Текст книги "Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4"

Автор книги: Гюстав Флобер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

– Ну хорошо, я вас беру!

Через четверть часа Фелисите водворилась у нее.

Первое время ее приводили в трепет царившие здесь «стиль дома» и память о «барине». Ей казалось, что Поль, которому было семь лет, и Виргиния, которой только что исполнилось четыре, сделаны из драгоценного материала; она таскала их на спине, как лошадь, но г-жа Обен запретила ей беспрестанно целовать их, и это глубоко ее огорчило. И все же Фелисите считала себя счастливицей. Ее скорбь потонула в этой тихой заводи.

По четвергам собирались друзья дома поиграть в бостон. Перед их приходом Фелисите приготовляла карты и грелки. Гости являлись ровно в восемь и расходились около одиннадцати.

По понедельникам каждое утро старьевщик, живший в проулке, раскладывал на земле железный лом. Затем городок наполнялся гулом голосов, к которому примешивались ржанье лошадей, блеянье ягнят, хрюканье свиней и сухой стук колес. Около полудня, когда базар был в полном разгаре, на пороге появлялся высокий, старый крестьянин с крючковатым носом, в фуражке, сдвинутой на затылок, – это был жефосский Фермер Робелен. Немного погодя появлялся тукский фермер Льебар, приземистый, краснолицый толстяк в серой куртке и в сапогах со шпорами.

Оба предлагали кур или сыру. Фелисите всякий раз выводила их на чистую воду, и, преисполнившись уважения к ней, они удалялись.

Издавна г-жу Обен навещал ее дядя, маркиз де Греманвиль, дотла разорившийся и живший в Фалезе, на последнем клочке, оставшемся от его владений. Он всегда являлся к завтраку с мерзким пуделем, который пачкал лапами мебель. Маркиз изо всех сил старался сохранить аристократические замашки и даже приподнимал шляпу каждый раз, когда говорил: «Мой покойный отец», но привычка брала верх, и он пил стакан за стаканом и отпускал двусмысленные шутки. Фелисите деликатно выпроваживала его:

– Да будет вам, господин де Греманвиль! До свидания! И запирала за ним двери.

Зато она охотно отворяла двери г-ну Буре, старому поверенному. Его белый галстук и лысина, жабо, широкий коричневый сюртук, манера нюхать табак, изгибая руку, – весь его облик вызывал у нее смущение, какое мы испытываем при виде людей необыкновенных.

Он вел все дела «барыни» и, заперевшись в кабинете «барыни», сидел у нее часами; он больше всего на свете боялся уронить себя, питал безграничное уважение к судейским и был уверен, что знает латынь.

Чтобы приохотить детей к занятиям, он подарил им географию в картинках. На картинках были изображены разные части света, людоеды с перьями на голове, обезьяна, похищающая девушку, бедуины в пустыне, охота с гарпуном из кита и т. д.

Поль объяснил Фелисите, что нарисовано на картинках. Этим и ограничилось ее образование.

Учил детей Гюйо – бедняк, служивший в мэрии, отличавшийся красивым почерком и точивший перочинный нож о сапог.

В хорошую погоду семья Обен рано утром отправлялась на ферму в Жефос.

Двор фермы полого спускался вниз, дом стоял в глубине, море издали казалось серым пятном.

Фелисите доставала из корзины холодное мясо, и все завтракали в комнате рядом с кладовой, где стояло молоко. Это была единственная комната, уцелевшая от прежней дачи. Ветер трепал отставшие обои. Г-жа Обен, подавленная воспоминаниями, опускала голову; дети не смели проронить ни звука.

– Ну, играйте, играйте! – говорила она.

Они убегали.

Поль забирался па гумно, ловил птиц, бросал камешки в лужи, колотил палкой по огромным винным бочкам – так он изображал барабанный бой.

Виргиния кормила кроликов и, мелькая кружевными панталончиками, собирала васильки.

В один из осенних вечеров они возвращались домой лугами.

Молодой месяц освещал часть неба; над излучинами Тука, точно шарф, колыхался туман. Быки, лежавшие на траве, спокойно глядели на четырех прохожих. На третьем лугу быки встали и окружили их.

