Текст книги "Актея. Последние римляне"

Автор книги: Гюг Вестбери

Соавторы: Теодор Еске-Хоинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

VII

В месте заключения Фаусты царило необычное движение. Невольники укладывали в сундуки ковры, столовое белье и занавески; Теодорих заботливо осматривал колеса и оси повозок, аллеманы седлали лошадей…

– Хорошо, ли отточены мечи? – спросил Теодорих старшего аллемана.

– Хорошо, будут работать, – ответил солдат.

– Не слыхал ли ты в горах каких-нибудь голосов?..

– Когда под вечер я обходил заросли, то мне несколько раз слышался чей-то шепот.

– Через час мы двинемся. Если язычники загородят нам дорогу, то прежде всего нужно защищать Фаусту Авзонию.

Приказав возницам запрягать, Теодорих дошел до цепи скал, преграждающих доступ к вилле, и напряг слух и зрение.

В течение нескольких дней за виллой следили какие-то непрошенные взоры. Вчера Прокопий на ветвях дикой розы нашел красную нитку шелка, сегодня один из аллеманов ночью на берегу моря видел кучку вооруженных людей. Псы заливались лаем с самого утра и рвались в горы.

Теодорих чувствовал, что неуловимые фигуры, кружащиеся около дома, незримо связаны с Фаустой Авзонией. Весталка была слишком важной личностью, чтобы ее единоверцы могли о ней забыть.

Они искали… нашли… и теперь будут стараться отнять свою собственность.

Если бы Теодорих знал силы неприятелей, то ждал бы их спокойно. Скалы заменяли ему сотню сильных рук.

Но скрытый враг, подбирающийся осторожно к вилле, страшил его своей таинственностью.

Взвесив опасность положения, Теодорих решил отступить в горы, разбить где-нибудь палатку и послать другого курьера к воеводе.

Безлунная ночь способствовала бегству. Небо покрылось свинцовыми тучами, которые под вечер нашли со стороны Корсики.

Теодорих вслушивался в ночную тишину, силясь уловить чутким ухом сына природы подозрительный шум… Но однообразного шелеста деревьев не нарушал никакой посторонний звук.

Когда он стоял, вглядываясь в черную бездну густой тьмы, раздался вой собаки.

Плач животного, сначала прерывистый, как бы боязливый, усиливался, становился полнее и громче, пока не перешел в жалобное стенание. Вместе с тем со стороны моря поднялся ветер, пробежал над вершинами скал, наклонил верхушки елей, подхватил вой пса и разнес его по долине.

Казалось, вокруг зарыдали неисчислимые голоса.

Теодорих крестился, прижавшись к скале. Суеверную душу сына лесов охватил страх. В этих стонах, непрерывно повторяемых горами, он слышал голоса существ иного света: это не пес выл, а его, Теодориха, призывали души его предков.

Он опустился на колени, упал лицом на землю и горячо обнял кормилицу человеческого рода.

– Будь для меня мягким ложем, не презри моего праха, – умолял он. – Я рук не обагрил кровью невинного, совесть не запятнал несправедливостью к убогим, сердца – изменой вождю и господину…

В это время до него докатился шум, хорошо знакомый солдату. Какие-то всадники приближались к вилле.

Он быстро поднялся и свистнул. Когда на его призыв прибежали аллеманы, он поставил их под скалами, сам же вышел вперед и начал прислушиваться.

Его ухо уже отчетливо различало топот коней и стук оружия. Всадники продвигались тихо, направляясь прямо к вилле.

Теодорих обнажил меч и крикнул:

– Кто там?

Из темноты раздалось в ответ:

– Здравствуй, старик!

Изумлению Теодориха не было границ. То был голос воеводы.

– Это вы, господин? – спросил он.

Из тьмы показались три конские головы.

– Все ли в порядке? – отозвался Фабриций, наклоняясь к Теодориху.

– Пока все, но что сегодняшняя ночь скрывает в своем страшном лоне, об этом знает только Добрый Пастырь. Вы прибыли в самую пору. Через час вы бы не застали никого в своем доме. Повозки уже готовы…

– Ты хотел бежать?

– Я не знаю числа врагов, а их следы беспокоят меня уже несколько дней. Если язычники обратились за помощью к наместнику Ведианции, то я бы навлек на вашу голову наказание короля Арбогаста за сопротивление, оказанное властям.

Теодорих говорил тихим голосом, чтобы солдаты не слышали его слов. Шепотом отвечал ему и Фабриций.

– Ты поступил вполне разумно. Повозок не приказывай отпрягать. Мы тотчас же тронемся в Виенну, где скрыться легче, чем в горах.

