорем (привязанным, как было известно, перед смертью к ногам Климента), который Константин тоже нашел недалеко от костей, окончательно удовлетворил затесавшихся зануд. Все остальные оказались прелестными людьми! И вино было отменным: Константин рассказывал вначале о чудаковатом хазарском Кагане, потом – о поездке в Сирию и забавной дискуссии с тамошними мусульманами, о Моравии, о новых буквах.

А Мефодий влез со своей классической, уже десяток раз обкатанной, байкой о Фотии: так сказать, "кстати о хазарах". Сейчас, когда еще совсем недавно только о Фотии все в Риме и говорили (ругались папы с патриархами и раньше – но в этот раз, похоже, дело, действительно, слишком далеко зашло) – успех байки был потрясающим!

Байка заключалась в том, что Фотий – из хазар. И в качестве подтверждения этого приводилась фраза императора Михаила. Выслушав однажды жалобу государственного секретаря на то, что Фотий распространяет учение о двух душах в человеке (вследствие чего прислуга требует двойной паек), Михаил, якобы, ужасно развеселился и сказал:

– Так вот что проповедует эта хазарская рожа!.. – отсюда и пошло.

– А он... Фотий... Он, что, и вправду так считает? Что... их две?.. испуганно спросил какой-то молоденький монах. – Я читал, что хазары, действительно, это говорят... Но Фотий же...

Все захохотали.

– За слова Михаила – я ручаюсь, – сказал Мефодий. – А остальное, так сказать, люди рассказали. Нет, конечно, может он и вправду так считает, я откуда знаю? На эту тему мы с ним, кажется, не говорили. Вот про его любимое "филиокве" – сколько угодно. А про две души – что-то не помню...

– А вообще-то, он, несомненно, хазар, – подытожил Константин. – В душе, по крайней мере.

Разошлись только глубокой ночью, Константин, усталый, но очень довольный первым проведенным в Риме днем, уснул, едва коснувшись головой подушки.

Телеги продолжали катиться.

Этот сон – один и тот же – снился Константину вот уже который месяц.

Почти каждую ночь. Попытавшись однажды прикинуть, сколько за это время мимо него прокатилось телег, Константин испугался.

По утрам, вспоминая сон, он становился мрачным. А со временем почувствовал, что уже просто болен. Мефодий тоже заметил перемену в Константине, но пока молчал. Ничего не говорил и сам Константин – пока было не до этого.

Приближался ответственнейший богословский диспут. Этакий как бы экзамен... От него зависело – продолжатся скандалы в Моравии, или нет. Константин и Мефодий были уверены в успехе, но, все равно, как и положено перед экзаменом, немного волновались – два дня перечитывали, сидя во дворе, на солнышке, Василия Великого и Григория Богослова.