Текст книги "Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4"

Автор книги: Гюстав Флобер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Он убрал её в шкаф, довёл скромность до того, что избегал смотреть на самого себя, и стал спать в кальсонах.

Такая возня вокруг похоти только распаляла её. Особенно по утрам случалось ему жестоко воевать с нею, как это было и с апостолом Павлом, и со святым Бенедиктом, и со святым Иеронимом, достигшими уже весьма преклонного возраста; им приходилось подвергать себя жестокому бичеванию. Боль есть искупление, лучшее средство, лекарство, дань поклонения Христу. Всякая любовь требует жертв, а есть ли жертва тяжелее плотской!

Ради умерщвления плоти Пекюше отказался от рюмочки вина, которую выпивал после обеда, ограничил себя четырьмя понюшками в день, в холодную погоду ходил без картуза.

Однажды Бувар, подвязывая виноградные лозы, прислонил лестницу к стене террасы возле их дома и невольно заглянул в комнату Пекюше.

Друг его, голый до пояса, слегка похлопывал себя по плечам плёткой для выколачивания одежды; потом, всё больше распаляясь, он снял штаны, стал сечь себя по ягодицам и, наконец, запыхавшись, рухнул на стул.

Бувар смутился, словно проник в какую-то запретную тайну.

С некоторых пор он стал замечать, что полы у них содержатся чище, на салфетках меньше дырок, пища улучшилась; этими изменениями они были обязаны вмешательству Рены, служанки священника.

Радея о делах кухонных не меньше, чем о делах церковных, сильная, как батрак, и безгранично преданная, хоть и непочтительная, она вмешивалась в домашние дела соседей, не скупилась на советы и вела себя полновластной хозяйкой. Пекюше всецело доверялся её опытности.

Однажды она привела к нему пухлого человека с узкими, как у китайца, глазами и ястребиным носом. Оказалось, что это Гутман, торговец церковной утварью. Он распаковал под навесом кое-что из своего товара; в коробках лежали кресты, образки, чётки всех размеров, подсвечники для молелен, переносные престолы, мишурные цветы, голубые картонные сердца Христовы, рыжебородые Иосифы, фарфоровые голгофы. У Пекюше глаза разбежались. Останавливала его только цена.

Гутман не требовал денег. Он предпочитал меняться и, поднявшись в музей, предложил за старинные железные изделия и все свинцовые вещи целый набор своих товаров.

Бувару они показались отвратительными. Но уговоры Пекюше, настояния Рены и краснобайство торговца в конце концов убедили его. Сообразив, что Бувар податлив, Гутман пожелал получить вдобавок и алебарду; Бувару давно надоело показывать, как с нею обращаться, – он отдал и её. После окончательного подсчёта оказалось, что господа должны продавцу ещё сто франков. Дело уладили посредством четырёх векселей сроком на три месяца, и друзья были в восторге от выгодной сделки.

Вновь приобретённые вещи они разместили по всем комнатам. Ясли с сеном и собор из пробковой коры стали украшением музея.

На камине в комнате Пекюше появился восковой Иоанн Креститель, вдоль коридора развесили епископские венцы, а у лестницы, под лампадой, на цепочках поставили статую Пресвятой девы в лазоревой мантии и короне из звёзд. Марсель чистил эти великолепные вещи, не представляя себе даже в раю ничего прекраснее.

Какая досада, что они разбили апостола Петра! Как он хорош был бы теперь в вестибюле! Порою Пекюше останавливался перед заброшенной ямой для компостов, из которой торчали тиара, одна сандалия, кусочек уха; вздохнув, он снова принимался трудиться в саду, – теперь он сочетал физическую работу с упражнениями в благочестии и копал землю, нарядившись в монашескую рясу и мысленно сравнивая себя со святым Бруно. Но такой наряд, пожалуй, кощунство. Он отказался от него.

Всё же у него появились повадки духовного лица – несомненно, благодаря общению с аббатом. Он перенял у него улыбку, голос и манеру зябко, до запястий, засовывать руки в рукава. Дошло до того, что петушиное пение стало казаться ему несносным, а розы начинали вызывать отвращение; он перестал выходить из дому, а глядя на поля, только хмурился.