Отдав коня одному из своих стражников, он пошел рядом с Теодорихом.

– А она, – спросил он, – Фауста Авзония, не облеклась в одежду оглашенной?

– Не облеклась и не облечется!

Теодорих рассказал воеводе о событиях последних недель, а когда дошел до угроз Фаусты, то прибавил:

– Я служил вам вернее всякого верного невольника, любил вас искреннее самого близкого друга. За эту верность и за эту любовь я заслужил награду. Позвольте мне, господин, умереть спокойно. Я не хочу предстать пред Добрым Пастырем с бременем проклятия весталки.

В тишине ночи, во второй раз, раздался вой пса. И снова ветер подхватил его и на своих крыльях разнес по скалам и горам.

Фауста Авзония сидела в спальне, на низком стуле, опершись головой на руки. Вокруг нее сновали невольницы, а она смотрела на их хлопоты тупым, безучастным взором.

Ей сказали, чтобы она была готова в дорогу. Она не спрашивала, куда ее повезут, – она знала, что и дальше ее ждет неволя. Ей говорили об этом и удвоенная бдительность Теодориха и большая подозрительность слуг.

За каждым ее движением стали следить с таким вниманием, что она потеряла надежду вырваться из клетки при помощи женской хитрости. Ей нельзя уже было переступать опушки апельсиновой рощи, гулять по горам, смотреть со скал на море.

По мере того как суживались стены ее заключения, ее стала охватывать какая-то странная тревога перед неизвестным будущим. Она испытывала чувство, как будто к ней подкрадывается большая опасность. Неизменная тревога мучила ее возбужденное воображение омерзительными видениями. В ночных снах на нее нападали какие-то существа, забрасывали ее белое платье уличной грязью. Хватали ее в свои нечистые объятия. Или на ее грудь садился ястреб Юлии Порции, с глазами Фабриция, и жадно припадал к ее губам.

От чудовищ она оборонялась, а ласки ястреба переносила терпеливо.

Пробудившись, она молилась Весте, прося отогнать от нее искушения. Напрасно она поручала свое сердце богине чистоты. Уединение, тишина и весна с неожиданной Силой пробуждали в ней еще не заснувшие девичьи грезы.

Хотя она старалась вселить в себя ненависть к своему похитителю, Фабриций все властнее вторгался в ее мысли.

В коридоре, отделяющем середину дома от боковых комнат, раздались быстрые шаги. Невольницы перестали шептаться.

Фауста подняла голову, и кровь горячим потоком залила ей лицо и шею. Слуги удалились. Римская жрица осталась одна с врагом своих богов.

Долго они смотрели друг на друга. Она в остолбенении, не веря своим глазам, он, погруженный в печаль.

– Перед тобой стоит несчастный, – начал Фабриций подавленным голосом, – покинутый богом и людьми. Ночью, как изгнанник, я бежал из Рима, а за мной гналось проклятие твоего народа. Подавленный укорами совести, я прибег к мудрости Амвросия, но великий епископ осудил меня и унизил. Для тебя я бросил блестящее положение, снизошел до преступления, заслужил гнев моей веры. Для тебя я пренебрег властью – блеском этой земли, Царством Небесным – наградой лучших миров. Моя любовь к тебе превозмогла любовь к славе, к долгу, сделала меня глухим, слепым, бесчувственным, охватила меня всего.

Фауста сидела без движения. Румянец сходил с ее лица, уступая место бледности.

– Я прегрешил, обезумел, – продолжал Фабриций, – но этот грех – высшая радость моей жизни. Я ставлю его выше рукоплесканий толпы, выше признательности императора, выше…

Он хотел сказать – милости Бога, но остановился, пораженный дерзостью своей страсти.

– Несчастный я, несчастный, несчастный! – жаловался он, ломая руки.

Суровые черты лица Фаусты мало-помалу смягчились.

Этот человек пожертвовал всем, что почитал и любил. Тоска согнула его стройную фигуру, стерла с его лица краски здоровья. Не дерзкого варвара видела перед собой Фауста, а несчастного человека, который страдал из-за нее и для нее.

– Ты одна осталась мне на целом свете, в тебе мои последняя надежда. Твоя любовь может вознаградить меня за гнев единоверцев и снять с моей души черный покров отчаяния.

Фабриций протянул руки к Фаусте.

– Не презирай любовь, она озарит твою молодость золотыми лучами весеннего солнца. Обязанности так трудны, слава изменчива… Одна только любовь дает смертному истинное наслаждение. Будь женщиной и загляни в свое сердце.

