Текст книги "Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4"

Автор книги: Гюстав Флобер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Г-жа Обен намекала на то, что ей было строго-настрого запрещено посещать кладбище.

Фелисите ходила туда ежедневно.

Ровно в четыре часа она выходила из дому, шла по улице, поднималась на холм, отворяла калитку и направлялась к могиле Виргинии. Над могильной плитой возвышалась колонка из розового мрамора, цепи вокруг плиты ограждали цветник. Под цветами не видно было клумбочек. Фелисите поливала цветы, насыпала свежего песку; чтобы удобнее было разрыхлять землю, она становилась на колени. Когда г-же Обен наконец позволили пойти на кладбище, ей там стало легче, для нее это было отрадой.

А потом потянулись годы, ничем не отличавшиеся один от другого; событиями являлись большие праздники: Пасха, Успение, День всех святых. Запоминались даты происшествий в доме. В 1825 году два маляра покрасили прихожую; в 1827 году часть крыши обвалилась и чуть-чуть не раздавила кого-то во дворе. Летом 1828 года барыня раздавала благословенный хлеб. Буре успел за это время таинственно исчезнуть, старые знакомые – Гюйо, Льебар, г-жа Лешантуа, Робелен, дядюшка Греманвиль, давно уже разбитый параличом, – один за другим уходили из жизни.

Однажды ночью кондуктор мальпоста привез в Пон-л’Эвек известие об Июльской революции. Несколько дней спустя был назначен новый супрефект – барон де Ларсоньер, который прежде был консулом в Америке; его семья состояла из жены, свояченицы и трех ее дочерей, уже не слишком юных. Девиц часто видели в саду; на них были легкие блузы; они держали у себя в доме негра и попугая. Они нанесли визит г-же Обен – г-жа Обен поспешила отдать его. Как только они появлялись вдали, Фелисите бежала предупредить г-жу Обен. Но вывести ее из оцепенения могло только одно: письма сына.

Он ровно ничего не делал и не выходил из кабаков. Она платила за него долги, он делал новые; вздохи г-жи Обен, вязавшей у окна, долетали до Фелисите, которая сидела в кухне за прялкой.

Гуляя по винограднику, г-жа Обен и Фелисите все говорили о Виргинии, спрашивали друг друга, что бы ей понравилось, что бы она сказала в том или ином случае.

Все ее вещички помещались в стенном шкафу в комнате с двумя кроватками. Г-жа Обен старалась заглядывать туда как можно реже. В один из летних дней она решилась – из шкафа вылетела моль.

Платья Виргинии висели под полкой, где находились три куклы, серсо, посуда и тазик. Г-жа Обен и Фелисите вынули юбки, чулки, платки и, прежде чем привести их в порядок, разложили на кроватках. При ярком свете солнца на них отчетливо выступали пятна, выделялись складки, образовавшиеся от тех положений, какие особенно часто принимала Виргиния, и вид у вещей был грустный. Комнату заливал теплый голубой свет, трещал дрозд, все словно наслаждалось полным покоем. Г-жа Обен и Фелисите нашли пушистую плюшевую шапочку коричневого цвета; вся она была изъедена молью. Фелисите спросила, не отдаст ли ей барыня эту шапочку. Они посмотрели друг на друга, и глаза их наполнились слезами; хозяйка протянула руки – служанка бросилась в ее объятия; они крепко обнялись, их горе излилось в поцелуе, и поцелуй уравнял их.

Это произошло впервые – г-жа Обен отличалась сдержанностью. Фелисите была так признательна барыне, словно та облагодетельствовала ее. С этой минуты она начала боготворить свою барыню, она была по-собачьи предана ей. Ее сердце еще шире раскрылось для добра.

Заслышав на улице барабанный бой выступавшего в поход полка, она выходила с кувшином сидра за порог и поила солдат. Она ухаживала за больными холерой. Она заботилась о поляках; один из них даже объявил, что хочет на ней жениться. Но они поссорились: как-то утром, вернувшись от Angelus’a, она обнаружила, что он забрался на кухню и преспокойно ест винегрет, им же самим и приготовленный.