Бувар согласился пойти на праздник богородицы. От детей, певших гимны, от букетов сирени, от гирлянд из зелени на него повеяло неувядающей юностью. Бог открывался его сердцу в виде птичьих гнёзд, прозрачных ключей, благодатных лучей солнца, зато набожность его друга казалась ему деланной, назойливой.

– Почему ты стонешь за едой?

– Мы должны есть, воздыхая, – ведь именно из-за яств человек утратил невинность, – отвечал Пекюше; эту фразу он вычитал из Руководства семинариста – двухтомного сочинения, взятого у Жефруа. Он пил воду из Салетского источника, оставшись наедине, горячо молился и лелеял надежду вступить в братство святого Франциска.

Чтобы обрести стойкость в вере, он решил совершить паломничество к Пресвятой деве.

Выбор святыни затруднял его. Направиться ли к Божьей Матери Фурвьерской, или Шартрской, Амбренской, Марсельской, Орейской? Вполне подходящим местом представлялась Деливрандская Божья Матерь.

– Ты пойдёшь со мной!

– У меня будет дурацкий вид, – возразил Бувар.

Впрочем, он может вернуться оттуда верующим; он не возражал бы против этого и в угоду другу согласился сопутствовать ему.

Паломничество должно совершаться пешком. Но пройти сорок три километра трудновато, а дилижансы не содействуют созерцательности, поэтому они решили нанять старый кабриолет, каковой после двенадцати часов пути и доставил их на постоялый двор.

Им отвели комнату с двумя кроватями и двумя комодами, на которых стояли два кувшина с водою в овальных тазиках; хозяин поведал им, что во времена террора помещение это было занято капуцинами. Здесь спрятали Божью Матерь Деливрандскую, притом с такими предосторожностями, что благочестивым монахам удавалось тайно служить здесь мессу.

Пекюше это доставило большое удовольствие, и он вслух прочёл пояснение насчёт часовни, взятое им на кухне постоялого двора.

Она была заложена в начале II века святым Регнобертом, первым епископом Лизье, или святым Рагнебертом, жившим в VII веке, а быть может, Робертом Великолепным в середине XI века.

В разное время её сжигали и грабили датчане, норманны и в особенности протестанты.

Около 1112 года древняя статуя была обнаружена в поле бараном, который, колотя копытом по земле, указал место, где она лежала, и на этом месте граф Бодуен воздвигнул алтарь.

Чудеса её неисчислимы. К ней обратился купец из Байе, попавший в плен к сарацинам: оковы с него спали, и он убежал. Скупец, обнаруживший у себя на чердаке полчище крыс, призвал её на помощь, и крысы исчезли. Образок, приложенный к её лику, побудил одного версальского безбожника к раскаянию на смертном одре. Она вернула дар речи сэру Аделину, который был лишён его за богохульство; при её поддержке супруги де Беквиль нашли в себе силы жить целомудренно, находясь в браке.

Среди тех, кого она избавила от неизлечимых болезней, называют мадемуазель де Пальфрен, Анну Лирье, Марию Дюшемен, Франсуа Дюфе и госпожу Жюмийяк, урождённую д’Освиль.

Её посещали выдающиеся лица: Людовик XI, Людовик XIII, две дочери Гастона Орлеанского, кардинал Виземан, Самирри, патриарх Антиохийский, монсеньор Вероль, апостолический викарий в Маньчжурии. А архиепископ де Келен приезжал, дабы воздать ей благодарение за обращение князя Талейрана на путь истины.

– Она и тебя может обратить, – сказал Пекюше.

Бувар, уже лежавший в постели, что-то пробурчал и сразу же заснул.

На другое утро, в шесть часов, они вошли в часовню.

Её перестраивали; неф был загромождён досками и полотнами; само здание, выдержанное в стиле рококо, не понравилось Бувару, особенно престол из красного мрамора с коринфскими пилястрами.

