Текст книги "Сломанная Головоломка"
Автор книги: Х. Собачий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)
– Я знаю почти все о Вас, Баркасов, – сказал Семен Семенович.
– Что ж, – улыбнулся тот, пожимая плечами. – Это ведь твоя, а не моя беда... Ох, беда!.. – покачал он головой.
Семен Семенович вздохнул.
– Я хочу предложить Вам одну сделку, Степан Трофимович, – сказал он. – Вы – оставите меня в покое. Я – забуду все то, что узнал. Но Вы расскажете мне об одном человеке. И за это я помогу Вам в очень важном, может быть, самом важном для Вас, деле.
Баркасов усмехнулся.
– Вы будете рады, что я нашел Вас, – сказал Семен Семенович. – Такие идиоты, как я, встречаются теперь не часто... – и он рассказал Степану Трофимовичу, чего от него хочет.
Баркасов долго и одобрительно смеялся, а потом, вдруг, задумался. Его низенький розовый лоб сморщился, взгляд стал грустным.
– Был один, – сказал, наконец, он. – Был один... ублюдок! – у него даже сорвался на этом слове голос. Смущенно откашлявшись, Степан Трофимович Баркасов спросил, вглядываясь в глаза Семена Семеновича: – Ты что, действительно хочешь его найти?!.
Семен Семенович рассеянно кивнул в ответ. Он неожиданно ощутив, как сильно за последние три месяца устал...
– Боже, как же давно это было... – Степан Трофимович Баркасов закрыл лицо ладонями – маленькие розовые пальчики были унизаны тяжелыми перстнями, на одной из золотых печаток была изображена девушка с огромной грудью. Очень давно... Такого... Такого... нехорошего человека я никогда больше не встречал. Только... – Степан Трофимович взглянул сквозь щелку между пальцами на Семена Семеновича. – Согласись – я ведь должен просто поверить твоим словам; поэтому – просто поверь и ты мне: можно я не расскажу тебе, за что я... его... Почему я его вспомнил? Пожалуйста.
Семен Семенович опять кивнул и закрыл глаза. Испуганное красное лицо Ваньки-Долбня, ужас в маленьких глазках Ящура, страшная улыбка на высохшем, желтом, сливающемся с пропотевшей наволочкой лице Пол-Пота.
Усилием воли Семен Семенович открыл глаза: теперь вот он, Баркасов... Нахмурившись, глядя куда-то влево-вниз, шевелит губами... "Эдуард. Германович. Корнеев", – разобрал Семен Семенович.
– Найди его. Найди! – говорил Баркасов. – Тогда я смогу наконец спокойно умереть... Найди! Прошу! За это я многое смогу для тебя сделать ты не пожалеешь...
Но Семену Семеновичу стало уже совсем плохо.
Его стошнило прямо на стол, уставленный пивными кружками.
Побледневший, позеленевший, не в силах открыть глаз, он тихо извинился перед Баркасовым и потерял сознание.
...Пришел в себя Семен Семенович только дома.
В ужасе осмотревшись, он попросил у Вареньки стакан водки, выпил и опять забылся в тяжелом сне. Приснился ему тот самый, названный Баркасовым, Эдуард Германович Корнеев. Он сидел на стуле у изголовья Семена Семеновича и тихо, на ухо, свистящим испуганным шепотом, называл следующее имя.
Страшное имя: Василий Павлович Коломенцев-Белобородов.
И не было – наконец-то! – уже никого, страшнее этого Василия Павловича Коломенцева-Белобородова.
Вернее... Почти никого...
Проснувшись утром, Семен Семенович первым делом изодрал на мелкие клочки и спустил в унитаз папку со всеми материалами по операции "Охота на дьявола"... Потом – выпил крепкого чая с ватрушкой и, разбудив поцелуем Варю (жену; кстати – самого лучшего человека – без дураков! – из всех, кого он знал), спросил у нее:
– Слушай, Варька. Ты только не удивляйся. Я тут затеял новое гениальное расследование. Вот только что. Вспомни, скажи, это очень важно: кто для тебя самый лучший, самый-самый лучший человек на свете?..
– Ты, Шукайло!.. – ответила, потягиваясь, Варвара Петровна. И добавила: – Хоть, конечно, чокнутый, но все равно – самый лучший.
Семен Семенович очень удивился.
Он глупо-глупо улыбнулся и, не переставая улыбаться, задумался.
