Текст книги "Актея. Последние римляне"

Автор книги: Гюг Вестбери

Соавторы: Теодор Еске-Хоинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 41 страниц)

Опустив глаза, Фабриций отдал прислуге лошадь. Ему казалось, что все удивленными взглядами следят за его движениями.

Он не вошел в дом. Начальник его канцелярии предстал бы немедленно перед ним с новостью, которая потрясла весь город. Усердный чиновник будет ему говорить о Фаусте Авзонии, будет строить предположения, мучить его догадками. А может быть, он спросит его о Теодорихе и аллеманах, посланных вчера ночью без его ведома.

Фабриций не чувствовал себя достаточно спокойным, чтобы удерживать любопытство своего чиновника в должных границах. Он хотел прийти в себя, восстановить нарушенное равновесие.

Быстро пройдя переднюю, он по боковым коридорам направился в сад, в котором невольники-германцы обрезали сухие ветки деревьев и подметали дорожки.

Он подошел к стене, оперся на нее и стал прислушиваться.

Снизу на него веяла неприятная, глухая тишина кладбища. В городе замерла всякая жизнь. Люди забыли о труде, о нуждах дня, о своих делах, угнетенных тяжестью всенародного несчастья.

И Фабриций все яснее понимал ужас своего поступи ка. Хотя он знал, что язычники окружают весталок особым суеверным уважением, но не представлял себе, что они так глубоко примут к сердцу оскорбление, нанесенное традициям долгих веков.

Он уже не мог отступить. Проступок, раз совершенный, влек за собой цепь лжи и низости. Его деятельность в Риме окончилась бы в ту минуту, когда язычники узнали бы о его безрассудстве. Говорил же ему граф Валенс, что отказ Феодосия не будет еще последним триумфом нового порядка. Пока Флавиана не заменит другой префект претории, до тех пор законы идолопоклонников не перестанут быть обязательными для древней столицы государства.

Пока Фабриций раздумывал о средствах сохранить тайну до полного обращения Фаусты, к нему осторожными шагами лисицы приблизился человек, одетый в дырявую тогу. Он самодовольно усмехался и шевелил пальцами, как бы считал деньги, и шел так тихо, что обратил внимание воеводы только тогда, когда проговорил:

– Привет твоей светлости приносит твой нижайший слуга, – сказал он слащавым голосом, весь согнувшись в дугу.

Фабриций обернулся. Перед ним стоял Симонид.

– Что тебе надо? – спросил он резко.

– С чем же иным мог бы такой ничтожный червь, как твой преданнейший раб, прийти к такому сильному вельможе, как не с униженной просьбой, – отвечал Симонид, наклоняясь почти до земли. – Я ищу ключ от твоего милосердного сердца.

– Ты хочешь сказать, что ищешь ключ от моей шкатулки. Говори, чего ты хочешь, только короче, времени у меня мало.

– Добрый Пастырь одарил твою светлость не только богатырской отвагой, но и разумом мудреца, око которого читает в душе смертных, как в открытой книге, – продолжал Симонид, не переставая кланяться. – Ты знаешь, господин, что денежки дают бедному уважение людей. Без золота до сих пор никто не был ни добродетельным, ни щедрым, ни…

– Слишком много слов выходит из твоих уст, – прервал его Фабриций. – Ты хочешь денег? Сколько?..

Симонид молчал, глядя исподлобья на воеводу, Его косые глаза бегали, брови двигались то вверх, то вниз, уки загребали что-то к себе. Он, видимо, обдумывал цифру, которую хотел потребовать.

– Сколько? – с нетерпением крикнул Фабриций.

– Я трудился всю жизнь как невольник, – начал Симонид, указывая на свою дырявую тогу, – и заработал себе вот это рубище. Старость клонит меня к земле, притупляет взор, обессиливает ноги и руки. Я хотел бы обладать на склоне дней собственным домиком и невольницей, чтобы остаток жизни мог…

Он остановился, неуверенным взглядом посмотрел на воеводу и проговорил дрожащим голосом:

– Сто тысяч сестерций вполне бы обеспечили спасение моей души.

Фабриций насмешливо улыбнулся.