Поляков сменил Папаша Кольмиш – старик, о котором ходили слухи, что он участвовал в зверствах 93-го года. Он жил на берегу реки, в развалившемся свином хлеву. Мальчишки подглядывали за ним в щели и бросали в него камни – камни падали на убогую его постель, где он лежал, сотрясаясь от кашля; у него были длинные волосы, всегда воспаленные веки и огромная, больше его головы, опухоль на руке. Фелисите раздобыла ему белья, вычистила его конуру; она мечтала поместить его в пекарне – так, чтобы он не мешал барыне. Когда у него обнаружился рак, она каждый день мыла его, иногда приносила ему лепешек, укладывала его на охапке соломы на солнце; несчастный старик, брызгая слюной и весь дрожа, слабым голосом благодарил ее; он боялся потерять ее и, видя, что она уходит, протягивал к ней руки. Когда он умер, она заказала заупокойную мессу.

В этот день на ее долю выпало счастье: во время обеда явился негр г-жи де Ларсоньер; он принес клетку с попугаем; клетка была с жердочкой, цепочкой и висячим замочком. В письме баронесса извещала г-жу Обен, что ее муж назначен префектом и вечером они уезжают; баронесса просила ее взять себе эту птицу на память и в знак ее уважения к ней.

Попугай давно уже занимал воображение Фелисите: ведь его привезли из Америки, а это слово напоминало ей Виктора, и она спрашивала о попугае у негра. Как-то она даже сказала:

– Вот бы обрадовалась барыня, если б у нее была такая птица!

Негр передал эти слова своей хозяйке; хозяйка не могла взять попугая с собой, и таким образом она от него избавилась.

IV

Его звали Лулу. У него было зеленое тельце, розовые кончики крыльев, голубой лобик и золотистая шейка.

У него была скверная привычка кусать жердочку; он вырывал у себя перья, разбрасывал помет, разбрызгивал воду из корытца; г-же Обен он надоел, и она отдала его Фелисите.

Фелисите принялась учить его, и вскоре он уже кричал: «Милый мальчик! Ваш слуга, сударь! Здравствуйте, Мари!» Его поместили у дверей; многие удивлялись, что он не откликается на имя Жако, – ведь всех попугаев зовут Жако. Его называли индюком, бревном – все эти прозвища были для Фелисите что нож в сердце. Из какого-то странного упрямства Лулу всегда молчал, когда на него глядели.

В то же время он любил общество; по воскресеньям, когда «эти самые» барышни Рошфей, г-н де Гупвиль и новые завсегдатаи – аптекарь Онфруа, г-н Варен и капитан Матье – играли в карты, он бил крыльями по стеклам и так бесновался и неистовствовал, что люди переставали слышать друг друга.

Наружность Буре явно казалась ему очень смешной. При виде его он начинал хохотать, хохотать без удержу. Взрывы его смеха раскатывались по двору, их подхватывало эхо, соседи бросались к окнам и тоже хохотали; чтобы попугай не видел его, г-н Буре крался вдоль стены, прикрывая лицо шляпой, пробирался к реке и входил через садовую калитку; на птицу он поглядывал не слишком ласково.

Лулу получил щелчок от мальчишки из мясной лавки за то, что сунул голову в его корзину; с тех пор он всякий раз старался ущипнуть его сквозь рубашку. Фабю грозился свернуть ему шею, хотя он не был жесток, несмотря на татуировку на руках и густые бакенбарды. Напротив, попугай ему скорее нравился, и он даже хотел, потехи ради, научить его ругаться. Фелисите это намерение привело в ужас, и она поместила попугая на кухне. Цепочка была с него снята, и он свободно разгуливал по дому.

Спускаясь по лестнице, он опирался своим кривым клювом на края ступенек, поднимал сначала правую лапку, потом левую, – Фелисите боялась, как бы от такой гимнастики у него не закружилась голова. Потом он вдруг заболел, не мог ни есть, ни говорить. Оказалось, что под языком у него нарост, как это иногда бывает у кур. Фелисите сковырнула опухоль, и он выздоровел. Однажды г-н Пупар нечаянно пустил ему в клюв клуб дыма; в другой раз г-жа Лормо раздразнила его кончиком зонта, и он вцепился в ручку; в конце концов он пропал.