Чудотворная статуя, стоявшая в нише слева от клироса, была одета в мантию с блёстками. Появился церковный сторож; он подал каждому из них по свече, затем поставил их в подсвечник над балюстрадой, попросил три франка, поклонился и исчез.

Они осмотрели приношения.

Таблички с подписями говорили о благодарности верующих. Обращали на себя внимание две окрещённые шпаги, пожертвованные бывшим студентом Политехнического института, букеты новобрачных, военные медали, серебряные сердца, а в углу, на полу, – целый лес костылей.

Из ризницы вышел священник с дароносицей.

Постояв недолго у подножия престола, он подошёл к нему, поднявшись на три ступеньки, и произнёс Oremus, Introit и Kyrie; прислуживавший мальчик, стоя на коленях, прочитал их, не переводя дыхания.

Молящихся было мало, всего двенадцать-пятнадцать старух. Слышалось шуршание их чёток да стук молота, обтёсывавшего камни. Пекюше, склонившись над аналоем, повторял: «Аминь». Во время возношения даров он молил божью матерь ниспослать ему твёрдую, несокрушимую веру.

Сидевший рядом Бувар взял у него молитвенник и стал читать молитвы Пресвятой деве.

«Чистейшая, пренепорочная, достохвальная, всемилостивейшая, всесильная, всеблагая, башня слоновой кости, золотая обитель, врата утренней зари».

Эти славословия, эти безмерные восхваления повлекли его к той, кого славят столь благоговейно.

Он представлял её себе такой, какою её изображает церковная живопись, – на гряде облаков, с херувимами, порхающими у её ног, с божественным младенцем у груди; это источник нежности, к которому обращаются все страждущие на земле, это несравненная женщина, вознесённая на небеса; вышедший из её лона человек славит её любвеобилие и помышляет лишь о том, чтобы отдохнуть на её груди.

Когда месса кончилась, они прошлись вдоль лавочек, ютившихся у стен храма со стороны площади. Здесь были выставлены образки, кропильницы, позолоченные чаши с чеканкой, чёрные фигурки Христа из кокосового дерева, чётки из слоновой кости; солнце, сверкавшее в стеклах рам, било в глаза, подчёркивало грубость живописи и убожество рисунков. У себя дома Бувар считал такие вещи отвратительными, а здесь относился к ним снисходительнее. Он приобрёл синюю фарфоровую статуэтку богоматери. Пекюше купил на память чётки и этим ограничился.

Торговцы кричали:

– Сюда! Сюда! За пять франков, за три франка, за шестьдесят сантимов, за два су, не отказывайтесь от богородицы!

Наши паломники бродили, ничем не прельщаясь. Послышались обидные замечания:

– Что же этим чудакам надобно?

– А может быть, они турки!

– Вернее уж, протестанты!

Одна дородная девица дёрнула Пекюше за сюртук, старик в очках положил ему на плечо руку; все загалдели, потом, бросив свои лавчонки, окружили их и стали приставать ещё назойливее и выкрикивать дерзости.

Бувар не выдержал.

– Отвяжитесь от нас, чёрт бы вас побрал!

Толпа рассеялась.

Только какая-то толстуха некоторое время шла вслед за ними по площади и кричала, что они ещё раскаются.

Вернувшись на постоялый двор, они застали там, в кофейной, Гутмана. Он приехал сюда по торговым делам и теперь разговаривал с каким-то субъектом, рассматривавшим разложенные на столе счета.

На его собеседнике была кожаная фуражка, широченные серые брюки; лицо у него было красное, стан гибкий, невзирая на седину, он походил одновременно и на отставного офицера, и на старого актёра.

Время от времени у него вырывалось ругательство – тогда Гутман что-то говорил ему вполголоса, тот успокаивался и брался за следующую бумажку.

Бувар, наблюдавший за ним с четверть часа, наконец подошёл к нему.

– Барберу, если не ошибаюсь?

– Бувар! – воскликнул человек в фуражке.

Они обнялись.

За последние двадцать лет Барберу переменил немало профессий.

Был издателем газеты, страховым агентом, заведовал устричным садком.

– Я всё вам расскажу.