– Почему не миллион, не два, не три? – сказал он. – Дорого ты ценишь свою подлую душу, если требуешь столько, чтобы откупиться от когтей злых демонов. Уйди, глупец, пока мои рабы не показали тебе дорогу на улицу.

Симонид, который до сих пор стоял, покорно согнувшись, медленно выпрямился. Его хитрые глаза сделались злыми, нижняя губа выдвинулась, как у кошки, собирающейся укусить.

– Однако я бы советовал твоей светлости, – сказал он сухим голосом, процеживая слово за словом, – чтобы ты смилостивился над моей грешной душой. И самый маленький червяк может чувствительно укусить самого сильного зверя.

Фабриций был удивлен внезапной переменой, происшедшей в фигуре и голосе грека. Этот бездельник грозил ему, хотел выманить у него деньги. Неужели он знает больше, чем нужно?

– Ты угрожаешь мне? – сказал он, нахмурив брови.

– Я не угрожаю, а только советую, – отвечал Симонид. – Ведь я служил тебе верой и правдой. Без меня ты не узнал бы, по каким дням Фауста Авзония стережет священный огонь идолопоклонников, без моей помощи Теодорих не нашел бы тех молодцов…

Побледневшее, почти синее лицо воеводы, стиснутые губы, нахмуренные брови и глаза, горящие холодным огнем, говорили ему что-то такое страшное, что он затрясся, как будто его охватил внезапный холод. Он хотел бежать – ужас приковал его ноги к земле, хотел звать на помощь – страх схватил его за горло.

С разинутым ртом, с широко раскрытыми глазами он стоял под взглядом Фабриция, парализованный его угрожающим видом.

Несколько минут эти два человека смотрели друг на друга затаив дыхание. Наконец воевода сказал:

– Как человек умный, ты должен знать, что тайны сильных убивают таких ничтожных, как ты. Ты следил за мной и Теодорихом, чтобы заработать деньги для покупки собственного дома и невольницы. У тебя будет самый крепкий дом, и никакая сила не выгонит тебя оттуда…

Грек упал на колени и застонал:

– Я не знаю ничего… Я никогда не знал ничего... И знать не буду… Я лгал… согрешил… Фаусту Авзонию похитили торговцы невольниками… Я их видел… разговаривал с ними вчера… и хорошо их знаю… Смилуйся над бедняком… Такой червь, как я, не может ничего знать... мне никто не поверит… Смилуйся, божественный, бессмертный государь…

И он извивался у ног воеводы.

Но Фабриций продолжал со страшным спокойствием судьи, изрекающего смертный приговор:

– И ты, такой сообразительный, думал, что Винфрид Фабриций отдастся в твои грязные руки, как связанный баран? Ты, такой проницательный, полагал, что я соглашусь зависеть от твоей милости, от милости шпиона и предателя? Как же ты глуп, мудрый грек!

– Смилуйся над своим верным слугой, божественный, вечный, святой господин, – умолял Симонид. – Я ничего не знаю, ничего, ничего…

– Ты скоро будешь таким молчаливым, что силы всего света не вырвут из тебя моей тайны. Минуты твои сочтены.

Симонид оглянулся вокруг. Перед ним была стена, за спиной тянулся сад, над ним стоял воевода с мечом.

Он понял, что ему остается только быстрая оборона.

Сделав вид, что он молится, он осторожно опустил руку за пазуху и вдруг вскочил, ударив стилетом в грудь воеводу. Сталь зазвенела, ударившись о кольчугу, скрытую под туникой.

Симонид произнес проклятие и хотел повторить удар, но, прежде чем он успел поднять руку, его горло стиснули такие ужасные клещи, что кровь брызнула у него из носа.

Фабриций поднял его кверху и душил, не помня себя от гнева. Глаза грека выкатились из орбит, язык высунулся изо рта, хриплое дыхание вырывалось из груди.

Фабриций потрясал им в воздухе, как тряпкой. Кровь Симонида обагрила его белую тунику.

Он еще раз сжал горло грека и бросил его трепещущее тело о каменную стену.

– Пусть пожрет тебя ад, шпион! – прошептал он сквозь стиснутые зубы.