Фелисите вынесла его на травку, чтобы он подышал свежим воздухом, и на минутку отлучилась; когда же она вернулась, попугая и след простыл! Она искала его в кустах, на берегу, на крышах, не слушая хозяйку, кричавшую ей:

– Осторожнее! Вы с ума сошли!

Фелисите обшарила все сады Пон-л’Эвека, останавливала прохожих:

– Вы не видали моего попугая?

Тем, кто не знал попугая, она описывала его. Вдруг ей показалось, что за мельницами, у холма, летает что-то зеленое. Но попугая там не было! Разносчик уверял, что сию секунду видел его на Сен-Мелен, в лавке старухи Симон. Фелисите побежала туда. Там не поняли, о чем она толкует. Наконец она вернулась домой, изорвав ботинки, изнемогая от усталости, в смертельной тоске; сидя на скамейке рядом с барыней, она рассказывала ей о своих приключениях, как вдруг что-то легкое опустилось на ее плечо: Лулу! Да где же он пропадал? Обозревал окрестности?

Фелисите с трудом оправилась от потрясения – вернее сказать, так никогда и не оправилась.

Вскоре захолодало, и она схватила ангину, а еще немного спустя у нее заболели уши. Через три года она оглохла и стала говорить громко даже в церкви. Если бы о ее грехах знала вся епархия, это не запятнало бы ее и никого бы не смутило, но священник рассудил за благо исповедовать ее в особом приделе.

От шума в ушах у нее зашел ум за разум. Хозяйка часто говорила ей:

– Боже мой, до чего же вы глупы!

Она отвечала:

– Да, барыня, – и начинала что-то искать.

И без того тесный круг ее представлений сузился; колокольный звон, мычание быков уже не существовали для нее. Все двигались для нее молча, как призраки. Она слышала теперь только голос попугая.

Словно для того, чтобы позабавить ее, он изображал стук веретена, пронзительные крики рыботорговца, визг пилы столяра, жившего напротив; когда же раздавался звонок, попугай кричал, подражая г-же Обен:

– Фелисите! Дверь! Дверь!

Они разговаривали с друг с другом – он без конца повторял три фразы своего репертуара, она отвечала столь же бессвязно, но в свои слова вкладывала всю душу. Она была так одинока, что Лулу стал для нее чем-то вроде сына, чем-то вроде возлюбленного. Он влезал к ней на пальцы, кусал ей губы, цеплялся за косынку; она наклонялась к нему, покачивая головой, как это делают кормилицы, и крылья ее чепца и крылья птицы трепетали одновременно.

Когда собирались тучи и гремел гром, попугай кричал, быть может, вспоминая ливни в родных лесах. Журчание воды приводило его в экстаз: он метался, как сумасшедший, взлетал к потолку, все опрокидывал и выпархивал через окно в сад, чтобы побарахтаться в лужах, но вскоре возвращался, садился на каминную решетку, подпрыгивая, сушил перья и поднимал то хвост, то клюв.

В лютую зиму 1837 года Фелисите, чтобы уберечь попугая от холода, поместила его у камина, но как-то утром нашла его мертвым: он лежал в клетке, голова у него свесилась на грудку, когти вцепились в железные прутья. Скорее всего, он умер от прилива крови. Она подумала, что его отравили петрушкой; несмотря на отсутствие улик, подозрения ее пали на Фабю.

Она так плакала, что хозяйка наконец сказала ей:

– Да будет вам! Велите сделать из него чучело.

Фелисите посоветовалась с аптекарем, любившим попугая.

Аптекарь написал в Гавр. Некий Фелаше согласился. Но так как дилижанс иногда терял свою поклажу, Фелисите решила сама отнести птицу в Гонфлер.

По обеим сторонам дороги тянулись голые яблони. Канавы затянуло льдом. Во дворах ферм лаяли собаки. Спрятав руки под плащом, в маленьких черных сабо, с корзинкой в руках, Фелисите быстрым шагом шла по середине шоссе.

Она прошла через лес, миновала О-Шен и наконец добралась до Сен-Гатьена.