– Не бойтесь! – сказала Фелисите.

Бормоча что-то вроде заклинания, она погладила по спине того быка, который подошел особенно близко; бык отскочил, другие последовали его примеру. Но на следующем лугу послышался страшный рев. Это ревел бык, которого они не заметили в тумане. Он ринулся на женщин. Г-жа Обен бросилась бежать.

– Нет, нет, не надо так быстро!

Все-таки они ускорили шаг; сзади громко сопел бык, и его сопение все приближалось. Копыта, как удары молота, били по земле, и вот он пустился вскачь! Фелисите обернулась; она принялась обеими руками вырывать дерн вместе с землей и швырять быку в глаза. Бык нагнул морду и, потрясая рогами, дрожа от ярости, злобно заревел. Г-жа Обен, в отчаянии, тщетно пыталась перелезть с двумя малышами через высокую изгородь на краю выгона. Фелисите все отступала, продолжая засыпать быку глаза землей.

– Скорей! Скорей! – кричала она.

Г-жа Обен столкнула сперва Виргинию, потом Поля в канаву, сбежала сама, начала карабкаться по противоположному склону и наконец, с огромным трудом, вылезла наверх.

Бык, брызгая слюной в лицо Фелисите, прижал ее к частоколу; еще секунда – и он забодал бы ее. Но она успела проскользнуть между кольями, и громадный бык в недоумении остановился.

В Пон-л’Эвеке об этом событии говорили много лет. Фелисите, однако, не возгордилась; ей даже в голову не приходило, что она совершила подвиг.

Все ее мысли занимала Виргиния: от испуга Виргиния заболела нервным расстройством, и доктор, г-н Пунар, прописал ей морские купанья в Трувиле.

В те времена туда мало кто ездил. Г-жа Обен навела справки, посоветовалась с Буре и начала собираться в дорогу так, как если бы ей предстояло далекое путешествие.

Накануне отъезда на тележке Льебара были увезены чемоданы. На следующий день Льебар привел двух лошадей, на одной из которых было дамское седло с бархатной спинкой, а на другой – некое подобие сиденья из свернутого плаща. Г-жа Обен уселась на этот плащ, сзади Льебара. Фелисите взяла к себе Виргинию, а Поль сел верхом на осла, которого им дал г-н Лешаптуа с условием, чтобы за ослом был отличный уход.

Дорога была ужасная – восемь километров они ехали два часа. Лошади то вязли в грязи по самые бабки и, вскидывая задом, выкарабкивались, то спотыкались, попадая в выбоины, то перепрыгивали через рытвины. Кобыла Льебара внезапно останавливалась. Он терпеливо ждал, когда она двинется, и рассказывал о владельцах имений, расположенных при дороге, выводя из своих рассказов мораль. Когда же они проезжали в Туке мимо дома, на окнах которого стояли горшки с настурциями, он, поведя плечами, сказал:

– Тут живет некая госпожа Леусе. Нет чтобы взять молодого парня...

Фелисите не расслышала конца фразы; лошади пустились рысью, осел поскакал; они обогнули забор и увидели двух мальчуганов; чтобы не попасть в навозную жижу, они ступили прямо на порог дома.

Увидав хозяйку, старуха Льебар проявила бурную радость. Она подала завтрак, состоявший из филе, рубцов, кровяной колбасы, фрикасе из цыпленка, пенистого сидра, фруктового торта и слив в водке, и все это приправлялось комплиментами «барыне», которая «отлично выглядит», «барышне», которая стала «красавицей», и г-ну Полю, который стал «совсем молодцом», причем не были забыты и покойные дедушка с бабушкой, которых Льебары знали, так как служили у нескольких поколений семьи Обен. Ферма казалась такой же старой, как сами Льебары. Потолочные балки прогнили, стены почернели от копоти, пол был серым от пыли. В дубовом поставце хранились всевозможные орудия и разная утварь: кувшины, тарелки, оловянные миски, капканы для волков, ножницы для стрижки овец; огромных размеров клизма насмешила детей. На всех трех дворах фермы под каждым деревом росли грибы, а на сучьях виднелись пучки омелы. Несколько пучков сбросил на землю ветер. Они снова принялись и гнулись под тяжестью ягод. Неровные соломенные крыши, напоминавшие коричневый бархат, выдерживали самую сильную бурю. Но каретник разваливался; г-жа Обен обещала принять меры и приказала седлать.