Вот начиная именно с этого самого дня – это произошло двенадцатого апреля, в день рождения знаменитого путешественника Пржевальского – у подполковника Семена Семеновича Шукайло и было всегда только хорошее настроение. Какими бы гадостями он дальше в жизни ни занимался.
И жители близлежащих домов чаще стали выходить вечерами на балконы послушать, как играет на скрипке Семен Семенович. У самой речки, закрыв глаза и улыбаясь.
Штокгаузен, Шнитке...
Иногда – попроще: "Плыву-плыву на лодочке по Яузе-реке!.."
О ВРЕДЕ ГЕОГРАФИИ
За последние несколько лет у Катиной бабушки заметно сдали нервы. Плакать на вокзале!..
Бабушка долго целовала Катю; пока не тронулся поезд – держала ее за руку; в сотый раз напоминала, как вести себя в дороге. Так вышло, что Катя – а ей было уже десять лет – никогда раньше на поезде не ездила, из Москвы выезжала только на дачу, с папой, на машине, и еще, один раз, в пионерлагерь, тоже на автобусе.
Потом плачущая Вера Степановна – так звали Катину бабушку – шла по перрону за набиравшим ход поездом и махала, махала Кате рукой...
Папа сказал, что очень занят, попрощался с Катей еще утром, убегая на работу. Не глядя в глаза, чмокнул Катю в щечку и ушел. Мама позвонила, извинилась, что именно сегодня – надо же!.. – тоже никак не сможет проводить, но сказала, что, может быть, встретит, когда Катя будет возвращаться.
Бабушка, вот, почему-то расплакалась...
Впервые Катя подумала, что путешествие – очень странная, в сущности, вещь, еще вчера, в кассе.
Очередь была большая, двигалась медленно. Разглядывая стоявших рядом с ней людей, Катя заметила вдруг, что в очереди за билетами в другие города люди очень меняются. Становятся чем-то похожими на детей – волнуются, внимательно читают все объявления на стенах, пытаясь вести себя при этом так, будто – на самом-то деле! – ездят в другие города просто каждый день. Кассир, прежде, чем спросить, куда Кате нужен билет, внимательновнимательно посмотрела ей в глаза, улыбнулась одними уголками губ. Потом, протягивая билет, подмигнула Кате и сказала: – Приятного путешествия!
Катя ехала в последнем вагоне и, глядя в заднюю дверь, еще долго видела стоявшую на краю перрона и махавшую чем-то белым бабушку. Когда вокзал и бабушка стали совсем маленькими, Катя вернулась в купе, села у окна, посидела немножко, потом достала книжку. Книжка, с первых страниц, оказалась очень похожей на скучную.
– Куда едем, девочка?.. – спросил через минуту сидевший напротив Кати парень, долговязый, коротко стриженый, в темных очках.
– В Киев, – ответила Катя.
Парень хотел что-то еще спросить, сказал даже: – А..., – но тут в купе вошла проводница. Она молча проверила билеты и собрала деньги за постель.
Кроме парня в темных очках, ехали в Катином купе толстая женщина в красном пальто и с золотыми зубами и еще – невысокий седенький старичок.
Старичок, первым сунувший проводнице билет, протянул руку, чтобы забрать его обратно, тут же понял, что билеты проводница сейчас не отдает, смутился, покраснел, принялся, глупо улыбаясь, объяснять: – Не поверите, первый раз еду в поезде... Кхе-кхе...
Когда проводница, все так же ни на кого не глядя, вышла, прикрыв за собой дверь, парень в темных очках опять повернулся к Кате.
– А где это Кив? – спросил он и улыбнулся. Катя подумала, что бабушка была права – деньги на ночь нужно будет спрятать под подушку.
Хороший вопрос – "Где Киев?" Попробуй ответь.
– Как я могу вам это объяснить? – нашлась Катя. – Там, – она махнула рукой по ходу поезда. – Когда приедем – сами посмотрите где! старичок засмеялся такому ловкому ответу.
– Мы будем ехать через Кив? – спросил парень у женщины и старичка. Женщина, взглянув на Катю, молча улыбнулась, старичок пожал плечами.
"Правильно! Так ему. Чтоб больше не приставал к людям с дурацкими вопросами" – подумала Катя.