Наконец, он вернулся к первой своей профессии и теперь разъезжает по стране в качестве коммивояжера фирмы, основанной в Бордо, а Гутман, «обслуживающий епархию», помогает ему сбывать вина духовенству.

– Погодите. Я сейчас.

Он снова взялся за счета и тут же подскочил на месте:

– Как? Две тысячи?

– Конечно.

– Нет, дудки!

– Что вы говорите?

– Я говорю, что лично виделся с Эрамбером, – возразил взбешенный Барберу. – В накладной значится четыре тысячи – без дураков!

Антиквар не растерялся.

– Ну что же, документ говорит в вашу пользу. Дальше!

Барберу встал; лицо у него сначала побелело, потом побагровело, и Бувар с Пекюше подумали, что сейчас он задушит Гутмана.

Он опять сел, скрестил на груди руки.

– Ну и прохвост же вы, должен признаться!

– Без оскорблений, господин Барберу, тут есть свидетели. Полегче!

– Я подам на вас в суд.

– Та, та, та!

Гутман сгрёб счета, сунул их в карман, приподнял шляпу:

– Честь имею!

И вышел.

Барберу объяснил, в чём дело: под вексель в тысячу франков, сумма которого благодаря ростовщическим уловкам Гутмана удвоилась, он отпустил ему вина на три тысячи франков, так что не только покрыл долг, но дал ему ещё тысячу франков барыша. А теперь оказывается, что, наоборот, он должен Гутману три тысячи. Хозяева прогонят его, предъявят ему иск.

– Мерзавец! Разбойник! Жид проклятый! А ещё обедает у священников! Впрочем, всё, что соприкасается с этой братией...

Он обрушился на духовенство и так стучал кулаком по столу, что статуэтка Бувара чуть не упала.

– Осторожнее! – вскрикнул Бувар.

– А что это такое?

Барберу развернул фигурку.

– На память о паломничестве? Ваша?

Бувар вместо ответа двусмысленно улыбнулся.

– Моя, – сказал Пекюше.

– Вы меня огорчаете, – ответил Барберу, – но я вас просвещу на этот счёт, будьте покойны!

Но так как в жизни надо быть философом, а от грусти толку нет, то он предложил друзьям позавтракать.

Они сели за столик.

Барберу был очень любезен, вспоминал доброе старое время, обнял служанку за талию, вздумал смерить живот Бувара. Он вскоре навестит их, привезёт им забавную книжку.

Мысль об этом посещении не очень радовала их. Они целый час обсуждали этот вопрос в экипаже, под стук копыт. Потом Пекюше сомкнул глаза. Бувар тоже умолк. В глубине души он склонялся к религии.

Мареско приходил к ним накануне с каким-то важным сообщением. Больше Марсель ничего не знал.

Нотариус мог принять их только три дня спустя и сразу же изложил им суть дела. Г?жа Борден предлагает г-ну Бувару купить их ферму за ренту в семь с половиной тысяч франков.

Она зарилась на неё с юных лет, знала её вдоль и поперёк, все достоинства её и недостатки; мечта о ферме подтачивала её, как злокачественная опухоль. Эта славная женщина, как истинная нормандка, превыше всего ценила земельную собственность – не столько потому, что это самое надёжное вложение капитала, сколько ради приятного сознания, что ходишь по своей собственной земле. В надежде добиться в конце концов именно этой фермы, она постоянно наводила о ней справки, вела повседневное наблюдение за нею, долго копила деньги и сейчас с нетерпением ждала ответа Бувара.

Он колебался, так как не хотел, чтобы Пекюше когда-нибудь остался без средств; с другой стороны, надо было воспользоваться случаем, который явился следствием их паломничества. Промысел второй раз выказывает им своё благоволение.

Они предложили следующие условия: рента не в семь с половиной, а только в шесть тысяч, но она должна перейти к пережившему. Мареско обратил внимание покупательницы, что один из них слаб здоровьем, а другой по комплекции своей предрасположен к апоплексии, и г-жа Борден, не совладав с соблазном, подписала договор.

Бувар опечалился: теперь кто-то будет желать его смерти. Это соображение повлекло за собою серьёзные мысли, размышления о боге и вечности.