Фабриций кликнул невольников и, когда они прибежали, проговорил:

– Этот пес поднял руку на вашего господина. – И он указал на стилет Симонида. – Я покарал его. Закопать его тотчас же в саду, и пусть память о нем навсегда останется в этих стенах.

Войдя в дом боковыми дверями, он снял с себя окровавленную тунику, умылся, переоделся и удалился в свой кабинет.

Глашатаю, который дремал у порога, он сказал:

– Сегодня я не принимаю никого. Ты можешь идти.

– Начальник канцелярии твоей знаменитости просит о докладе, – сказал невольник.

– Я говорю – никого! – крикнул воевода.

Он сел, обхватил голову обеими руками и мысленно стал вспоминать события последнего дня.

Вчера у него на совести еще не было ни одного пятна. Если он был беспощаден к язычникам, то исполнял только обязанности цезарского уполномоченного.

Сегодня он совершил гнусное насилие, побратался со злодеями, умышленно лгал, жестоко оскорбил несчастный народ и в конце концов убил старика…

Со стены на него смотрел Спаситель.

Фабриций отвернулся, чтобы не встретиться глазами с печальным взором Христа.

– Дорого плачу я за твою любовь, о Фауста! – простонал он закрывая лицо руками.

IV

Палящее солнце погожего мартовского дня заливало потоками лучей «прекрасную Виенну», которая широко развернулась по обе стороны Роны.

Поэт Марциал справедливо назвал эту старую римскую колонию «прекрасной». Императоры и наместники Галлии украсили свою любимую резиденцию таким множеством церквей, храмов и памятников, что ни один, провинциальный город не мог сравниться с Виенной. Ее украшали Юлиан Отступник, Грациан, Максим и Валентиниан.

По примеру государей и их сановники строили великолепные дворцы, бани и театры, выпрямляли улицы, содержали площади и базилики в величайшем порядке.

Над самой рекой, в саду, находилось большое здание, окруженное высокой стеной с острыми железными шипами наверху.

Кай Юлий и Констанций Галерий в утреннюю пору подходили к воротам этой стеньг. Они шли пешком, без прислуги, одетые в обыкновенные сенаторские тоги, в высоких шнурованных башмаках из белой тонкой кожи.

Два старых солдата, исполняющих обязанности привратников, загородили им дорогу.

– Нельзя, – сказал один из них. – Покажите разрешение графа священного дворца.

– У нас есть разрешение самого императора, – сказал Юлий с иронической улыбкой, сунув в руки сторожей по золотой монете. – Рассмотрите этот пергамент за бутылкой хорошего вина. Там не только имя, но и лик нашего божественного государя.

Солдаты, оглянувшись, быстро сунули монеты за туники и пропустили сенаторов.

Через каждые десять шагов вдоль широкой аллеи, усаженной каштанами, стояли заслуженные солдаты, с обнаженным оружием в руках, и каждый из них требовал разрешения графа.

Юлий уже не утруждал себя ответами, он совал направо и налево в грубые руки бородатых солдат деньги с такой ловкостью, точно ничего другого в жизни не делал.

– Я не был бы так искусен, – заметил Констанций.

– Если бы ты пожил подольше в Виенне или Константинополе, то научился бы этому очень скоро, – ответил Юлий. – И я сначала удивлялся бесстыдству этого сброда, а теперь, как видишь, забавляюсь этим.

По мере того как они поднимались вверх, аллея расширялась, соединяясь перед самым дворцом с широким квадратным двором, который кишел людьми разных чинов и должностей.

Невольники в красных туниках, обшитых золотой бахромой, стройные сирийские юноши, безусые евнухи, черные нубийцы с кольцами в ушах, рыжие галльские стрелки сновали из стороны в сторону. Военные высших чинов в серебряных шлемах и латах, опоясанные голубыми, желтыми и красными шарфами; чиновники в длинных шелковых плащах с нашитыми на них драгоценными камнями, суетились перед дворцам, сверкая на солнце всеми цветами, как блестящие жуки.

Белые тоги сенаторов бесследно потонули в этом море ярких красок и ослепительного блеска. Никто не обращал внимания на римских патрициев, у которых не было ни медалей, ни наплечников, ни даже портретов императора. Низший из слуг императора затмевал Юлия и Галерия богатством одежды.