До Трувиля они добирались еще полчаса. Караванчик спешился, чтобы перевалить Экор – утес, нависавший над лодками; через несколько минут они уже входили во двор «Золотого ягненка» – стоявшей в конце набережной гостиницы старухи Давид.

Виргиния сразу почувствовала себя лучше – так благотворно подействовали на нее перемена климата и морские купанья. У нее не было купального костюма, и она плавала в рубашке; няня переодевала ее в домике таможенного надсмотрщика, которым пользовались купальщики.

После полудня они, взяв с собой осла, уходили за Черные скалы, по направлению к Энеквилю. Вначале тропинка поднималась по холмистой долине, похожей на лужайку в парке, потом тянулась по плоскогорью, где пастбища сменялись пашнями. Вдоль дороги, среди разросшегося колючего кустарника, возвышался остролист; кое-где сучья сухого дерева вычерчивали зигзаги в голубом воздухе.

Отдыхали почти всегда на лугу между Довилем слева и Гавром справа, прямо против, моря. Оно сверкало на солнце, гладкое, как зеркало, и такое спокойное, что его рокот был еле слышен; чирикали невидимые воробьи, и все это накрывал необозримый небесный свод. Г-жа Обен шила, подле нее Виргиния что-нибудь плела из камышинок, Фелисите набирала целые охапки лаванды, Поль скучал и просился домой.

Иногда, переплыв на лодке Тук, собирали ракушки. После отлива на берегу оставались морские ежи, водоросли, медузы; дети бегали, силясь поймать хлопья пены, уносимые ветром. Сонные волны накатывали на песок и растекались по всему берегу; берег простирался, насколько хватал глаз, но со стороны суши границей служили ему дюны «Болота» – широкого луга, похожего на ипподром. Когда они возвращались этой дорогой, перед ними с каждым мгновением рос на склоне холма Трувиль, и все его дома, одни – побольше, другие – поменьше, казалось, весело разбегались кто куда.

В чересчур жаркие дни они не выходили из дому. Ослепительно яркое солнце протягивало световые полосы между планками жалюзи. Из селения не доносилось ни звука. Внизу, на тротуаре, – ни души. Разлитая повсюду тишина усиливала ощущение покоя. Вдалеке стучали молотками конопатчики, заделывавшие подводную часть судов, резкий морской ветер доносил запах смолы.

Любимым их развлечением было смотреть, как возвращаются баркасы. Обогнув буи, баркасы начинали лавировать. Паруса спускались на две трети; парус фокмачты надувался, как шар, и баркасы, скользя среди плеска волн, двигались вперед, доходили до середины гавани, и здесь внезапно падали якоря. Немного погодя суда причаливали. Моряки бросали через борт трепещущую рыбу; их ожидала вереница повозок, женщины в ситцевых чепцах хватали корзину, обнимали мужей.

Как-то одна из них разговорилась с Фелисите, и немного погодя, сияя от радости, Фелисите вошла в комнату. Она встретила сестру; Настази Барет, жена Леру, появилась у них с грудным ребенком, правой рукой ведя еще одного, а слева, подбоченившись, шел третий – маленький юнга в надетой набекрень матросской шапочке.

Через четверть часа г-жа Обен выпроводила ее.

Настази с детьми вечно попадалась ей па глаза то на пороге кухни, то во время прогулок. Муж не показывался.

Фелисите привязалась к ним. Она купила им одеяло, белье, печку; они беззастенчиво эксплуатировали ее. Эта слабость Фелисите злила г-жу Обен; к тому же ее коробила развязность племянника Фелисите, который называл Поля на «ты», и так как Виргиния начала кашлять, а погода испортилась, то г-жа Обен вернулась в Пон-л’Эвек.

Г-н Буре помог ей выбрать коллеж. Лучшим считался канский. Туда-то и поместили Поля; Поль со всеми простился весело: его радовало, что он будет жить с товарищами.