Три дня спустя аббат Жефруа пригласил их на парадный обед, который он раз в год устраивал для своих собратьев.

Обед начался около двух часов, а кончился в одиннадцать вечера.

Пили грушовку, каламбурили. Аббат Прюно тут же сочинил акростих, Бугон показывал карточные фокусы, а молодой викарий Серпе спел чуть-чуть игривый романс. Бувар рассеялся. На другой день он был уже не так мрачен.

Священник часто навещал его. Он представлял ему религию в самых привлекательных красках. К тому же, ведь ничем не рискуешь. Вскоре Бувар согласился причаститься. Пекюше приобщится вместе с ним.

Настал торжественный день.

Церковь была полна; в этот день много юношей и девушек причащалось впервые. Обыватели со своими женами заняли все скамьи, а простой народ, стоя, разместился сзади, или на хорах, у входа.

«То, что сейчас совершится, необъяснимо, – думал Бувар, – но для познания некоторых вещей одного разума недостаточно. Многие из числа самых великих людей верили в это. Надо следовать их примеру». Находясь в каком-то оцепенении, он созерцал престол, кадило, светильники; голова у него слегка кружилась, потому что он ещё ничего не ел; какая-то странная слабость одолевала его.

Пекюше, размышляя о страстях Христовых, старался отдаться порывам любви. Ему хотелось сложить к стопам Христа свою душу, душу других людей и все восторги, увлечения, прозрения святых, все существа, всю вселенную. Хотя он и усердно молился, месса казалась ему слегка растянутой.

Наконец мальчики преклонили колени на первой ступени алтаря, и костюмы их образовали чёрную ленту, над которой неровной линией возвышались белокурые и тёмные головки. Их сменили девочки; с головок их, из-под венков, ниспадали вуали; издали их можно было принять за ряд белых облачков, сгрудившихся на клиросе.

Затем наступил черёд взрослых.

Первым в ряду оказался Пекюше; он был очень взволнован, и, вероятно, поэтому голова у него тряслась. Священник с трудом вложил ему в рот облатку, и он принял её, закатив глаза.

Бувар, наоборот, так широко раскрыл рот, что язык повис у него на губе, как флаг. Вставая с колен, он толкнул г-жу Борден. Взгляды их встретились. Она улыбалась, а он, сам не зная почему, покраснел.

После г-жи Борден причастились мадмуазель де Фаверж, графиня, её компаньонка и какой-то господин, которого в Шавиньоле никто не знал.

Последними причастниками были Плакван и учитель Пти, а затем вдруг появился Горжю.

Бородку он сбрил; он сел на своё место, с вызывающим видом скрестив руки на груди.

Кюре обратился с проповедью к мальчикам. Да не совершат они никогда поступка, который совершил Иуда, предавший господа, и пусть всегда будут они облечены в одежду невинности. Пекюше пожалел о том, что невинность его утрачена. Но тут стулья задвигались, матери спешили расцеловать своих детей.

На паперти прихожане обменивались поздравлениями. Некоторые плакали. Графиня де Фаверж, поджидавшая свой экипаж, обернулась к Бувару и Пекюше и представила им своего будущего зятя:

– Барон де Маюро, инженер.

Граф посетовал, что давно не виделся с ними. Он предполагает вернуться на будущей неделе.

– Не забудьте, прошу вас!

Экипаж подали, обитательницы замка уехали, и толпа разошлась.

Войдя к себе во двор, они увидели в траве пакет. Когда приходил почтальон, дом был на запоре, поэтому он бросил пакет через забор. То была обещанная Барберу книга: Исследование христианства, сочинение Луи Эрвье, воспитанника Эколь нормаль. Пекюше её отшвырнул, Бувар не пожелал с нею ознакомиться.

Ему много раз говорили, что причастие преобразит его: несколько дней он наблюдал, нет ли перемен в его существе. Но он оставался всё таким же, и его охватило горестное недоумение.

Как же так? Тело Христово примешивается к нашей плоти и не вызывает в ней никаких перемен! Мысль, управляющая мирами, не озаряет наш разум! Всемогущий обрекает нас на бессилие!