Позади нее, в облаке пыли, вихрем мчался мальпост; он катил под гору, и это увеличивало его скорость. Увидев не сворачивавшую с дороги женщину, кондуктор высунулся из экипажа, кучер закричал, но он не в силах был сдержать четверку лошадей, и они понеслись еще быстрее; передняя пара задела Фелисите; кучер дернул вожжами, лошади шарахнулись к самому краю дороги, разъяренный кучер поднял руку, со всего размаха стегнул ее наискось своим длинным кнутом, и Фелисите упала навзничь.

Когда она пришла в себя, первым ее движением было открыть корзинку. К счастью, Лулу не пострадал. Правая щека у нее горела; она схватилась за щеку – рука стала красной. Из щеки текла кровь.

Фелисите села на груду камней, приложила к лицу платок, потом съела краюшку хлеба, которую на всякий случай сунула в корзинку, и, заглядевшись на птицу, забыла о своей ране.

Взойдя на вершину Экемовиля, она увидала огни Гонфлера, мириадами звезд мерцавшие в ночи; вдали расстилалось окутанное туманом море. От слабости она не могла дальше идти; печальное детство, обманутая первая любовь, отъезд племянника, смерть Виргинии – все это нахлынуло на нее, как волны прибоя; слезы, подступив к горлу, душили ее.

Она решила переговорить с капитаном корабля; она дала ему адрес, но умолчала о том, что посылает.

Фелаше долго держал у себя попугая. Всякий раз он обещал выслать его на следующей неделе; спустя полгода он сообщил, что ящик отправлен, и больше не подавал о себе вестей. Можно было предположить, что Лулу не вернется никогда. «Наверно, его украли», – думала Фелисите.

Наконец попугай прибыл, да еще в каком великолепном виде! Он сидел на ветке, прикрепленной к подставке из красного дерева, подняв одну лапку, склонив голову набок и кусая орех, который чучельник из любви к роскоши позолотил.

Фелисите спрятала птицу у себя в комнате.

Ее комната, куда она пускала немногих, напоминала и молельню и базар – столько здесь накопилось предметов культа и всякой всячины.

Шкаф был так велик, что из-за него плохо отворялась дверь. Одно окно выходило в сад, напротив него другое, круглое, – во двор; на столе, подле складной кровати, стоял кувшин с водой, лежали два гребешка и кусок голубого мыла на облупившейся тарелке. На стенах висели четки, медали, изображения Пречистой девы, кропильница из кокосового ореха; на комоде, покрытом сукном, точно престол, нашлось место и для подаренной Виктором шкатулки из ракушек, и для лейки, и для мяча, и для тетради по чистописанию, и для географии в картинках, и для башмачков, а на гвозде у зеркала Фелисите повесила за ленты плюшевую шапочку. В этой своей страсти к реликвиям Фелисите дошла до того, что хранила сюртук барина. Все старье, уже не нужное г-же Обен, она тащила к себе в комнату. И на краю ее комода стояли искусственные цветы, на раме окошка висел портрет графа д’Артуа.

Лулу был прикреплен к дощечке и помещен на выступе камина. Просыпаясь, Фелисите каждое утро видела его при свете зари и уже совершенно спокойно, без грусти, вспоминала минувшее, вспоминала во всех подробностях самые незначительные происшествия.

Ни с кем не общаясь, она жила в каком-то оцепенении, точно сомнамбула. Оживлялась она только во время процессий, которые устраивались ради праздника Тела Христова. Она шла к соседям собирать свечи и коврики для украшения престола, воздвигавшегося на улице.

В церкви она не отрываясь смотрела на Святого Духа и заметила, что он немножко похож на попугая. Сходство это показалось ей разительным на эпинальском образке² Крещения. Это был живой портрет Лулу с его пурпурными крылышками и изумрудным тельцем.

Купив образок, она повесила его там, где прежде был граф д’Артуа, – так ей были видны и образок и Лулу. Теперь она их уже не разделяла: попугай благодаря сходству со Святым Духом стал для нее священным, а Святой Дух – живее и понятнее. Бог-отец не мог сделать своим посланцем голубя – ведь голуби не умеют говорить, – вернее всего, он избрал предка Лулу. И Фелисите молилась, глядя на образок, но время от времени посматривала на Лулу.