К дворцу вели широкие мраморные ступени, охраняемые с обеих сторон «протекторами» и «доместиками»[38]38
  Гвардия христианских цезарей; прежние преторианцы.


[Закрыть]. Сыновья французских, аллеманских и галльских вельмож, все молодые и рослые люди, нарочно избранные для украшения портика цезарского дворца, внимательней вглядывались в каждого, кто проходил мимо них. Христианские монограммы, выложенные рубинами, искрились на их золоченых шлемах и щитах, желтые шелковые плащи шелестели при каждом их движении.

Юлий приблизился к одному из них, который отличался пурпуровым поясом, и сказал:

– Кай Юлий напоминает о себе знаменитому Рикомеру.

Знаменитый Рикомер, сотник доместиков, окинул взором сенатора, не переменив даже своего положения, Опершись плечом о колонну, он небрежно отвечал:

– Мне говорили, что ты вернулся в Рим.

– От Виенны до Рима дорога не дальняя. Я приехал, чтобы получить аудиенцию у нашего божественного государя.

– Это будет трудно. Его вечность теперь приготовляется к принятию святого крещения. Сам архиепископ Медиоланский будет совершать обряд.

– Я слышал, что религиозные обряды не освобождают мысли нашего императора от государственных занятий.

– Текущими делами заведуют графы.

Рикомер посмотрел на Юлия сквозь полуопущенные веки. По его губам пробежала пренебрежительная улыбка.

Юлий приблизился к нему и сказал тихим голосом:

– Я помню, что тебе когда-то нравились мои испанские лошади. Если у тебя не переменился вкус, то я буду очень счастлив, если ты их запряжешь в свою колесницу.

В глазах Рикомера мелькнул мимолетный блеск радости. Однако он ответил равнодушно, как будто щедрый подарок не доставил ему никакого удовольствия:

– Благодарю твою светлость от имени моего кучера, который влюблен в испанских лошадей. Что же касается меня, то я предпочитаю британских. Они рослее и сильнее.

– Если бы ты устроил мне свидание с камергером священной ложницы,[39]39
  Камергер священной ложницы был личным камергером императора,


[Закрыть] – сказал Юлий, – то, может быть, в моей конюшне нашлись бы также и британские кони.

– Великий камергер сейчас покинет священные покои его вечности, – сказал он. – Я поставлю тебя на такое место, чтобы он увидел тебя.

Он взял Юлия под руку, кивнул головой Галерию и повел сенаторов через портик к дворцу.

В передней царило постоянное движение. Всюду переливались и искрились яркие краски, шелестел шелк, сверкали золотые шлемы, горели рубины, изумруды, сапфиры. Поминутно черные евнухи отодвигали пурпуровые занавески на дверях, и из покоев Цезаря выходили разные сановники. Они шли, высоко подняв головы, вдоль блестящих рядов протекторов и доместиков.

Рикомер шепнул несколько слов сотнику дворцовой стражи и показал знаком сенаторам встать около него.

– Оттуда должен выйти главный камергер, – пояснил он Юлию.

Время от времени в глубине передней показывался глашатай и громко выкрикивал чье-нибудь имя. Счастливый подданный его вечности, которому после долгих мытарств удалось достигнуть желанной цели, протискивался за невольником через толпу. Его провожали завистливые взгляды тех, кого ему удалось опередить.

Римские сенаторы, сдавленные со всех сторон, стояли, глядя на двери, откуда должен был показаться сановник.

Лица с каждой минутой становились сумрачнее. Губы у Юлия начали дрожать; Галерий кряхтел и оглядывался кругом, как пойманный тур.

Ни тот, ни другой никогда не толкались в чужих передних. Чтобы избежать этого, они всегда держались вдали от цезарского двора, предпочитая расположению Феодосия и Валентиниана свою самостоятельность.

– Уйдем! – проворчал Галерий.

Юлий удержал его за тогу.

– Мы для Рима переносим это унижение, – прошептал он.

– Я задыхаюсь…

Нетерпение начало овладевать и Юлием. В это время занавеска раздвинулась, и головы всех преклонились перед молодым, рыжим мужчиной, который окинул собравшихся надменным взглядом.