Аббат Жефруа, ободряя его, велел ему обратиться к Катехизису аббата Гома.

Благочестие Пекюше, наоборот, разгорелось. Ему хотелось приобщиться за них обоих; расхаживая по коридору, он пел псалмы; на улицах останавливал знакомых, чтобы поспорить и обратить их. Вокорбей расхохотался ему в лицо, Жирбаль пожал плечами, а капитан обозвал его Тартюфом. Теперь все считали, что они заходят слишком далеко.

Отличное обыкновение – рассматривать все явления как символы. Когда гремит гром – представьте себе Страшный суд; при виде безоблачного неба думайте об обители блаженных; гуляя, напоминайте себе, что каждый шаг приближает вас к смерти. Пекюше следовал этой методе. Одеваясь, он думал о телесной оболочке, в которую облеклось второе лицо Троицы, тиканье часов напоминало ему о биении его сердца, укол булавки – о гвоздях распятия. Но сколько бы часов ни простаивал он на коленях, как строго ни постился и как ни напрягал воображение, отрешиться от самого себя ему не удавалось; достичь совершенного созерцания было невозможно.

Он прибегнул к мистическим писателям: святой Терезе, Хуану де ла Крус, Луису Гренадскому, Симполи, а из современных – к монсеньеру Шайо. Вместо возвышенных мыслей, которые он надеялся найти в этих сочинениях, он обнаружил нелепости, беспомощный слог, холодные образы и бесчисленные сравнения, почёрпнутые на складе надгробных памятников.

Он узнал всё же, что существует очищение активное и очищение пассивное, видение внутреннее и видение внешнее, четыре вида молитвы, девять совершенств в области любви, шесть ступеней в смирении и что нанесение душевной раны мало чем отличается от святотатства.

Некоторые пункты смущали его.

Раз плоть проклята, почему же надо благодарить создателя за то, что нам дарована жизнь? Какого соотношения следует придерживаться между страхом, необходимым для спасения, и надеждой, которая столь же необходима? В чём надо видеть знамение благодати? И т.д.

Ответы аббата Жефруа были просты:

– Не мучайте себя. Стремясь углубить любой вопрос, человек оказывается на опасной дорожке.

Катехизис постоянства Гома настолько опротивел Бувару, что он взялся за сочинение Луи Эрвье. Это был краткий курс современной экзегетики, запрещённый правительством. Барберу купил его, так как был республиканцем.

Книга внушила Бувару некоторые сомнения, и прежде всего относительно первородного греха.

– Если бог создал человека грешным, то он не должен был его наказывать; зло существовало ещё до грехопадения, раз тогда уже были вулканы, хищные звери. Словом, этот догмат опрокидывает все мои представления о справедливости.

– Что же вам на это сказать? – отвечал кюре. – Это одна из тех истин, которую все принимают, хотя доказать её невозможно. Мы сами вымещаем на детях прегрешения отцов. Таким образом, и нравы, и законы подтверждают эту волю провидения; она проявляется и в природе.

Бувар покачал головой. Ад тоже вызывал у него сомнение.

– Всякая кара должна быть направлена на исправление виновника, а это невозможно, если наказание будет вечным. Между тем сколько душ осуждено на вечные муки! Подумайте только – все жившие до Христа, евреи, мусульмане, язычники, еретики и дети, умершие до крещения, дети, сотворённые богом, и с какой целью? Чтобы покарать их за грех, которого они не совершали!

– Таково мнение блаженного Августина, – сказал священник, – а святой Фульгенций считает, что проклятие распространяется даже на зародыши. Церковь, правда, не высказалась на этот счёт. Всё же надо сделать следующее замечание: проклятие налагается не богом, но самим грешником, а так как оскорбление бесконечно, поскольку бог бесконечен, то и кара должна быть вечной. Это всё, что вы хотели спросить?

– Объясните мне триединство, – сказал Бувар.

– Охотно. Прибегнем к сравнению: возьмём стороны треугольника, или, вернее, нашу душу, содержащую в себе три начала – бытие, познание и волю. То, что у человека именуется свойством, у бога является лицом. Вот в этом и заключается тайна.