– И как это тебя одну родители отпустили? – покачав головой, сказала Кате женщина. – Хочешь конфетку?.. – улыбнувшись, она протянула Кате карамельку.
– Спасибо, – отказалась Катя.
– Чего к девушке пристали? – сказал старичок. – Она, наверное, к жениху едет, да? А вы – конфетку...
Катя улыбнулась в ответ и опять уткнулась в книжку – никак не могла дочитать все ту же, восьмую, страницу.
Снова пришла проводница – лицо у нее было болезненно бледное, совсем белое – и спросила, сколько принести чаю. Похоже, она действительно очень плохо себя чувствовала. На вопрос парня: – Мы что, едем теперь через... он посмотрел на Катю, – ...как его... Кив, да? – проводница не ответила; пошатываясь, она вышла из купе.
– Вам плохо? – громко спросила, высунув голову в коридор, Катина соседка ("Уже давно пора пальто снять" – подумала Катя), но, не получив ответа, лишь сочувственно покачала головой: – Заметили, какая бледная? Старичок и парень кивнули.
В соседнем купе о чем-то громко спорили. Кто-то вышел в коридор и громко сказал: – Нужно просто спросить у проводницы!..
– А вы куда едете? – спросил парень у старичка и женщины. – Тоже до Мурманска, или раньше выходите?
Старичок и женщина переглянулись и улыбнулись.
– Нет, сынок, мы... до Челябинска! – нежно-нежно ответил старичок.
Женщина прыснула.
Парень пожал плечами и повернулся к окну. Потом встал, достал из кармана плаща сигареты и вышел, держась за полки руками. Вагон сильно раскачивало.
– Странный у нас попутчик, – сказала женщина, расстегивая, наконец, пальто.
Старичок кивнул. – И завтра еще целый день с ним ехать, – подумав добавил он.
– А что, – удивилась женщина, – поезд не скорый?! Мне сказали, что утром уже будем в Минске...
Старичок удивленно взглянул на нее, потом на Катю и открыл рот, чтобы что-то спросить, но в этот момент в коридоре раздался звон, что-то загрохотало, послышались испуганные возгласы.
Выглянув вслед за старичком и женщиной из купе, Катя увидела, как несколько человек пытаются поднять с пола проводницу. – Она ногу себе, похоже, обварила! – испуганно сказал кто-то. По полу перекатывались стаканы и подстаканники. – Ничего страшного... Обморок... Вы заметили, какая она была бледная...
– Я же заметила, какая она была бледная! – сказала, сев на место, женщина. – Это, наверное, из-за погоды – давление меняется.
– Ну что, разобрались? – спросила в коридоре какая-то дама у проходившего мужчины, по голосу, похоже, того самого, из соседнего купе, который собирался что-то узнать у проводницы.
– Не успел, – ответил мужчина.
– Кошмар, – сказала дама и они ушли к себе в купе. Оттуда опять послышались громкие голоса.
– Да, так вы сказали в... Минск? – спросил у своей соседки старичок.
Катя, не отрывая взгляда от страницы, прислушалась.
– В Минск, – сказала женщина, снимая, наконец, пальто. – Куда же еще?
– Вообще-то в Челябинск, – помолчав, ответил старичок.
Открылась дверь купе, вернулся из тамбура парень. Спрятав сигареты, он сел и сказал: – Что-то нехорошее происходит. Весь вагон шумит, – мимо купе кто-то пробежал, в другом конце коридора завизжала женщина, – Спорят, кто куда едет, – тихо добавил парень, помолчав.
Из соседнего купе донеслось отчетливо – Ташкент... Ташкент...
Опять кто-то пробежал по коридору
– У меня же на билете было написано "Минск", – испуганно вытаращив глаза, сказала женщина.
– Ми-и-инск, – как бы пробуя слово на вкус, задумчиво повторил старичок и, помолчав, спросил, вдруг, оживившись, у парня – Так, значит, вы действительно едете в этот, как его, Кискинск?..
– Мурманск, – поправил его парень
– Ужас! – женщина вскочила и выбежала из купе. Катя отложила книжку.
– А я – в Челябинск, – сказал старичок, встал и тоже вышел из купе.
Парень посидел немного и тоже вышел. В коридоре поднялся крик.
Столпившись в узком проходе, размахивая руками, все спорили. То и дело кто-нибудь пробегал из конца в конец вагона. У самой двери Катиного купе стояла и тихо плакала, цепко ухватившись за поручень, маленькая старушка в сереньком платочке.