– Его вечность, наш божественный государь сегодня не примет к себе больше никого, – произнес главный камергер.

Он хотел пройти сквозь блестящий ряд ожидающих, но, заметив Юлия, остановился и покровительственно потрепал его по плечу.

– Кай Юлий? – сказал он. – Приветствую тебя в Виенне! Тебе нужно что-нибудь от меня?

– Привет и тебе, – ответил Юлий. – Мои очи жаждут видеть божественный лик нашего бессмертного государя.

– Хорошо, хорошо, но только не сегодня и не завтра, а послезавтра. Запишись на листе желающих получить аудиенцию и терпеливо жди своей очереди.

Камергер кивнул головой Юлию и удалился, предшествуемый ликторами.

– Зачем мы унижаемся перед этим сбродом? – вскричал Галерий, размахивая руками. – Зачем мы стучимся в двери, которые для нас никогда не отворятся? Я давно говорил тебе: бить и бить! А вы напрасно тратите время, забавляетесь какой-то игрой. Наши отцы иначе разговаривали с врагами Рима.

– По приказу наших отцов вооружался весь цивилизованный мир, – ответил Юлий с печальной улыбкой. – А за нами не пойдут даже легионы Империи.

– За нами пойдет Италия.

– Арбогаст раздавит Италию в одной битве. Без его помощи мы не можем начать войны с Феодосием, а Арбогаст перейдет на нашу сторону только тогда, когда будет страшно обижен Валентинианом. Нужно как-нибудь ускорить это.

– Мне надоела эта фальшивая игра.

– Она оскорбительна и для моей гордости, но, увы, ложь – это оружие слабых.

Сенаторы, насупившись, шли по улицам Виенны, в которой кипела такая жизнь, как будто она была столицей государства.

Разноцветная и разноязыкая толпа заливала все тротуары.; Посередине улицы тянулись носилки, переносные кресла, колесницы, кареты, повсюду бежали скороходы в пестрых платьях, кричали глашатаи, ликторы, расчищая дорогу для придворных сановников.

На площади перед храмом обоготворенных Августа и Ливии внимание сенаторов обратили на себя носилки необычной формы. Они напоминали форму лебедя, и все были украшены страусовыми перьями. Их несли шесть невольниц в грязных, растерзанных платьях римских плакальщиц.

Прохожие останавливались, таращили глаза, шептались и указывали пальцами друг другу на оригинальные носилки.

Но это, должно быть, не особенно интересовало их хозяйку – молодую женщину, которая небрежно раскинулась на желтых вышитых подушках и презрительно смотрела на любопытную толпу.

– Эмилия! – воскликнул Юлий. – Как эта блудница попала в Виенну?!

Актриса Эмилия, увидев сенаторов, издалека послала им поцелуй.

– Здравствуйте! – радостно крикнула она.

Когда они приблизились к ней, она произнесла?

– Как хорошо, что вы приехали в Виенну. Надеюсь, что вы навестите меня сегодня. Мне так здесь надоело, что я готова в присутствии всего города обнять вас и расцеловать.

Сенаторы быстро отстранились от носилок.

– Вы боитесь? – засмеялась Эмилия. – Не бегите от меня, если вы любите Рим, а я знаю, что вы его любите. И я теперь люблю наш священный вечный город, хотя клеветала на него в минуту разлуки. Только вдали от родины начинаешь ценить ее. Не смотрите на меня так сурово. Я не буду раздражать и смущать вас. Клянусь тенью Софокла, я не буду оскорблять ваших чувств и горестей. Я римлянка, и душа моя жаждет римских воспоминаний. Приходите ко мне…

Она оживилась и говорила горячо, сердечно, с искренней просьбой в глазах.

– Вы не поверите, какое наслаждение встретить своих в толпе чужих людей! И актеры умеют любить родной город.

Сенаторы, которые сначала недоверчиво смотрели не Эмилию, теперь улыбнулись.

– Я не думаю, чтобы в Виенне ты получила столько золотых венков, как в Риме, – сказал Юлий, снова приблизившись к носилкам. – Галилеяне не любят вашего искусства.