Она было хотела постричься. Г-жа Обен отсоветовала ей.

Наконец произошло важное событие: Поль женился.

Где он только не служил: и клерком у нотариуса, и по торговой части, и в таможне, и податным инспектором, потом начал хлопотать о месте в лесном ведомстве, как вдруг, в тридцать шесть лет по наитию свыше, нашел свое призвание: косвенные налоги, и тут он обнаружил незаурядные способности, так что контролер выдал за него дочь и обещал оказать протекцию.

Поль остепенился и привез жену к матери.

Молодая жена издевалась над обычаями Пон-л’Эвека, строила из себя принцессу, обижала Фелисите. Когда она уехала, г-жа Обен вздохнула легко.

На следующей неделе пришло известие о смерти г-на Буре: он умер в гостинице, в Нижней Бретани. Слухи о самоубийстве подтвердились; возникли сомнения в его честности. Г-жа Обен поверила свои счета и вскоре обнаружила ряд злоупотреблений: растрату арендных платежей, тайную продажу леса, поддельные расписки и т. д. Этого мало, у Буре оказался незаконнорожденный ребенок; Буре «находился в связи с некой особой из Дозюле».

Г-жа Обен не вынесла этих подлостей. В марте 1853 года у нее начала болеть грудь, язык словно покрылся копотью, пиявки не помогали от удушья, и на девятый вечер она скончалась семидесяти двух лет от роду.

В гробу она казалась моложе благодаря темным волосам, обрамлявшим ее мертвенно-бледное, изрытое оспой лицо. В обращении с людьми она была отталкивающе высокомерна, и пожалели о ней лишь немногочисленные друзья.

Фелисите оплакивала ее так, как хозяев не оплакивают. У нее не вмещалась в голове мысль, что барыня умерла раньше нее, – это казалось ей противоестественным, недопустимым, чудовищным.

Через десять дней (столько надо было ехать от Безансона) явились наследники. Сноха перерыла ящики, часть мебели взяла себе, остальное продала; потом они уехали.

Кресло барыни, ее столик, ее грелка, восемь стульев – все исчезло! Места, где висели гравюры, вырисовывались на переборках желтыми четырехугольниками. Наследники увезли с собой две кроватки, а в степном шкафу из вещей Виргинии не осталось ничего! Фелисите обошла дом, не помня себя от горя.

На другой день на двери появилось объявление; аптекарь прокричал Фелисите в ухо, что дом продается.

Фелисите пошатнулась и села.

Особенно тяжело ей было расставаться с комнатой, такой удобной для бедного Лулу! Не отводя от него тоскующих глаз, она взывала к Святому Духу; она стала молиться, как язычница, стоя на коленях перед попугаем. Порой солнце, проникавшее в окошко, било прямо в его стеклянный глаз, в нем вспыхивал яркий, блестящий луч, и это приводило Фелисите в восторг.

По завещанию хозяйки Фелисите получала пенсию – триста восемьдесят франков в год. Огород снабжал ее овощами. Одежды ей должно было хватить до конца ее дней; освещение ей ничего не стоило – едва начинало смеркаться, она ложилась спать.

Фелисите почти не выходила из дому, чтобы не видеть магазин торговца случайными вещами, где было выставлено кое-что из старой мебели. После падения она стала приволакивать ногу, силы ей изменяли, и тетушка Симон, состарившаяся в своей лавке, каждое утро приходила наколоть ей дров и накачать воды.

Фелисите плохо видела. Ставни у нее не отворялись. Прошло много лет. И никто так и не снял и не купил дом.

Боясь, как бы ее не выгнали, Фелисите не заговаривала о ремонте. Крыша прохудилась; зимой изголовье Фелисите не просыхало. После Пасхи у нее началось кровохарканье.

Тетушка Симон позвала доктора. Фелисите хотелось знать, что с ней. Но она была так глуха, что разобрала только два слова: «Воспаление легких». Эти слова были ей знакомы, и она кротко заметила:

– А-а, как у барыни!