– Надо пойти в соседний вагон, – сказал старичок – Наша проводница...
– Я уже был в соседнем, – бросил проходивший мимо майор, кажется, артиллерист, в расстегнутой гимнастерке, – Эти гады упились в жопу, лыка не вяжут...
– Тише! Здесь дети! – сказала женщина из Катиного купе, но майор уже ушел – Что же делать?.. – всхлипнув, спросила она, ни к кому конкретно не обращаясь.
Стоявший рядом толстяк в тренировочном костюме, спросил – А вы куда едете?
– В Минск.
– А я в Челябинск, – сказал старичок.
– Боже мой, – ответил толстяк и замолчал.
– А вы куда? – спросил у него парень.
– В Беложопск, – тихо ответил толстяк, – Господи! Хоть кто-то еще едет в Беложопск?!! – закричал он.
Никто не обратил на него внимания.
Бородатый мужчина в роговых очках, стоявший с другой стороны, громко повторял: – Я только одно совершенно точно знаю: Крыжополь и Улан-Уде в разных концах карты. Я лично перед отъездом смотрел одну карту.
– Кто едет в Беложопск! – опять закричал толстяк – Беложопск! Кто в Беложопск едет!
Старушка испуганно перекрестилась.
– Боже мой! – повторила, сверкнув золотыми зубами, женщина из Катиного купе.
Катя спрятала книгу в сумку и переложила все деньги в карман джинсов. Старичок вернулся в купе, сел, посмотрел на Катю.
– Куда, ты говоришь, едешь? В Киевск?
Катя не ответила.
Старичок помолчал, помотал головой и, закрыв глаза, откинулся к стене. За окном, в сумерках, неслись дома, фонари, прогромыхал встречный поезд. Вернулась женщина.
– Мы в последнем вагоне, – сказала она. – В следующем проводники, она всхлипнула, – почему-то пьяные. А дальше дверь не могут открыть.
В купе заглянула испуганная девушка в длинном свитере и потертых джинсах с вышитыми над коленками узорами и цветами.
– Извините, – спросила она, – в Пизду никто не едет?.. – и, обведя всех взглядом, тихонько ушла.
Недалеко в коридоре кто-то смеялся.
– На север! – кричали за стеной – Я говорю – на север! Какой юго-восток?! Смотрите – Кулюга на юге... Как "какая Кулюга"?!..
– Кулюга... – тихо повторил парень. – Кулюга... Женщина опять громко всхлипнула, встала, снова, зачем-то, надела пальто.
– Скажите, – тихонько сказала наконец Катя – Мы что, не в Киев едем?
– Бедная девочка, – прошептала женщина – Я не знаю. Я ничего не знаю!..
Остальные тоже о таком городе не слышали.
– Ты только не плачь!.. – вытирая слезы, сказала женщина в пальто.
– А я и не плачу, – удивленно ответила Катя.
– Ну Мурманск-то все хоть знают?! – спросил парень.
– Нет, – честно ответил старичок.
– Не слышала, – всхлипнув ответила женщина. – Я в Минск еду. Минск?..
Парень отрицательно покачал головой, нервно снял очки – Нет, как же так!.. Вспомните, Мурманск!..
Катя осторожно высвободилась из-под руки женщины, встала и выглянула в коридор.
– Ты, случайно, едешь не в... – спросила стоявшая рядом девушка в свитере. – Извини, я, кажется, уже спрашивала. В соседнем купе кто-то отчетливо произнес два раза:
– За-лах-верд!
Потом еще раз, и добавил: – Это же совсем рядом с Кокчемонсидовском. Бузувовская область. Четыре миллиона жителей... К нам еще цирк оттуда приезжал! – и после небольшой паузы, тихо: – Идиоты...
Катя смотрела в окно. Мимо проплывали многоэтажные дома, поезд прогрохотал в туннеле, пронесся по мосту над широким шоссе, по которому в три ряда двигались автомобили; чуть сбавив ход, проехал мимо здания вокзала.
"Добро пожаловать в ГЫК!" – успела прочесть Катя. Потом та же надпись, написанная иероглифами.
Кинотеатр "Авангард", универсам, освещенная прожекторами церквушка...
"А откуда я, собственно говоря, взяла, что этот... Киев... есть? Его, на самом деле, и нет вовсе".