– Не за венками и аплодисментами я приехала в Виенну, – ответила Эмилия. – Я по приказанию его вечности должна каяться за грехи молодости, должна обильными слезами смыть с души все пятна и умолять Бога галилеян, чтобы Он смилостивился надо мной. Вот я и каюсь и, как видите, лью слезы, даже на улице.

Она показала рукой на своих невольниц, переодетых плакальщицами.

Констанций и Галерий весело рассмеялись.

– Ты, должно быть, никогда не мечтала о такой роли, – сказал он.

– А тебя это забавляет! – Эмилия погрозила ему пальцем. – В наказание тебя следовало бы хоть в течение дня продержать на той пище, которой меня угощают галилеяне. Представьте себе, что эти постники, эти плакальщицы в мужском платье, беспрестанно навещают меня по приказу его вечности и мучают меня несносной болтовней о каком-то милосердии какого-то Бога, который сжалился даже над блудницей. Вы понимаете?

– А что же ты ответила на это? – перебил Юлий, с губ которого не сходила тонкая улыбка.

– Сначала я внимательно слушала, – что же мне делать в этой трущобе? Но когда мне надоедает их глупая речь, я начинаю защищаться по-женски. Я как будто нечаянно расстегиваю тунику, выставляю из-под платья ногу, приближаюсь к святому мужу, прижимаюсь к нему, кладу руки ему на плечи…

– И святой муж забывает о своей святости, – перебил Галерий, который задыхался от смеха.

– Как бы ни так. Святой муж собирает свои священные книги и уходит, преисполненный священного гнева.

– И все они делают так? – спросил Юлий.

– До сего дня убежало восемь человек. Завтра мне собираются прислать какого-то усмирителя всякого греха. Говорят, что этот неустрашимый герой питается кореньями и акридами, пьет только воздух, дышит запахом неба, а с богами разговаривает так же свободно, как я с вами. Мне становится весело, когда я подумаю о стычке с этим мешком, набитым голодом, жаждой и добродетелью. Приятное развлечение в моем одиночестве.

– Если вы не пренебрегаете моей компанией, славные отцы, – проговорила она, глядя на сенаторов умоляющими глазами, – то я пойду с вами пешком. Я знаю, что болтовня гистрионки смущает ваши важные мысли, но мы находимся в чуждой для нас среде. Римляне, будьте снисходительны к римлянке.

Сенаторы не отказали актрисе в чести, о которой она умоляла и взором и голосом. Они пошли рядом с ней, не обращая внимания на шепот толпы.

– Скажите, зачем вы сюда приехали? – продолжала Эмилия. – Римляне не для одного удовольствия приезжают в Виенну. Может быть, я буду в состоянии помочь вам. Меня окружают разные люди, которые обыкновенно толкутся около молодой женщины, если молва разгласила о ее таланте и веселой жизни.

Юлий и Галерий вопросительно посмотрели друг на друга.

Они знали Эмилию по театру, встречали ее иногда у кого-нибудь из своих родственников или друзей, но никогда не принадлежали к числу ее поклонников. Ревностные язычники, подражающие Марку Аврелию и Юлиану Отступнику, они сторонились шумных забав и развязных женщин.

Эмилия отгадала причину их нерешительности.

– Если бы я вам сказала, что мое пребывание в Биение пробудило во мне римлянку старых времен, вы могли бы не поверить мне. Я все та же Эмилия, которую породили Вакх и Венера. Я не люблю Капитолийского Юпитера за его гром и молнии. Я не понимаю, как вы, молодые и богатые, обладающие всеми средствами для того, чтобы выпить из жизни всю ее сладость, можете проходить мимо человеческого счастья. Я ненавижу печаль, важность, обязанности, но еще больше, чем вы, ненавижу галилейскую веру, превращающую цветущую землю в угрюмую темницу. Наши боги принимают участие в радостях людей и не грозят им постоянно загробной карой за какое-нибудь пустое прегрешение. Наши боги не требуют от смертного, чтобы он для какого-то небесного венца, витающего в облаках, отказался от своей плоти, сделался мумией, увядшим листом, камнем, пеплом. Если безусловно нужно, чтобы какие-нибудь боги вмешивались в дела людей, то пусть уж это будут жители Олимпа. Их легче умилостивить, смягчить их гнев, наконец, обмануть их. За несколько белых телиц, зарезанных в Капитолии, даже громовержец Юпитер проясняет свое громоносное чело. А галилейский Бог сразу требует, чтобы ему посвятили всю жизнь, все помыслы и пожелания, и обещает за это только награду в царстве теней.