Г-жа Обен решилась на разлуку с сыном в силу необходимости. Виргиния все реже и реже вспоминала о нем. Фелисите скучала без его беготни. Но у нее появилось новое занятие: начиная с Рождества, она стала каждый день водить девочку на уроки Закона божия.

III

Преклонив колени перед дверьми храма, она проходила под его высоким сводом, между двумя рядами стульев, расставляла скамейку г-жи Обен, садилась и осматривалась по сторонам.

Места на клиросах заполняли справа мальчики, слева – девочки; у аналоя стоял священник; на одном из витражей абсиды Святой Дух парил над Девой Марией; на другом витраже она стояла на коленях перед младенцем Иисусом, а за надпрестольной сенью находилось деревянное изваяние архангела Михаила, поражающего дракона.

Сперва священник вкратце излагал Священную историю. Фелисите казалось, что она видит рай, потоп, Вавилонскую башню, пылающие города, гибнущие народы, низвергнутых идолов; ослепительные эти видения вызывали у нее благоговение перед всевышним и страх перед его гневом. Она плакала, когда слушала о страстях Христовых. За что они распяли его, его, так любившего детей, насыщавшего толпы, исцелявшего слепых и, по милосердию своему, пожелавшего родиться в бедной семье, в грязном хлеву? Посевы, жатва, орудия виноградарей – все эти обыденные события и предметы, о которых говорится в Евангелии, были ей близки, а присутствие Бога освятило их, и она еще сильнее полюбила ягнят благодаря своей любви к Агнцу, и голубей как образ Святого Духа.

О Святом Духе у Фелисите было смутное представление: ведь он был не только птицей, но и огнем, а подчас и дуновением. Быть может, от него исходит свет, блуждающий ночью, по краю болот, его дыхание гонит тучи, его голос вносит гармонию в колокольный звон; она пребывала в экстазе, наслаждаясь прохладой, исходившей от степ храма, и покоем, царившим в нем.

В догматах она ничего не понимала и даже не старалась понять. Священник объяснял, дети отвечали ему уроки, и в конце концов она начинала дремать, но просыпалась, когда дети, уходя, стучали деревянными башмаками по каменным плитам.

Вот так, слушая рассказы священника, она познакомилась с Законом божиим – в молодости ее религиозным воспитанием не занимался никто; теперь она стала во всем подражать Виргинии: вместе с нею она постилась, исповедовалась. На празднике Тела Христова они вместе украшали престол.

Перед первым причастием Виргинии она очень волновалась. Она беспокоилась из-за ботинок, четок, молитвенника, перчаток. С каким трепетом помогала она матери одевать девочку!

Она изнывала в течение всей обедни. Г-н Буре заслонял от нее один клирос; но как раз напротив Фелисите стояла напоминавшая заснеженное поле толпа девушек в белых венках поверх опущенных вуалей; Фелисите издали узнала свою дорогую малышку по ее тоненькой шейке и по ее сосредоточенности. Зазвонил колокольчик. Головы склонились, водворилась тишина. Под органные громы певчие вместе с толпой молящихся запели Agnus Dei <;Агнец божий (лат.)>; потом началось шествие мальчиков, а вслед за ними поднялись и девочки. Скрестив руки, они шаг за шагом продвигались к ярко освещенному алтарю, преклоняли колени на первой ступеньке, одна за другой принимали причастие и в том же порядке возвращались на свои места. Когда пришла очередь Виргинии, Фелисите нагнулась, чтобы видеть ее; вследствие живости воображения, которую рождает настоящая любовь, ей почудилось, что она сама превратилась в этого ребенка; лицо его стало ее лицом, его платьице было надето на нее, его сердце билось в ее груди; в тот миг, когда Виргиния открыла рот и закрыла глаза, Фелисите едва не упала в обморок.

На другой день, рано утром, она вошла в один из приделов, чтобы священник причастил и ее. Она приняла причастие с благоговением, но вчерашнего восторга не испытала.