Фауста была в эту минуту больше женщиной, нежели сама желала. Она заглянула в свое сердце, и то, что увидела в нем, преисполнило ее страхом: в глубине его она не нашла ненависти к Фабрицию.

Она испугалась самой себя… Блуждающим взором она осмотрелась кругом, словно искала помощи. В спальне царила глухая тишина, нарушаемая только ускоренным дыханием воеводы.

Бежать?.. Но куда?.. Повсюду ее окружали стены темницы. Никто бы не прибежал на ее крики. Она находилась в неволе, в полной зависимости от гнева и милости ее похитителя.

Сладкими словами любви, понятными каждому женскому сердцу, он сковывал ее движения, усыплял ее бдительность.

– Не отталкивай меня от себя, – умолял Фабриций, припав к ее коленям.

Он схватил ее руки, прижал их к своим горячим губам, обнял ее стан.

Фауста хотела подняться, оттолкнуть его, освободиться из его объятий, но по ней уже разлилось пламя любви, пробежал не изведанный еще сладостный трепет и лишил ее силы.

Она закрыла глаза и опустила голову.

Фабриций схватил ее в объятия, как хищная птица схватывает пойманную добычу, прижал к себе, осыпал поцелуями ее волосы, глаза, шею.

– Ты моя, моя, моя! – повторял он.

В его голосе дышала торжествующая страсть.

Он искал устами ее уста…

– Я буду защищать нашу любовь повсюду – перед твоим народом, перед императором, перед Амвросием.

Имя епископа пробудило Фаусту. Она подняла голову, открыла глаза и глубоко вздохнула…

– О боги Рима, о духи моих предков! – прошептала она.

С гневом смотрела она на Фабриция, на свое смятое платье, на разорванную тунику.

Свершилось то несчастье, которое пугало ее в ночных снах. Галилеянин обнимал весталку, а она без сопротивления отдавалась его ласкам.

Она закрыла лицо руками. Сухое, отрывистое рыдание потрясло ее тело.

– Веста!

Фабриций, не отгадывая причины ее отчаяния, еще более раздражил ее своими утешениями.

– Пусть тебя не страшит кара твоих богов, – говорил он. – Возложи на себя знак Креста, и тебя прикроет могущество Бога, более сильного, чем Юпитер, Марс и Венера. Не пугайся давно исчезнувших теней.

Он наклонился к Фаусте, хотел обнять ее, но она быстро поднялась.

– За что ты меня преследуешь? – воскликнула она.

Девичий стыд сразу оттолкнул ее от человека, который с ней обращался как с купленной невольницей.

Фабриций, еще не понимая перемены, происшедшей в ее сердце, продолжал идти по своему ложному пути.

– Выслушай мою просьбу, – настаивал он, – преклонись для моего счастья перед Богом новых народов. Император не предаст христианку в руки язычников. Крещение отворит пред тобой врата вечного блаженства, а мне возвратит душевное спокойствие и прощение моей религии. Обращенная к Христу весталка загладит вину ослушавшегося христианина и воеводы. Я ради тебя сделался заблудшей овцой Христова стада. Твое доброе сердце должно же смилостивиться надо мной.

Брови Фаусты нахмурились, нижняя губа презрительно выдалась вперед. Фабриций говорил с ней так, как будто она была причиной его несчастья. Он считал ее своей собственностью, требовал от нее помощи.

– В чем же моя вина? – спросила она решительным голосом. – Не я поощряла тебя сойти с пути обязанностей. Ты похитил меня, держишь против моей воли и хочешь склонить меня к чувству, которое насмехается над величайшей человеческой силой.

– Твоя покорность выдала мне твою любовь, – возразил Фабриций.

Краска гнева покрыла лицо Фаусты.

– Покорность узника, ошеломленного нападением более сильного противника, никогда не раскрывает тайны его сердца. Ты оскорбил меня своими ласками, не спрашивая, желаю ли я их. Знай, что, если бы хитрые демоны зажгли в моем сердце преступную любовь к врагу Рима, я вырвала бы это непослушное сердце из своей груди и в минуту смерти смотрела бы равнодушно на его трепетание; если бы мои мысли слились воедино с дерзкими вожделениями варвара, я размозжила бы без колебаний свой череп, чтобы в нем раз и навсегда угасло подлое искушение. Я ненавижу тебя, я презираю тебя, варвара, раба своих страстей!

Фабриций в изумлении слушал эти оскорбительные слова. Они своей резкостью и энергией скорее напоминали речь мужчины.

Неужели это была та самая женщина, которая дрожала в его объятиях, с румянцем стыда, с полным подчинением его воле?

Наконец он понял причину перемены, происшедшей в Фаусте: весталка одержала в ней верх над женщиной.