Она не видела ничего противоестественного в том, что ей предстоит последовать за хозяйкой.

Близился день, когда воздвигались престолы.

Один неизменно воздвигался у подножия холма, другой – перед почтой, третий – в средней части улицы. Из-за этого престола начались было раздоры, но в конце концов прихожанки избрали двор г-жи Обен.

Удушье и лихорадка все сильнее мучили Фелисите. Она горевала, что не может принять участие в украшении престола. Если б она могла хоть что-нибудь возложить на него. И тут она подумала о попугае. Соседки воспротивились, – они находили, что это неприлично. Но священник согласился и этим осчастливил Фелисите; она обратилась к нему с просьбой после ее смерти взять Лулу – единственное ее сокровище.

Со вторника до субботы, кануна праздника Тела Христова, Фелисите кашляла почти не переставая. В субботу вечером лицо у нее сморщилось, губы слиплись, началась рвота, а на рассвете она почувствовала себя так плохо, что послала за священником.

При соборовании присутствовали три сердобольные женщины. Потом Фелисите сказала, что ей нужно поговорить с Фабю.

Фабю нарядился для праздника; в этой мрачной обстановке ему было не по себе.

– Простите меня, – делая усилие, чтобы протянуть ему руку, сказала Фелисите, – я думала, что это вы его убили!

Что за чушь! Такого человека, как он, подозревать в убийстве! Фабю был до того возмущен, что чуть было не устроил скандала.

– Вы же видите, что она выжила из ума!

Фелисите начала заговариваться. Сердобольные женщины ушли. Симон завтракала.

Немного погодя она поднесла Лулу к Фелисите:

– Ну, проститесь с ним!

Хотя это был не труп, но черви пожирали его: одно крыло у Лулу было сломано, из живота вылезала пакля. Но теперь Фелисите ничего этого уже не видела; она поцеловала Лулу в лоб и прижала к щеке. Симон взяла его, чтобы возложить на престол.

V

От лугов пахло летом; жужжали мухи; на солнце сверкала река; черепица накалилась. Тетушка Симон опять пришла к Фелисите и задремала.

Ее разбудил колокольный звон – вечерня отошла. Фелисите перестала бредить. Она думала о процессии и так и видела ее, как будто сама принимала в ней участие.

По тротуарам шли школьники, певчие и пожарные, а посреди улицы, впереди всех, шествовали привратник с алебардой, пономарь с большим крестом, учитель, надзиравший за мальчиками, и монахиня, волновавшаяся за своих девочек; три самые маленькие девочки, кудрявые, как ангелочки, подбрасывали лепестки роз; регент дирижировал, размахивая руками, двое служек с кадилами на каждом шагу оборачивались к чаше со святыми дарами; чашу нес облаченный в красивую ризу священник под балдахином пунцового бархата, который несли четыре члена церковного совета. За ними, между белыми домами, текла волна народа. Наконец процессия приблизилась к подножию холма.

На висках у Фелисите выступил холодный пот. Симон, вытерев Фелисите полотенцем, подумала, что когда-нибудь настанет и ее черед.

Шум толпы нарастал, достиг наивысшей силы, потом удалился.

От ружейной пальбы задрожали стекла. Это почтари приветствовали святые дары. Фелисите повела глазами и еле слышно спросила:

– Ему хорошо?

Она беспокоилась о попугае.

Началась агония. Участившиеся хрипы вздымали грудь. В углах рта показалась пена. Фелисите дрожала всем телом.

Но вот загудели валторны, послышались звонкие детские голоса, низкие голоса мужчин. Время от времени музыка и пение смолкали, и тогда можно было различить только шум шагов – приглушенный, оттого что люди ступали по цветам, напоминавший топот стада на пастбище.

Во дворе появилось духовенство. Тетушка Симон влезла на стул, чтобы смотреть в окошко, и оказалась прямо над престолом.