Г-жа Обен хотела сделать из своей дочери всесторонне образованную девушку, а так как Гюйо не мог обучать ее ни английскому, ни музыке, то г-жа Обен решила поместить ее в пансион урсулинок в Гонфлере.

Дочка покорилась. Фелисите вздыхала – она считала барыню бесчувственной. Потом она подумала, что, быть может, хозяйка и права: ведь она, Фелисите, ничего в этих делах не смыслит.

И вот однажды у дверей дома остановилась старая повозка, из повозки вышла монахиня, приехавшая за барышней. Фелисите уложила вещи на империале, дала наставления кучеру и сунула под сиденье шесть банок с вареньем, с десяток груш и букет фиалок.

В последнюю минуту Виргиния разразилась неудержимыми рыданиями; она обнимала мать, а та целовала ее в лоб, повторяя:

– Ну, довольно, довольно!

Подножка поднялась, повозка сдвинулась с места.

Г-жа Обен упала в обморок; вечером ее друзья – семейство Лормо, г-жа Лешаптуа, «эти самые» барышни Рошфей, г-н де Гупвиль и Буре – явились утешать ее.

Поначалу разлука с дочерью была для нее большим горем. Но три раза в неделю она получала от нее письма, в остальные дни сама писала ей, гуляла в саду, немножко читала и так убивала время.

По утрам Фелисите по привычке входила в комнату Виргинии и смотрела на стены. Она скучала, потому что не могла уже причесывать девочку, завязывать ей шнурки на башмачках, укладывать ее в постель, не могла постоянно видеть ее хорошенькое личико, держать ее за руку, когда они уходили из дому вместе. Делать ей было нечего, и она попробовала плести кружева. Но для этого у нее были слишком грубые пальцы – они рвали нитки; она отупела, потеряла сон; по ее словам, ей было «тошно жить на свете».

Чтобы «рассеяться», она попросила разрешения приглашать к себе своего племянника Виктора.

Он приходил по воскресеньям после обедни, краснощекий, с голой грудью; пахло от него полями. Она ставила для него прибор. Они завтракали, сидя друг против друга; сама она, в целях экономии, ела немного, но его кормила как на убой, и в конце концов он засыпал. С первым ударом колокола, звонившего к вечерне, она будила его, чистила ему брюки, завязывала галстук и уходила в церковь, опираясь на его руку с материнской гордостью.

Родители всякий раз наказывали ему что-нибудь вытянуть у нее – пакет сахарного песку, мыла, водки, а то и денег. Он приносил ей для починки свое тряпье, и она бралась за дело, радуясь, что это заставит его лишний раз прийти к ней.

В августе отец взял его с собой в каботажное плавание.

Это было во время каникул. Приезд детей утешил Фелисите. Но Поль стал капризным, а Виргиния выросла, так что ей уже нельзя было говорить «ты», и между ними возникла стена, они стали стесняться друг друга.

Виктор побывал сперва в Морле, потом в Дюнкерке, потом в Брайтоне; возвращаясь из плаваний, он всегда привозил ей подарки.

В первый раз она получила шкатулку из ракушек, во второй раз – кофейную чашку, в третий – большую пряничную фигурку. Он похорошел, сильно вырос, у него уже пробивались усы, глаза у него были добрые и честные, он носил кожаную фуражку, по-лоцмански заломив ее на затылок. Виктор забавлял ее своими рассказами; он пересыпал их морскими терминами.

В понедельник, 14 июля 1819 года (она запомнила это число), Виктор объявил ей, что его берут в дальнее плавание и что послезавтра ночью он уезжает на пакетботе из Гонфлера на свою шхуну, которая вскоре должна отчалить из Гавра. Проплавает он, наверно, года два.

Перспектива столь долгой разлуки привела Фелисите в отчаяние; чтобы попрощаться с ним, в среду вечером, после того, как барыня пообедала, она надела башмаки на деревянной подошве и отмахала четыре мили, отделявшие Пон-л’Эвек от Гонфлера.

Когда она взошла на кальварий, то, вместо того чтобы повернуть налево, повернула направо и, заблудившись среди верфей, пошла назад; люди, к которым она обращалась, советовали ей поспешить. Ушибаясь о якорные цепи, она обогнула док, переполненный судами; потом начался спуск, световые полосы скрещивались; увидев в небе лошадей, она решила, что сходит с ума.