Еще немного поразмышляв, Катя потянулась, все-таки, к стоп-крану. Скользкий, холодный, блестящий, он не поддался.
"Что я, самая умная здесь? – подумала тогда Катя и оставила стоп-кран в покое. – Ну нет и не было никогда никакого Киева. И что тут такого?.. Много чего на самом деле никогда не было".
И еще, посмотрев в окно, подумала: "Чем дальше, тем интереснее" – Гык, похоже, уже остался позади; повсюду виднелись странные небольшие домики с островерхими крышами.
ВРЕМЯ ПЕРЕЛЕТНЫХ ПТИЦ
Шел по лесу один одинокий-одинокий заяц. Шел себе и шел. Сначала по ровному месту, среди кустов, потом на гору стал взбираться, по тропинке. И вдруг на горе ежа повстречал.
Поздоровались, сели на бревнышко передохнуть – подъем-то крутой! поговорили немножко, о погоде, о видах на урожай в лесу, вообще о том, о сем, помолчали минутку, сказали хором "Эх!..", поднялись и дальше пошли каждый своей дорогой.
Только спустился заяц с горы, видит – навстречу идет еж с ежонком, приветливо улыбаются оба. Поздоровались на ходу, мол, "Как дела? Нормально! А у тебя? – Спрашиваешь!.. – Ну, отлично! Пойду я. Пока! Пока!", и дальше пошли. Еж с ежонком – своей дорогой, заяц – своей, прямо по тропинке.
Вышел заяц к реке (на самом деле большой ручей, но по заячьим меркам чем не река?). Справа, минутах в двух ходьбы, через реку было перекинуто бревно – туда он и зашагал.
Шел-шел, и у самого моста встретил ежа. Спрашивает у него: "Ну как? Хороший мост?" – "А то как же! Отличный мостик! Игрушка, а не мостик!".
Пожелали друг другу счастливого пути и разошлись.
Перешел заяц по мосту, повернул налево, чтобы на свою тропинку вернуться и почти уже дошел до нее, как вдруг – опять еж навстречу! Пожилой, с поседевшими иголками. Поздоровались, еж спрашивает: – Как там, есть мост? Не скользкий?
– Да что вы! – заяц ему отвечает. – Только что перешел. Отличный мост! Игрушка, а не мост! – помахали друг другу и дальше зашагали, каждый своей дорогой.
Вышел заяц опять на свою тропинку, пошел по ней и снова – в гору. Вокруг – красота! Стволы толстенные, подлесок низкий, светло, высоковысоко в кронах ветер шумит, птицы в небе курлычат, а внизу у земли тепло и тихо. Шел заяц, шел, а на самой вершине горы повстречал целую семью знакомых ежей. Они как раз устроили привал, чтобы подкрепиться.
Появлению зайца ежи ужасно обрадовались, перекусить предложили. Заяц от угощения вежливо отказался, просто присел рядом передохнуть, поболтать. Успокоил, заодно, всех относительно мостика, цел, мол. В ответ ему предложили попробовать вниз с гор, как ежи, скатываться – очень облегчает спуск! Заяц поблагодарил, мол, не раз уж пробовал. Но из вежливости, попрощавшись, попробовал-таки еще раз! Нельзя сказать, чтобы очень удачно: докатился-то почти до низу, но какого-то ежа по дороге с ног сбил, и голова немножко закружилась.
Встал заяц, отряхнулся от сухих листьев и дальше пошел.
Шел, шел, глядит – опять река, уже другая, побольше. Повернул заяц к мостику, глядит: на бревне сидит еж и болтает ногами в воде. Заяц сел рядом. Немного посидели, попереглядывались. От нечего делать подмигнули друг другу, потом вместе поднялись и дальше пошли. Каждый своей дорогой.
На следующую гору заяц почти уже поднялся – навстречу опять еж катится! Еле увернулся. А взобрался на самый верх, видит – еще один, с другой стороны горы карабкается!
"Да что это ежей сегодня столько?!" – удивился заяц.
А еж, запыхавшись, влез на гору, увидел зайца и ну хохотать!
– Что-то мне сегодня одни зайцы по пути попадаются! – кричит. – Ты уже седьмой или восьмой!
Отдышался, насмеялся вволю и добавляет, пожимая зайцу на прощанье лапу:
– Удивительно заячьи тут у вас места!..