– Творец всего живущего на свете дал смертным любовь, как награду за бремя жизни, – пытался было он еще раз ее убедить. – Зачем ты ради видений прошлого хочешь лишить меня и себя высочайшего счастья?

Он снова протянул руки к Фаусте, стараясь ее обнять, но она вырвала у него из-за пояса кинжал и приставила его острие к своей груди.

– Не приближайся, – крикнула она, – если не хочешь, чтобы кровь весталки пала на твою совесть!

Фабриций в ужасе отшатнулся.

Значит, мучения многих месяцев, тревога последних дней, душевные волнения, угрозы Амвросия – все это напрасный труд. Он пренебрег обязанностями цезарского наместника ради невознагражденной любви, ради видений бессонной ночи?

Фабриций схватился за горло. Его душило бешенство варвара, в котором сопротивление пробуждало свирепость первобытного человека.

Он мрачно посмотрел на Фаусту.

Неужели эта слабая женщина сильнее его? Он принудит ее повиноваться и любить его, поступит так же, как поступил его отец с его матерью.

Он вскочил, бросился к Фаусте, вырвал у нее стилет, схватил ее на руки, как малое дитя, и прижал к себе.

– Ты моя, моей и останешься. Я добыл тебя для себя и никому не отдам.

Он выбежал из дома, передал Фаусту на руки невольницам и крикнул:

– В дорогу!

Потом он подозвал к себе Теодориха.

–Ты поедешь около кареты и будешь смотреть за римлянкой!

Старый аллеман упал перед ним на колени.

– Я просил вас, господин… – вполголоса сказал он.

– Когда мы приедем в Виенну, я отпущу тебя в наши леса.

– Ваши молодые руки лучше защитят римлянку от опасности, нежели мои. Угрозы весталки лишили меня присутствия духа. Я не хочу во второй раз слышать ее страшных проклятий.

– Не раздражай меня!

– Мне страшен ваш гнев, но еще более страшны проклятия, которые пойдут за мной и в могилу. И милосердный Добрый Пастырь не любит людской злобы.

Правая рука Фабриция, уже лежавшая на рукоятке меча, опустилась сразу.

– Выслушай меня, господин, – умолял Теодорих.

– Пусть будет по-твоему. Возьми пятерых человек и охраняй обоз.

В апельсиновой роще было так темно, что люди совсем скрылись в ней.

– Зажечь факел! – приказал Фабриций.

При мигающем свете желтого пламени, смешанного с дымом и раздуваемого ветром, обрисовались неясные контуры четырех экипажей и темные силуэты аллеманов. Солдаты, приросшие к коням, закутанные в плащи с капюшонами на головах, производили впечатление обитателей иных миров.

Пятеро из них вместе с Теодорихом заняли место во главе обоза, остальные окружили карету Фаусты. Две невольницы охраняли весталку.

Теодорих ударил мечом о щит. Аллеманы тронулись, обоз тихо, осторожно двинулся за ними.

Обоз в глубоком молчании тянулся по долине. Солдаты не разговаривали друг с другом, раздавались только стук колес, ударявшихся о камни, и тихий лязг оружия. Кони временами встряхивали головами и храпели, точно испуганные чем-то.

Теодорих напрягал весь слух и зрение. Он забыл о своих опасениях и предчувствиях – он был верным слугой, которому доверена безопасность господина.

Он уже приближался к середине долины, не заметив ничего подозрительного. Вдруг он остановился, соскочил с коня и приложил ухо к земле.

– Донеси воеводе, – сказал он одному из аллеманов, – что на нас идут вооруженные люди.

Когда Фабриций подъехал к нему, он показал на выход из долины.

На фоне ночной темноты вдали сверкало множество движущихся огоньков.

Фабриций приказал погасить факелы.

С затаенным дыханием, не спуская взгляда с огоньков, солдаты дожидались неизвестного неприятеля.

Огоньки шли прямо на виллу, увеличиваясь с каждой минутой.

Теперь при их свете была видна черная масса, впереди которой шла высокая тень. Какой-то всадник вел отряд пехоты.

В эту минуту Фабриций поднес к губам охотничий рог. Скалы и горы огласились громким звуком, леса подхватили протяжное эхо.

Черная масса остановилась.

– Кто осмеливается нарушать спокойствие во владениях воеводы Италии? – громко спросил Фабриций.

С противоположной стороны послышалось:

– Констанций Галерий идет освободить из неволи Фаусту Авзонию.

– Солдат отдаст свою добычу только победителю. Приди и отними Фаусту Авзонию, если тебе жизнь надоела.

В черной массе произошло движение. Пешие люди окружили всадника.