– Но каждая из сторон треугольника сама по себе ещё не треугольник; три свойства души не составляют три души, а у вас Троица – это три бога.

– Богохульство!

– В таком случае есть только одно лицо, один бог, субстанция, воспринимаемая трояко.

– Будем верить, не пытаясь понять, – сказал кюре.

– Ну что ж, – сказал Бувар.

Он боялся прослыть безбожником, вызвать неудовольствие в замке.

Теперь они приходили сюда три раза в неделю, зимой, часам к пяти, и согревались за чашкой чая. Граф своим обхождением напоминал «изысканность старого двора»; графиня, толстая и благодушная, обо всём судила весьма здраво. Мадмуазель Иоланда, их дочь, представляла собою «идеал девушки», ангела из модных альбомов, а г-жа де Ноар, их компаньонка, напоминала Пекюше – у неё был такой же заострённый нос.

Когда они впервые входили в гостиную, она за кого-то заступалась.

– Он изменился, уверяю вас. Доказательством тому его подарок.

Этот «кто-то» был Горжю. Он только что преподнёс будущим супругам готический аналой. Подарок принесли в гостиную. Он был украшен цветными рельефными гербами обоих семейств. Г?ну де Маюро он, видимо, понравился; г-жа де Ноар сказала, обращаясь к жениху:

– Вы не забудете моего подопечного?

Затем она привела в гостиную двух детей – мальчишку лет двенадцати и его сестрёнку, которой было, пожалуй, лет десять. Сквозь дырки их рубища виднелось тело, покрасневшее от стужи. На одном были старые туфли, на другой – только одно сабо. Лбы у них были скрыты копнами волос; они дико озирались вокруг, блестя горящими глазами, как испуганные волчата.

Госпожа де Ноар сказала, что они попались ей утром на большой дороге. Плакван не мог сообщить о них никаких сведений.

Спросили, как их зовут.

– Виктор, Викторина.

– Где их отец?

– В тюрьме.

– А до этого чем он занимался?

– Ничем.

– Откуда они родом?

– Из Сен-Пьера.

– Из какого Сен-Пьера?

Вместо ответа малыши твердили, посапывая:

– Не знаю, не знаю.

Мать их умерла, и они побирались.

Госпожа де Ноар стала рассуждать о том, какие бедствия грозят им в будущем, если оставить их на произвол судьбы; она растрогала графиню, задела чувство чести у графа; склонив на свою сторону мадмуазель, она проявила настойчивость и одержала победу. Заботу о них возьмёт на себя жена егеря. Со временем им подыщут работу, а сейчас, поскольку они не умеют ни читать, ни писать, г-жа де Ноар сама будет заниматься с ними, чтобы подготовить их к урокам катехизиса.

Когда в замок приходил аббат Жефруа, посылали за ребятишками; он спрашивал их, потом давал им наставление, причем, принимая во внимание присутствующих, делал это не без расчёта на эффект.

Однажды он рассказал им о патриархах; уходя из замка вместе с аббатом и с Пекюше, Бувар резко напал на них.

Иаков был склонен к плутням, Давид совершал убийства, Соломон предавался разгулу.

Аббат возразил, что надо смотреть шире. Жертвоприношение Авраама есть образ страстей Христовых, Иаков является одним из образов Мессии так же, как и Иосиф, медный змий, Моисей.

– Вы думаете, именно он сочинил Пятикнижие? – спросил Бувар.

– Да, несомненно.

– А ведь там описывается его смерть. То же замечание можно сделать насчёт Иисуса Навина, а что касается Книги Судей, то автор её предупреждает, что во времена, которые он описывает, у евреев ещё не было царей. Следовательно, он писал при царях. Удивляют меня также и пророки.

– Теперь вы начнете отрицать пророков!

– Вовсе нет! Но их распалённому воображению Иегова представлялся в различных обликах – огня, купины, старца, голубя, и сами они были не вполне уверены в откровении, раз требовали всё новых знамений.