– А ты предпочитаешь быть лучше актрисой на земле, чем царицей по другую сторону Стикса, – сказал Галерий. – Плохо же тебя обучают галилейские священники.

– Если они будут меня долго мучить, то я соблазню самого святейшего из них и за уши приведу его в Рим.

– Ну, этого тебе не удастся сделать.

– Не удастся? Кто не боится женщины, или, как они говорят, сатаны, тот не бежит от соблазнов. Если бы я только захотела…

– Ты говоришь о молодых, здоровых людях, В таких в Виенне нет недостатка.

Эмилия презрительно улыбнулась.

– Ну, они не стоят моих взглядов и ласк, – сказала она, пожав плечами. – Да кому они нужны в этой трущобе? Истинные галилеяне те, которые чтут своего Бога, избегают меня как прокаженную. От меня сторонятся также все богатые и независимые варвары. Представьте себе, что эти франконские и аллеманские медведи сохраняют верность своим женам и называют преступлением свободную любовь. Что это за страна, что за понятия и обычаи? Я даже и не воображала о таком захолустье. Боги сурово наказали меня за клевету, которую я бросила. Риму в минуту моего отъезда. У нас не так. У нас еще есть люди умные, снисходительные, щедрые, которые умеют еще платить за одно обещание тысячами, десятками тысяч.

Сенаторам это не понравилось. Эмилия, говоря о духовной силе новых людей, сама не зная, коснулась их больного места.

– А тут что? – продолжала болтать актриса. – Император, молодой и красивый, по целым дням сидит со священниками и занимается набожными разговорами; знатные варвары ходят по улицам нахмуренные, важные, как будто внутри них хранится вся добродетель; женщины закрывают себе глаза, когда встречаются со мной; чернь показывает на меня пальцами. Только этот льстивый, блудливый придворный сброд льнет ко мне и то урывками – по вечерам. Что же это такое? Преступница я, что ли, или старая, безобразная баба, от которой нужно бежать, чтобы она не напустила каких-нибудь чар? Не выношу я их, ненавижу, презираю! – закричала вдруг Эмилия, топая ногами. Если бы я могла насолить им, то послала бы в Луглун Венере десять телиц.

И снова, без всякого перехода, лицо ее изменилось. Из разгневанного, мстительного оно сделалось ласковым и добрым.

– Я ожидаю вас сегодня, славные отцы, – заговорила она мягко, сложив руки, как на молитве. – Не к обеду, потому что это не доставит мне никакого удовольствия. Я знаю, что в еде вы умереннее моих невольников. Я жажду только видеть римские лица и слышать римскую речь. Вот моя темница.

Она сделала гримасу избалованного ребенка и ударила молотком в ворота сада, в котором находилась маленькая вилла.

Когда она скрылась в доме, послав сенаторам воздушный поцелуй, Галерий сказал Юлию:

– Мы можем воспользоваться для наших целей связями этой блудницы и ее ненавистью к здешним придворным.

– И я думаю о том же, – отвечал Юлий. – Если бы нам удалось раздразнить этого рыжего кота, как Эмилия называет камергера, против Арбогаста, то половина дела была бы сделана. Ближе всех стоящий к Валентиниану, посвященный во все его замыслы и тайны, камергер лучше меня нашел бы дорогу к его надменности и подозрительности. Надо непременно отправиться к Эмилии.

На заезжем дворе под вывеской «Красный Олень», где остановились Юлий с Галерием, их ожидал римский курьер. Посланный Флавиана, увидев сенаторов, поспешно отдал им пергамент, перевязанный золотым шнурком.

Юлий развернул письмо Флавиана, прочитал его и снова начал пробегать глазами строки, как будто хотел убедиться, что глаза не обманывают его. Лицо его было спокойно. Только брови его незаметно сдвинулись. Флавиан извещал о похищении Фаусты.