– Какой-то сброд, – шепнул Фабриций Теодориху.

Нападающие, видимо, никогда не участвовали в ночных стычках, и, вместо того чтобы погасить факелы и быстро рассыпаться и этим обмануть неприятеля, они столпились на освещенном месте.

Долина в этом месте переходила в ровное место, что облегчало разбег конницы.

Фабриций все это видел и пренебрежительно усмехнулся.

От черной массы начали отделяться маленькие кучки. Они расходились в обе стороны и образовывали подобие цепи.

Фабриций созвал своих аллеман.

– Окружим карету и нападем на этих глупцов, прежде чем они сомкнутся полукругом, – сказал он тихим голосом. – Телеги с вещами оставить.

В это время снова раздался голос Констанция Галерия:

– Если ты добровольно отдашь Фаусту Авзонию, мы не поднимем на тебя руку. Король Арбогаст и без того справедливо накажет тебя за твое преступление.

Ему ответило только молчание.

– Готовы? – спросил Фабриций у своих аллеман.

– Готовы, воевода!

– Где Теодорих?

– С Германрихом оберегает карету.

– Хорошо… Внимание!

Он поднял меч кверху.

– За мной!

Земля задрожала под копытами лошадей, ночную тишину нарушил военный крик аллеман, железо ударилось о железо. Через минуту раздались удары мечей по шлемам и щитам гладиаторов Галерия, раздались проклятия мужчин, плач женщин.

– Бей, коли! – кричал Фабриций, напав на самую середину цепи.

Прежде чем освободители Фаусты дали себе отчет в том, что произошло, похититель со своей добычей был на другом конце долины.

Он остановился и посмотрел назад.

– Все целы? – спросил он.

– Недостает только Теодориха, – ответили ему солдаты.

– Что с ним сделалось?

– Под ним убит конь.

– Нам нельзя старого солдата оставлять в руках разбойников, – сказал Фабриций. – Двое из вас пусть охраняют карету. Остальные за мной!

И он помчался назад.

Теодорих, опершись плечами о дерево, защищался с остервенением вепря, окруженного в логовище. Со всех сторон на него падали удары коротких римских мечей, а он отражал их щитом и длинной испанской шпагой.

Усталая рука уже отказывалась служить ему. С его лба струился обильный пот, из многочисленных ран лилась кровь.

В ту самую минуту, когда Фабриций подоспел к месту стычки, он зашатался и упал на колени.

– Теодорих, Теодорих! – крикнул встревоженно воевода. – Я иду тебе на помощь!..

Старик хотел встать, но заломил руки и упал лицом на землю.

И снова раздался лязг оружия, снова посыпались проклятия. Гладиаторы, не привыкшие к неожиданным нападениям, рассыпались. Фабриций по тропинке, залитой кровью, пробился к Теодориху, поднял его на коня и протрубил в рог сигнал к отступлению.

Несколько минут спустя по дороге во всю мочь мчалась карета, увозившая Фаусту Авзонию.

Топот скачущих лошадей заглушал шум моря, взволнованного южным ветром. Пенящиеся валы громоздились друг на друга, как разъяренные гиганты.

Фабриций с развевающимися волосами мчался во главе отряда, прижимая к своей груди Теодориха.

Его не страшили разъяренные волны. И в нем все бушевало и кипело. Адская буря говорила языком его истерзанной души.

Он потерял все, что любил на земле. Он был, как корабль, который находился в море в эту минуту. Отовсюду его окружали тени его обманутых надежд. Ему казалось, что он падает в бездонную пропасть, в темную бездну вечного проклятия.

Он наклонился к Теодориху.

– Старик, старик, зачем ты покидаешь меня? – простонал он, как ребенок, рыдающий по матери.

Он прикоснулся лбом к щеке верного слуги и вздрогнул.

Лицо Теодориха было холодно.

Фабриций хорошо знал холод смерти.

И в первый раз в жизни человеческая скорбь стиснула его неукротимое сердце. Слезы, незнакомые высокопоставленному варвару, в первый раз увлажнили его ресницы.

– Да будет тебе легка земля, я собственными руками устелю тебе последнее ложе, мой верный слуга, мой преданный друг, – тихо проговорил он. – Смилуйся над его душой, Творец мира!

А море свирепело все сильнее. Валы ударялись о берег с такой силой, что казалось, что прибрежные скалы вот-вот рассыплются на куски.

Перед лицом разъяренной стихии, с трупом любимого слуги на руках, полный сердечной боли, Фабриций начал понимать все бессилие смертного человека.

– И над моей грешной душой смилуйся, о, Христос, Господь несчастных, – прошептал он.