Попрощались и дальше пошли. Каждый своей дорогой.
И столько заяц ежей еще за день встретил – представить трудно! Впрочем, что удивляться? Осень.
КАТЕГОРИЧЕСКИЙ ИМПЕРАТИВ ВЕРЫ КИРИЛЛОВНЫ
Вера Кирилловна придумала молитву.
Она даже называть ее так не хотела, настолько необычной эта молитва была.
Во-первых, Вера Кирилловна не была верующей.
Во-вторых, она очень удивилась и развеселилась, придумав эту как бы молитву. "До чего докатилась! – думала она. – Придумать этакое!" А молитва, над которой смеются – разве это молитва?
Было еще в-третьих, в-четвертых и в-пятых.
Но от того, что сама Вера Кирилловна так странно относилась к этой своей... как бы молитве (подумав, она так и не решила, как "это" назвать), "это" ничуть не переставало быть тем, чем было на самом деле – самой обычной молитвой.
Вера Кирилловна считала ее просто сообщением о том, что что-то разладилось – сообщением, и не больше того. И ни в коем случае не просьбой о помощи: Вера Кирилловна была слишком гордой, чтобы о чем-то просить. Она просто ставила в известность о своих переживаниях.
Кого? Тут сразу начинались трудности.
Бородатый дедушка Иегова? Пучеглазый хиппи Христос? Его мама? Трезвенник Магомет со своим собственным невидимым дедушкой Аллахом? Или тот, еврейский, из разукрашенного сундучка? Толстячок Будда со своими полезными советами (а то и просто хамскими шуточками в ответ)? Все они казались Вере Кирилловне ничуть не лучше сексуального террориста Зевса или дубового Перуна. Дао? Брахман? Дух святой? Объективная реальность, данная нам в ощущениях?..
Обязательно услышат – пошевелят ушами и услышат. Сколько у Дао ушей?
Вера Кирилловна искренне веселилась, представляя себе волосатый козелок и противокозелок (так части уха называются) на ушной раковине Бога-Отца. Но когда становилось особенно тошно, она садилась на корточки в углу у холодильника (ни в коем случае не на колени! пошло, неоригинально!), прижималась лбом к стене, закрывала глаза и рассказывала беззвучно своему ушастому богу обо всех своих неприятностях.
Все, что она знала о нем в эти минуты, это то, что в бога этого можно упереться лбом. Следовательно – он существовал, следовательно – слушал Веру Кирилловну.
Устав, Вера Кирилловна чуть смущенно оглядывалась, вздыхала, вставала, пила крепкий чай.
Впервые свое возмущение, несогласие – молитву – Вера Кирилловна высказала прямо в лицо этому мерзкому типу как-то ночью, думая о раке желудка у маленькой дочки своих знакомых.
Очень было гадко, хотелось плакать, вот и высказала все, что думала. Потом – у самой, ни за что, ни про что зубы разболелись. Потом – плакала подружка Веры Кирилловны, никак нельзя было унять.
Потом еще что-то и еще что-то. И Вера Кирилловна привыкла. Однажды просто так, без повода, в беспричинной тоске убеждала своего собеседника в том, что тот туповат и ленив, что ему нужно ответственнее относиться к своим поступкам.
Подумала тут же: "А что бы я сама ответила на такое наглое поучение?.." И послала себя – так далеко, так от души! Засмеялась, закурила, поставил чайник. Извинилась за наглость, примирительно похлопала по стене и, попив чаю, пошла спать. Сказав еще на прощанье непонятно кому: – Спокойной ночи!
Молитва – ладно.
Все это еще можно было как-то понять: одиноко человеку и все такое прочее. Даже почему именно угол у холодильника, Вера Кирилловна однажды догадалась: в общежитии ее когда-то водили посмотреть на Мапуту, неграмусульманина из какой-то маленькой африканской страны. Тому положено было регулярно молиться, что он тихонько и делал, отбивая поклоны на специальном коврике. И не его, Мапуту, вина была, что на линии "коврик-Мекка" оказался холодильник. Тогда все очень радовались, хвастались. "А у нас – Мапуту холодильнику молится!.." И вот теперь – сама Вера Кирилловна... Увидел бы кто-то!
Но ведь дальше – больше! Совсем рехнулась Вера Кирилловна...
Ей стало обидно произносить монологи.
И она стал требовать ответа.