Престол был увит гирляндами зелени, украшен английскими кружевами. Посредине стояла маленькая рака с мощами, по углам – два апельсинных деревца, а кругом – серебряные подсвечники и фарфоровые вазы, из которых тянулись подсолнечники, лилии, пионы, наперстянка, букеты гортензий. Эта покатая пестрая горка, достигавшая уровня второго этажа, спускалась на ковер, разостланный на мощеном дворе. Обращали на себя внимание редкие вещи: позолоченная сахарница с короной из фиалок, сверкавшие на мху подвески из алансонских камней, две китайские ширмы с пейзажами. Лулу был засыпан розами – виднелся лишь его голубой лобик, похожий на пластинку из ляпис-лазури.

Члены церковного совета, певчие, дети выстроились по трем сторонам двора. Священник медленно поднялся по ступенькам и поставил на кружево большую золотую, искрившуюся дароносицу. Все опустились на колени. Стало очень тихо. Кадила высоко взлетали на своих цепочках.

В комнату Фелисите поднялось голубое облако. Ноздри Фелисите расширились; она вдыхала это облако с мистическим упоением, потом закрыла глаза. Губы ее сложились в улыбку. Сердце билось все медленнее, все невнятнее, все слабее – так иссякает фонтан, так замирает эхо. И когда Фелисите испускала последний вздох, ей казалось, что в разверстых небесах огромный попугай парит над ее головой.

Примечания

¹ ...гравюрами Одрана... – Вероятно, имеются в виду работы Жорара Одрана (1640-1703), наиболее известного гравера из обширного семейства французских художников и мастеров гобелена XVI-XVIII вв.

² Эпинальский образок – дешевый цветной образок, какие изготовлялись с 1790 г. в г. Эпинале и охотно раскупались простым людом.

Иродиада

I

Махэрусская цитадель возвышалась – на восток от Мертвого моря – на базальтовой скале, имевшей вид конуса. Четыре глубоких долины ее окружали: две с боков, одна впереди, четвертая сзади. Куча домов теснилась у ее подошвы, охваченная круглым каменным валом, который то вздымался, то ниспадал, следуя неровностям почвы; извилистая дорога, высеченная в скале, соединяла город с крепостью. Стены той крепости, вышиною в сто двадцать локтей, изобиловали уступами, углами, бойницами; башни высились там и сям, составляя как бы звенья каменного венца, воздвигнутого над бездной.

Внутри цитадели находился дворец, украшенный портиками, с плоской крышей в виде террасы. Перила из смоковичного дерева замыкали ее со всех сторон; длинные мачты, на которые натягивался велариум, стояли вокруг, над перилами.

Однажды, до восхода солнца, тетрарх Ирод Антипа появился на вершине дворца – и, облокотясь о перила, принялся глядеть.

Прямо перед ним лежавшие горы начинали показывать свои гребни, между тем как вся их масса, до самого дна ущелий, пребывала еще в тени. Туманы бродили... Они вдруг разорвались – и ясно выступили очертания Мертвого моря. Заря уже зажигалась позади Махэруса; уже начинали разливаться ее красноватые отражения.

Понемногу осветила она прибрежные пески, холмы, пустыню; а там, дальше к небосклону, зарумянились и Иудейские горы с своими серыми, шероховатыми покатостями. Посередине Энгадди протянулось черною чертою; Эброн в углублении закруглился куполом, Эсколь показал свои гранатовые рощи, Сорэк – свои виноградники, Газер – поля, усеянные кунгутом; кубышкообразная громадная Антониева башня тяжело повисла над Иерусалимом. Тетрарх отвел от нее свои взоры и стал созерцать иерихонские пальмы; вспомнил он тут остальные города своей Галилеи: Капернаум, Аэндор, Назарет – и Тивериаду, куда он, может быть, никогда не возвратится. Иордан струился перед ним по безжизненной пустыне. Внезапно вся побелевшая, она слепила глаза, подобно снеговой скатерти. Мертвое море становилось похожим на большой лазоревый камень – и на северной его оконечности, со стороны Йемена, Антипа открыл именно то, что он боялся найти: разбросанные палатки темно-бурого цвета виднелись там; люди, с копьями в руках, двигались промеж лошадей, а потухавшие огоньки блистали искрами, низко – на самом уровне земли.

То было войско аравийского царя, с дочерью которого Антипа развелся для того, чтобы взять за себя Иродиаду, жену одного из своих братьев. Брат этот жил в Италии, без всякого притязания на власть.