На краю набережной ржали другие лошади: вид моря испугал их. Лошадей поднимали на блоках и спускали на корабль, где между бочонками сидра, корзинами сыра, мешками зерна толклись пассажиры; слышалось кудахтанье кур, ругался капитан; юнга, облокотившийся на якорный ворот, ни на что не обращал внимания. Фелисите, хоть и не узнала его, все же крикнула: «Виктор!»; юнга поднял голову; она бросилась к нему, но тут внезапно убрали трап.

Пакетбот, который тянули с песнями женщины, вышел из гавани. Корпус его скрипел под напором тяжелых волн. Парус повернулся – уже никого нельзя было различить; на море, посеребренном лунным светом, пакетбот казался черным пятном, которое все уплывало, таяло и, наконец, исчезло.

Когда Фелисите проходила мимо кальвария, ей захотелось поручить Богу того, кто был ей дороже всех на свете, и она долго молилась стоя; по ее лицу текли слезы, взгляд был обращен к небу. Город спал, но таможенники бодрствовали; вода беспрерывно струилась сквозь отверстия шлюза, и шум ее напоминал шум водопада. Пробило два.

Монастырская приемная была открыта только днем. Опоздание Фелисите, разумеется, рассердило бы г-жу Обен, и она, подавив в себе желание обнять другого ребенка, вернулась домой. Служанки в гостинице только-только проснулись, когда она вошла в Пон-л’Эвек.

Бедному парнишке придется носиться по волнам много месяцев! Его прежние путешествия не пугали Фелисите. Из Англии и Бретани люди возвращаются; но Америка, колонии, острова – все это терялось где-то в неведомом мире, на краю света.

С тех пор Фелисите думала только о племяннике. В солнечные дни она терзалась мыслью, что его мучит жажда; когда бушевала гроза, она боялась, что его убьет молнией. Слушая, как в трубе воет ветер и срывает черепицу, она видела, как эта буря носит его по морю, а он, покрытый пеленой пены, лежа на спине, держится за верхушку сломанной мечты; или – тут она вспоминала географию в картинках – его пожирали дикари, тащили в лес обезьяны, он умирал на безлюдном берегу. Но о своей тревоге она никому не говорила.

А г-жа Обен тревожилась за дочь.

Монахини считали, что она добрая, но слабенькая девочка. Малейшее волнение вызывало у нее нервный припадок. Ей пришлось перестать учиться музыке.

Мать требовала, чтобы ей писали из монастыря регулярно. Однажды утром почтальон не пришел; она взволновалась и начала ходить по залу, от кресла к окну. Это возмутительно! Четыре дня нет известий!

Чтобы утешить ее, Фелисите привела в пример себя.

– А я, барыня, полгода не получаю писем.

– От кого это?

– Да... от моего племянника! – кротко ответила служанка.

– Ах, от вашего племянника!

Пожав плечами, г-жа Обен опять заходила по комнате, как бы говоря: «А я и не знала!.. Да и что мне за дело до вашего племянника! Юнга, нищий, велика важность! А вот моя дочь... Подумать только!..»

Фелисите, с ранних лет привыкшая к черствости, все же обиделась на барыню, но потом забыла обиду.

Ей казалось, что потерять голову из-за малютки вполне естественно.

Оба ребенка были ей одинаково дороги; их связывала нить ее любви, и ждала их одна судьба.

Аптекарь объявил ей, что судно Виктора прибыло в Гавану. Сообщение об этом он прочитал в газете.

Гаванские сигары нарисовали в воображении Фелисите страну, где люди только и делают, что курят; Виктор разгуливает среди негров в облаках табачного дыма. А можно «в случае необходимости» вернуться оттуда по земле? И далеко ли это от Пон-л’Эвека? За разъяснениями она обратилась к г-ну Буре.

Он вытащил атлас и пустился в объяснения касательно долгот; глядя на остолбеневшую Фелисите, он улыбался снисходительной улыбкой педанта. Наконец, указав карандашом на едва заметную черную точку в овальном пятне, он сказал: «Вот».