– Префект послал погоню за похитителями? – спросил он курьера.

– Сыщики префекта нашли их следы на Аурелийской дороге, но потеряли их за Генуей, – отвечал курьер.

– За Генуей? – повторил в раздумье Юлий. – А Винфрид Фабриций в Риме? – спросил он после некоторого молчания.

– Воеводу я видел неделю назад на Марсовом поле.

– Но, может быть, Рим оставил кто-нибудь из его слуг?

– Разведчики донесли префекту, что воевода за день до похищения выслал по Аурелийской дороге несколько телег с невольниками и десять аллеманов из своей личной стражи. И его любимого слуги, старого Теодориха, давно уже не видно в городе.

– Хорошо. Отдохни сегодня, чтобы завтра ты мог вернуться в Рим. Ты отвезешь от меня письмо к префекту.

Когда он остался наедине с Галерием, то подал ему письмо Флавиана.

Галерий, прочитав, скомкал пергамент и бросил на пол.

– Я говорил и говорю постоянно, – вскричал он, – напоминаю без устали, что нужно бросить эту работу крота. Мы подкапываемся под них, а они в это время оскорбляют самые дорогие наши чувства. Если мы и дальше будем только совещаться, вместо того чтобы действовать, они скоро начнут разрушать наши храмы. Надо во что бы то ни стало вызвать Фаусту Авзонию из их святотатственных рук.

– Надо, но как? – спросил Юлий, глядя на Галерия со снисходительной улыбкой. – Гнев не покажет нам дороги к месту, где спрятана Фауста, не найдет преступника.

– Ее похитили галилеяне…

– Несомненно, но кто именно? Галилеян в государстве тысячи тысяч.

Галерий молчал, не зная, что сказать.

– Ты постоянно кричишь, а я думаю. Хочешь знать, кто похитил Фаусту?

Галерий вытаращил на него глаза.

– Ты помнишь, как Фабриций явился в атриум Весты? Припомни-ка хорошенько, как вел себя воевода.

– Он пожирал Фаусту жадным взором. Помню, он не хотел уходить, хотя мы не были особенно любезны с ним.

– Значит, кто же похитил Фаусту?

– Фабриций!

– Вот видишь, что иногда лучше спокойно подумать, чем громко кричать. Через несколько часов я скажу тебе, что надо сделать, чтобы Фауста вернулась к своим священным обязанностям, а теперь прикажи подать обед.

Месяц уже серебрил кровли Виенны, когда сенаторы постучали в двери Эмилии. Им отворил тот самый невольник, который сторожил в Риме вход в дом актрисы.

В передней Юлий шепнул Галерию:

– Если мы застанем у Эмилии кого-нибудь из придворных, то прошу тебя следить за своим лицом и движениями. Лучше всего тебе ничего не говорить, чтобы каким-нибудь неосторожным словом не пробудить подозрительности этих лисиц.

Прислуга актрисы, должно быть, была предупреждена о посещении сенаторов, потому что глашатай, не спрашивая, тотчас же повел их через несколько комнат, освещая дорогу цветным фонариком.

– У твоей госпожи есть гости? – спросил его Юлий.

– Главный камергер священной ложницы прибыл после захода солнца, – ответил невольник, и, указав на светлое пятно, вырисовывающееся на темном фоне, тихо удалился.

Юлий приподнял шелковую занавеску и остановился на пороге маленькой комнаты. На софе лежала Эмилия, а у ее ног на коленях стоял главный камергер.

– Почему ты постоянно откладываешь до следующего дня? – говорил сановник дрожащим голосом. – Если ты еще будешь мучить меня, то я силой сломаю твое упорство.

Он хотел обнять актрису, но она увернулась с ловкостью змеи.

– Если бы божественный Валентиниан узнал о твоем греховном вожделении, то несомненно лишил бы тебя обязанности охранять свою священную ложницу. Ваши священники поучают, что тот нарушает закон галилейского Бога, который смотрит на женщину с вожделением..

– О правилах нашей веры ты можешь говорить с епископом, когда-то тебе потребуется, со мной же говорят языком Анакреонта, Катулла и Тибулла.

– Ваши священники называют этих поэтов развратителями общества.