Рассуждала Вера Кирилловна так: "С кем я разговариваю – не знаю. Но разговариваю. Ответ – совершенно непонятно какой может быть. Но – может. Ведь разговор-то – факт? Факт. Бог говорит языком случайностей. Вот и послушаем. И раз я сама нашла с кем и о чем поговорить, то уж и переводчицей сама подавно смогу быть. Что бы он там ни вякал".
Выглядело, в результате, это примерно так:
– Я ведь права, – спрашивала Вера Кирилловна, – что Россия попала в какую-то жопу: заряд, связанный с верой в светлое будущее, коммунизм исчез; внутренней движущей силы, как у протестантов – индивидуального общения с богом через удачи-неудачи в бизнесе – не было никогда и нет; бог православия говорит, что в этом по большому счету бренном мире особенно суетиться не стоит – лучше о душе подумать; даже спеси "утрем нос Европе" не осталось: ну утрем (что вряд ли), и что? Тоска какая-то осталась. Верно, брат?
Тут Вера Кирилловна бросал монетку.
Выпадал "орел" или "решка". То есть: "Ох, верно. Вера Кирилловна, беда...", или: "Да ну, что-то ты перегибаешь..."
В любом случае было приятно услышать мнение собеседника.
Впрочем, особо Вера Кирилловна ему все равно не доверяла. Как-то не заслуживал тот пока полного доверия – "согласен!" он, видите ли, признает мою правоту – а зубы, тогда, почему, бывает, болят?! То-то. Сначала пусть зубы не болят, а потом уже – соглашайся. Ишь! Видите ли, он согласен! Еще бы! Как же с этим-то не согласиться?!..
Но, все-таки, поговорить вот так было приятно. Особенно, если монетка настоятельно советовала сделать не так-то, а, наоборот, как-нибудь этак: и получалось – что-то хорошее!
Тогда Вера Кирилловна незаметно гладила рукой что-нибудь попавшее под руку – все равно что, – благодарила. И не только за хороший совет через монетку, а и вообще – за все хорошее, что с Верой Кирилловной происходило.
А однажды, в хорошем настроении, после удивительно удачного дня, Вера Кирилловна даже расцеловала подушку. Всю исцеловала, истискала, так хотелось свои чувства выразить – не знала, что еще придумать хорошего. Хотелось чего-то такого, такого!.. Бросить окурок не мимо, а прямо в урну, старичка в автобус подсадить, поцеловать кого-нибудь незнакомого... Но под рукой была только подушка, и Вера Кирилловна в ее лице весь мир просто от всей души благодарила, обещала ему и дальше не подводить, тискала нежно– нежно.
Ей часто хотелось – когда она сидела на корточках у холодильника чтобы все наконец стало хорошо. Чтобы уровень жизни повсеместно вырос, все границы чтоб открылись и исчезли, все преступники прочли хорошие книжки и исправились, чтобы никто ни на кого по недопониманию не обижался, и уж ни в коем случае – не злился, чтоб все сразу прощали друг другу ошибки. И чтобы – если кто соберется-таки умереть – никто из-за этого не расстраивался. И землетрясений чтоб не было, и тормоза чтоб не отказывали. Вера Кирилловна сидела тогда в углу и объясняла все это, втолковывала, втолковывала...
Ни в коем случае не просила! Объясняла. Что ведь так – действительно лучше. Убежденно и обстоятельно, старалась изо всех сил...
"И тогда, – говорила Вера Кирилловна, – всем вместе еще что-нибудь такое можно было бы залудить! Ух! Куда там Марксов коммунизм, куда там философу Федорову с его программой воскрешения предков! Никакого буддистского просветления уже не нужно будет. Царство божие на земле? Пфф... Пожалуйста! Бери больше! Еще больше!!!"
Сердце у Веры Кирилловны начинало колотиться, по спине бежали мурашки, дыхание от восторга перехватывало.
Счастливая (хотя, вроде бы, и не от чего было...), она закуривала, пила чай, улыбалась, глядя из окошка вдаль.
Но особенно обалдела однажды Вера Кирилловна от неожиданной идеи о том, что сама-то она тоже – для кого-то – холодильник!
Когда, стоя в толпе, мешает кому-нибудь, кому очень нужно, пройти, или, например, покупает перед самым носом у кого-нибудь что-нибудь последнее, очень ему нужное.