Фелисите склонилась над картой; от переплетения разноцветных линий у нее зарябило в глазах: она ничего не понимала, и, когда Буре полюбопытствовал, что ее смущает, она попросила показать ей дом, где живет Виктор. Буре всплеснул руками, чихнул и разразился неудержимым хохотом; такое простодушие привело его в восторг; но Фелисите не поняла, чему он смеется; быть может, она надеялась даже увидеть портрет своего племянника – до того она была неразвита.

Через две недели, в базарный день, Льебар, как обычно, вошел в кухню и протянул ей письмо от зятя. Оба они были неграмотные, и Фелисите обратилась за помощью к хозяйке.

Г-жа Обен, считавшая петли, положила вязанье подле себя, распечатала письмо и, бросив на Фелисите сочувственный взгляд, тихо произнесла:

– Вам сообщают... о несчастье. Ваш племянник...

Он умер. Больше в письме ничего о нем не говорилось.

Фелисите упала на стул, прислонилась головой к переборке и закрыла внезапно покрасневшие веки. Голова у нее свесилась на грудь, руки опустились, глаза уставились в одну точку; время от времени она повторяла:

– Бедный мальчуган! Бедный мальчуган!

Льебар смотрел на нее и вздыхал. У г-жи Обен чуть вздрагивали плечи.

Она предложила Фелисите навестить сестру в Трувиле.

Фелисите жестом ответила, что это ни к чему.

Наступило молчание. Добряк Льебар рассудил за благо удалиться. Тогда Фелисите сказала:

– Им это все равно!

И снова поникла головой; время от времени она машинально перебирала длинные спицы на рабочем столике.

По двору прошли женщины, неся шест, на котором висело белье; с белья капала вода.

Увидав их из окна, Фелисите вспомнила о своей стирке; вчера она замочила белье, а сегодня его надо было прополоскать; она вышла из комнаты.

Ее мостки и бочка были на берегу Тука. Она бросила на берег кучу рубашек, засучила рукава и взяла валек; ее сильные удары были слышны в ближайших садах. Луга были пустынны, ветер волновал реку; вдали высокие травы извивались от его порывов, как волосы утопленников, плывущих в воде. Фелисите скрывала свое горе и крепилась до вечера, но у себя в комнате, лежа ничком на постели, уткнувшись лицом в подушку и сжав кулаками виски, она дала ему волю.

Много позже сам капитан рассказал ей о подробностях гибели Виктора.

У Виктора была желтая лихорадка; в больнице ему выпустили слишком много крови. Его держали четыре врача. Смерть наступила мгновенно, и главный врач сказал:

– Так! Еще один!

Родители обращались с ним жестоко. Фелисите предпочла больше с ними не встречаться; они тоже не подавали о себе вестей – то ли потому, что забыли ее, то ли из черствости, свойственной людям, живущим в нищете.

Виргиния слабела.

Удушье, кашель, вечный озноб, пятна на щеках – все это были признаки серьезного заболевания. Г-н Пупар посоветовал отвезти Виргинию в Прованс. Г-жа Обен согласилась; она немедленно забрала бы девочку домой, если бы не климат Пон-л’Эвека.

Она сговорилась с одним извозчиком, и тот каждый вторник отвозил ее в монастырь. Сад стоял на горе, откуда открывался вид на Сену. Виргиния под руку с матерью ходила по опавшим виноградным листьям. Порою солнце выглядывало из-за туч, и она щурилась, глядя на паруса вдали и на линию горизонта, тянувшуюся от Танкарвильского замка до Гаврских маяков. Потом они отдыхали в обвитой зеленью беседке. Мать достала бочонок отменной малаги, и Виргиния, которую смешила мысль, что она опьянеет, отпивала два глотка, не больше.

Силы ее восстанавливались. Осень прошла спокойно. Фелисите подбадривала г-жу Обен. Но как-то вечером она ушла недалеко по делам, а вернувшись домой, увидала у дверей кабриолет г-на Пупара; сам он стоял в прихожей. Г-жа Обен завязывала ленты шляпы.