Антипа ожидал помощи от римлян; и так как Вителлий, сирийский правитель, медлил прибытием, беспокойство терзало тетрарха. «Агриппа, – думал он, – наверное, повредил мне у императора». Филипп, третий его брат, владелец Ватанеи, тайно вооружился. Иудеев возмущали идолопоклоннические обычаи тетрарха; других его подданных тяготило его правление. Вот он и колебался между двумя решениями: либо смягчить аравитян, либо заключить союз с парфянами; и, под предлогом именинного празднества, он в тот самый день пригласил на великий пир главных начальников своих войск, приставов по имениям и важнейших лиц Галилеи.

Остро напряженным взором пробежал он все дороги. Они были пусты. Орлы летали над его головою. Вдоль крепостного вала солдаты спали, прислонившись к стене. Во дворце ничего не шевелилось.

Внезапно отдаленный голос, как бы выходивший из недр земли, заставил побледнеть тетрарха. Он нагнулся, чтобы вернее прислушаться. Но голос умолк. Потом он опять раздался... и, хлопнув несколько раз в ладоши, Ирод закричал: «Маннаи! Маннаи!»

Появился человек, обнаженный до пояса, подобно банщику. Он был очень высокого роста, стар, страшно худ; на ляжке у него висел большой нож в бронзовых ножнах – и так как его волосы, захваченные гребнем, были все вздеты кверху, то лоб его казался длины необычайной. Странная сонливость заволакивала его бесцветные глаза. Но зубы его блестели – и ноги легко и твердо ступали по плитам. Гибкость обезьяны сказывалась во всем его теле, – бесстрастная неподвижность мумии – на лице.

– Где он? – спросил тетрарх.

– Все там же! – отвечал Маннаи, указывая позади себя большим пальцем правой руки.

– Мне почудился его голос! – И Антипа, вздохнув глубоко до дна груди, осведомился об Иоаканаме – о том человеке, которого латиняне называют святым Иоанном Крестителем.

Приходили ли вновь те два человека, которые месяц тому назад были, по снисхождению, допущены в его тюрьму. – и стала ли известна причина их посещения?

Маннаи отвечал:

– Они обменялись с ним таинственными словами, ни дать ни взять ночные воры на перекрестках дорог. Потом, они отправились в верхнюю Галилею, объявив, что скоро вернутся с великою вестью.

Антипа наклонил голову; потом, с выражением ужаса на лице:

– Береги его! береги! – воскликнул он, – и никого не допускай до него! Запри крепко дверь! Прикрой яму! Никто не должен даже подозревать, что он еще жив!

Еще не получив этих приказаний, Маннаи уже исполнял их, ибо Иоаканам был иудей, и Маннаи, как все самаритяне, ненавидел иудеев.

Гаризинский их храм, храм самаритян, предназначенный Моисеем быть средоточием Израиля, не существовал со времен короля Гиркана; а потому иерусалимский храм наполнял душу Маннаи тою яростью оскорбления, которую возбуждает торжествующая несправедливость. Маннаи однажды тайно взобрался в иерусалимский храм с другими товарищами для того, чтобы осквернить алтарь возложением на священное место мертвых костей. Его спасло проворство ног; сообщникам его отрубили головы.

И вот он увидел ненавистный храм вдали, в разрезе двух холмов. Поднявшееся солнце ярко освещало беломраморные стены и золотые плиты крыши. Храм являлся лучезарной горой, чем-то сверхъестественным; все кругом было подавлено его великолепием, его гордыней.

Маннаи протянул руку в направлении Сиона – и, выпрямив стан, сжав кулаки, закинув лицо, произнес анафему. Он был уверен, что клятвенные слова имеют действительную силу!

Антипа равнодушно выслушал его возглас. Самаритянин продолжал:

– От времени до времени он волнуется, он хочет бежать; он надеется на освобождение. Иногда у него вид спокойный, как у больного зверя; а не то он вдруг начнет ходить взад и вперед впотьмах, беспрестанно повторяя: «Что нужды! Дабы он возвеличился, нужно мне умалиться!»