– Где же это вы почерпнули столь высокоумные мысли?

– У Спинозы.

При этом имени кюре подскочил.

– Вы его читали? – спросил Бувар.

– Избави боже!

– Однако наука...

– Нельзя быть учёным, не будучи христианином.

К науке он относился саркастически.

– Может ваша наука произвести на свет хоть один колос? И, вообще, что мы знаем? – говорил он.

Зато он знал, что мир создан для нас; знал, что архангелы выше ангелов; знал, что тело человека воскреснет в том виде, каким оно было годам к тридцати.

Его пастырская самоуверенность раздражала Бувара, и он, не доверяя Луи Эрвье, обратился с письмом к Варло. А Пекюше, более осведомлённый, попросил у Жефруа объяснений насчёт Священного писания.

Шесть дней, о которых говорится в Книге Бытия, означают шесть великих эпох. Драгоценные сосуды, похищенные евреями у египтян, означают духовные богатства, ремесла, тайну которых они похитили. Исайя не разделся донага, ибо nudus по-латыни означает «обнажённый до пояса»; Вергилий советует именно так обнажаться, когда пашешь, а этот поэт не стал бы предписывать непристойность. Нет ничего необыкновенного в том, что Езекииль пожирал книгу; ведь мы же говорим: «пожирать брошюру, газету».

Но если всюду видеть одни метафоры, то что же станется с фактами? Между тем аббат отстаивал их подлинность.

Такое их истолкование показалось Пекюше нечестным. Он углубился в разыскания и принёс статью о противоречиях в Библии.

Исход говорит, что в течение сорока лет жертвоприношения совершались в пустыне, а по Амосу и Иеремии их вообще не совершали. Книги Паралипоменон и Ездры расходятся между собою в исчислении народа. Во Второзаконии Моисей видит господа лицом к лицу, по Исходу же видеть его ему не удалось. Где же в таком случае боговдохновенность?

– Это только лишний повод, чтобы признать её, – возразил Жефруа, улыбнувшись. – Обманщикам приходится сговариваться друг с другом, правдивым этого не требуется. Если душа наша смущена, прибегнем к помощи церкви. Она всегда непогрешима.

Кому присуща непогрешимость?

Базельский и Констанцский соборы приписывают её соборам. Но соборы часто противоречат один другому – примером может служить их отношение к Афанасию и Арию; соборы Флорентийский и Латеранский считают непогрешимым папу. Между тем Адриан VI объявил, что папа может ошибаться, как и всякий другой.

Это – крючкотворство, и оно никак не может поколебать незыблемость догматов.

В книге Луи Эрвье приведены случаи их видоизменения: некогда крещение предназначалось только для взрослых, соборование стало таинством лишь в одиннадцатом веке; преосуществление было декретировано в тринадцатом веке, чистилище признано в пятнадцатом, а непорочное зачатие совсем недавно.

В конце концов Пекюше так запутался, что не знал, что и думать о Христе. Три евангелия изображают его человеком. У апостола Иоанна в одном месте он как бы равен богу, в другом месте того же евангелия он признает себя ниже его.

Аббат возражал, ссылаясь на послание царя Абгара, на действия Пилата и на свидетельство сивилл, «которое в существе своём истинно». Пекюше напоминал, что образ Девы можно найти у галлов, предвестие искупителя – в Китае, Троицу – всюду, крест – на шапке Далай-ламы, в Египте – в руках богов; он даже показал аббату гравюру с изображением ниломера, представлявшего собою, по мнению Пекюше, фаллос.

Жефруа тайком обращался за советами к своему другу Прюно, и тот отыскивал ему в литературе требуемые доказательства. Разгорелась учёная война, и Пекюше, подстёгиваемый самолюбием, заделался трансценденталистом, мифологом.

Он сравнивал богоматерь с Изидой, евхаристию с хаома персов, Вакха с Моисеем, Ноев ковчег с кораблем Кситура; по его мнению, такие черты сходства доказывают тождество всех религий.

Но не может быть нескольких религий, поскольку есть только один бог. Исчерпав все доводы, человек в сутане восклицал:

– Это тайна!