Для кого-то она, Вера Кирилловна, своей личностью может олицетворять то самое "другое", "не-Я", с кем сама она выясняет отношения в углу у холодильника. Вытащил ведь кто-то у Веры Кирилловны кошелек, так за это кому прежде всего досталось? Холодильнику поганому. Точно так же и сама Вера Кирилловна может, сама даже того не осознавая, выполнить по отношению к кому-нибудь роль руки судьбы. Бросит, к примеру, банановую корку, кто-то ногу и сломает...
И что, спрашивается, из этого следовало?
Из этого следовало (помимо, конечно, довольно приятного ощущения собственной богоподобности), что для того, чтобы убедить в чем-то эту бестолочь-бога из холодильника, надо просто-напросто всех-всех-всех-всехвсех вокруг – которые ведь тоже, каждый, как и Вера Кирилловна для кого-то, холодильники – в этом убедить. Всех вокруг.
И тогда каждый, как Вера Кирилловна, будет бросать окурки точно в урны, уступать всем дорогу и подсаживать старичков и старушек в автобусы. И когда у Веры Кирилловны заболят зубы – примчится добрый врач, сделает укол и вылечит. А если будет занят, то извинится, пообещает поскорее освободиться и порекомендует по телефону полоскание. И кассир в кассе – лишь бы только не расстроить – продаст билет в кино, если окажется, что у Веры Кирилловны чуть-чуть не хватает денег – с радостью подождет до следующего раза ("Гляди-ка! А ведь я для нее был сейчас чем-то вроде доброго бога!" тихонько порадуется кассир, глядя на радостно удаляющуюся Веру Кирилловну). Да деньги-то – и не нужны будут! Все будут честными. Хотя нет – это уже коммунизм какой-то получится. Деньги нужны будут обязательно! Чтоб не сбиться, не забыть – вот, мол, эти десять бумажек кассиру, а эти три – за вчерашний обед, очень вкусный был суп. Знаете, пожалуй даже четыре – уж очень вкусный. Приносишь кассиру бумажки – он радуется: чуть было за делами не забыл, что вчера еще одно доброе дело сделал, спасибо, бумажки напомнили. Деньги станут не выражением чьего-то затраченного труда, или какой-нибудь там потребительной стоимости, а степенью благодарности. Вот как я вам благодарен! А я вам – во-о-от как!.. Спасибо!!! И вам спасибо!
Вера Кирилловна была совершенно серьезно убеждена, что именно так все и будет – когда тот, в углу, у холодильника, все наконец поймет. То есть, конечно, не кто-то там в углу – Вера Кирилловна видела прекрасно, что никакого пылающего куста, вообще никого (кроме, разве-что, высохшего паучка за батареей), там в углу не было. Понять нужно было... Ну, в общем, просто всем-всем-всем вокруг, сколько их ни есть.
Думая об этом, Вера Кирилловна часто становилась очень серьезной. Она прикидывала, сколько же их – тех, кому надо все это растолковать. Задумчиво глядела, сдавленная со всех сторон, в окно метро, когда поезд выезжал на мост, и прикидывала, сколько народу живет в мерцающем россыпью огоньков далеком жилом массиве. Прикидывала, сколько десятков тысяч окошек горит, сколько у каждой из этих лампочек сидит людей, о чем они в эту секунду думают. И сколько их, в одной Москве, таких "муравейничков". А по стране?
А еще Китай.
Придя домой, Вера Кирилловна косилась в угол у холодильника, грозила кулаком. Подгоняла. Уговаривала. Советовала поторопиться – ведь правда, нужно же было срочно что-то делать!..
Но и сама не унывала, придумывала что-нибудь.
Иногда, например, представляла себя докладчиком на собрании священников всех. Как она с высокой кафедры излагает притихшему залу возможную стратегию общих действий...
Чаще думала, как пролезть в средства массовой информации.
Например, была когда-то такая передача – "Воскресная нравственная проповедь". Нет, ее никто не смотрел. Лучше – "Спокойной ночи, малыши". Или – специально: сначала грандиозная рекламная компания. "До выступления Веры Кирилловны – просто хорошего человека – осталось двенадцать дней!" Рекламные шиты на всех дорогах. "Десять! Девять! Восемь!" Самолеты пишут цветным дымом цифры в небе, регулярные объявления по радио, всюду плакаты. Три дня. Два! День!!!