– Дайте мне грелку, кошелек и перчатки. Скорее! Виргиния заболела воспалением легких, и может быть, безнадежно.

– Пока еще нет, – заметил врач.

Под кружившимися хлопьями снега г-жа Обен и доктор сели в экипаж. Стемнело. Было очень холодно.

Фелисите побежала в церковь поставить свечку. Потом бросилась за кабриолетом, через час догнала его, ухватившись за шнуры, легко вспрыгнула сзади, но тут у нее мелькнула мысль: «А двор-то не заперт! Ну как заберутся воры?» И она соскочила.

На следующий день, на заре, Фелисите отправилась к доктору. Из монастыря он вернулся, но уехал в деревню. Потом Фелисите ждала письма в трактире. А ранним утром села в дилижанс, шедший из Лизье.

Монастырь стоял в конце переулка, круто поднимавшегося в гору. Дойдя до середины переулка, Фелисите услышала странные звуки: то был похоронный звон. «Это звонят по ком-то другом», – подумала Фелисите и яростно застучала в дверь.

Зашаркали чьи-то стоптанные туфли, дверь приотворилась, вышла монахиня.

Добрая женщина с грустным видом сказала, что Виргиния «только что отошла». Колокол св. Леонара зазвонил еще громче.

Фелисите поднялась на третий этаж.

Виргиния лежала на спине, руки у нее были сложены на груди, рот открыт, голова запрокинута, а над ней склонялся черный крест между неподвижных занавесей, не таких белых, как ее лицо. Г-жа Обен, обхватив руками изножие кровати, тихо всхлипывала. Аббатиса стояла справа. Три свечи на комоде бросали красные отблески, окна побелели от тумана. Монахини увели г-жу Обен.

Две ночи Фелисите не отходила от покойницы. Она повторяла одни и те же молитвы, кропила простыни святой водой, снова садилась и все смотрела на умершую. После первой своей бессонной ночи она заметила, что лицо покойницы пожелтело, губы посинели, нос заострился, глаза ввалились. Фелисите несколько раз поцеловала их; она была бы не так уж удивлена, если бы Виргиния их открыла – таким людям, как Фелисите, все сверхъестественное кажется простым. Фелисите обрядила покойницу, завернула ее в саван, положила в гроб, надела венчик, расплела косы. Косы у Виргинии были белокурые и необыкновенно длинные для ее возраста. Фелисите отрезала большую прядь п часть ее спрятала у себя на груди с тем, чтобы уж так там ее и оставить.

Согласно воле г-жи Обен, тело повезли в Пон-л’Эвек, а г-жа Обен ехала за катафалком в закрытой карете.

После отпевания пришлось еще три четверти часа добираться до кладбища. Поль, рыдая, шел впереди. Сзади шагал г-н Буре, за ним – местная знать, женщины в черных накидках и Фелисите. Она думала о своем племяннике, которому она не могла воздать таких почестей, и скорбь ее росла, как будто его хоронили вместе с Виргинией.

Г-жа Обен была в полном отчаянии.

Первое время она роптала на Бога; она убеждала себя, что Бог совершил несправедливость, отняв у нее дочь, – ведь она никому не делала зла, совесть ее так чиста! Да нет! Она должна была увезти девочку на юг. Другие доктора спасли бы ее! Теперь г-жа Обен винила себя, ей хотелось поскорей умереть, чтобы соединиться с дочерью, во сне она стонала от душевной боли. Особенно часто преследовал ее один сон. Муж, одетый матросом, возвращался из далекого путешествия и со слезами говорил ей, что ему приказано взять к себе Виргинию. И они обдумывали, где бы ее спрятать.

Однажды г-жа Обен пришла из сада потрясенная до глубины души. Ей только что (она показывала, где) явились муж и дочь; они ничего не делали, они только смотрели на нее.

В течение нескольких месяцев она, безучастная ко всему на свете, не выходила из своей комнаты. Фелисите кротко уговаривала ее поберечь себя для сына – и не только для него, но и в память «о ней».

– «О ней»? – словно пробуждаясь, переспрашивала г-жа Обен. – Ах да!.. Да!.. Вы ее не забываете!