Текст книги "Актея. Последние римляне"

Автор книги: Гюг Вестбери

Соавторы: Теодор Еске-Хоинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 41 страниц)

Если такова будет воля Христа, он без сожаления, в расцвете сил, ляжет в склеп Константина, где он приготовил себе скромное ложе, но перед смертью пусть его глаза еще раз возрадуются торжеству Креста.

– Освети меня, Господи! – умолял он. – Скажи, что мне делать. Смилуйся над Своей паствой. Не презри тех, кто на Тебя уповает. Будь Богом сильных, счастливых… Столько слез уже пролилось для Твоей славы.

И он бился головой о землю.

Когда он лежал, бессильный, покорный, угнетенный страданием всего христианства, в его душу мало-помалу начало спускаться спокойствие. Ему казалось, что кто-то мягкой дланью касается его разгоряченной головы, охлаждает ее, снимает с нее всю тяжесть забот.

– Это Ты, Господи? – проговорил он шепотом. – Я верю в Тебя, верю, верю. Прости мне мою человеческую гордыню. Грешил не Твой сын, а император и солдат. Воззри милосердно на Своих детей, и я буду таким же смиренным, милосердным миротворцем, как и Ты. Я не буду мстительным, не запятнаю руки кровью слабых или побежденных. Я прошу всех, как Ты, чтобы Твои враги благословляли Тебя.

Он встал и приказал позвать военачальников.

– Завтра с рассветом, – сказал он, когда князья, графы и воеводы предстали перед ним, – Гайнас во второй раз вступит в бой с Арбогастом.

Вождь готов склонил голову в знак повиновения.

В это время в палатку вошел Фабриций, который был назначен начальником ночной стражи.

Он остановился на пороге и ждал.

Феодосий, заметив его, спросил:

– Ты принес какое-нибудь неожиданное известие?

– Неприятель отрезал нам отступление, божественный и вечный государь, – ответил Фабриций. – Вся галльская конница замкнула Альпы с восточной стороны.

Вожди с укором посмотрели на императора.

– Я советовал торопиться, – сказал Стилихон.

– Арбогаст передушит нас, как лисиц, захваченных в яме, – прибавил Тимазий.

– Будет то, что решил наш Господь Иисус Христос, – сказал Феодосий спокойным голосом.

И, обернувшись к Фабрицию, он спросил:

– Ты знаешь имя начальника галлов?

– Над галльской конницей начальствует Арбитр.

– Арбитр?

Феодосий задумался на минуту.

– Какой-то Арбитр два года тому назад обращался ко мне, – сказал он. – Он хотел служить под моими знаменами. У него было какое-то столкновение с Арбогастом.

Он взял со стола навощенную табличку, начертал на ней палочкой несколько слов и вручил ее Фабрицию.

– Отнеси этому Арбитру мой привет и назначение на должность графа Галлии. Его трибунам от моего имени обещай золотые цепи, а солдатам щедрую награду. Да вдохновит тебя Христос силой убеждения. Если тебе удастся привлечь Арбитра на нашу сторону, то велика будет твоя заслуга перед истинным Богом. Мир с тобой!

Фабриций помнил Арбитра со времени первой молодости. Он служил вместе с ним в дворцовой страже, а потом в качестве трибуна в том же самом легионе. Он также знал, почему известный всем любимец Арбогаста хотел покинуть знамена своего благодетеля. Еще в Виенне Рикомер рассказывал ему о происшествии в Тотонисе, о котором говорил сам Арбитр, жалуясь на несправедливость короля.

Фабриций без опасения шел в лагерь неприятеля. Конечно, товарищ по оружию не окажет ему дурного приема. Когда-то они с Арбитром были в хороших отношениях.

Тишина ночи и только что испытанное жестокое разочарование царили над легионами Феодосия. Солдаты не болтали у костров, не шутили с маркитантками. Когда буйволовые рога возвестили час отдыха, они тотчас улеглись спать, чтобы как можно скорее позабыть о поражении минувшего дня.

В сопровождении двух лазутчиков, которые освещали ему дорогу факелами, Фабриций быстро спускался в долину. Вечерние сигналы прозвучали уже давно, а до первой линии язычников его отделяло добрых четыре римских мили. Нужно было спешить, чтобы к полуночи вернуться в лагерь.

Он молча шел за горцами, а сердечная боль терзала его по-прежнему.

То, что Арбогаст будет биться до последнего издыхания, что он прольет целое море христианской крови, прежде чем рухнет сам, в том Фабриций не сомневался. Но он никак не мог примириться с мыслью о поражении.

И его так же, как и Феодосия, по дороге в Италию согревало пламя веры, и он так же был убежден, что Бог нарочно встревожил своих верных бунтом Арбогаста и Рима, чтобы принудить их к окончательной расправе с язычниками.

Неужели это было еще слишком рано?

Фабриций не метался и не богохульствовал, как Феодосий.

Унизительное публичное покаяние, которому он подвергся, тяжелая служба в госпиталях, долгое время, проведенное в лесной тишине в обществе благочестивого пустынника, среди умерщвления плоти и духовных размышлений, больше, чем ненависть к язычникам, приблизили его к сущности учения Христова.

Медиоланский епископ хорошо знал человеческую натуру, когда решил сломить гордость молодого воеводы с помощью чрезвычайных мер. Только страдания облагораживают силу.

Выйдя из суровых рук Амвросия, Фабриций уже иными глазами смотрел на свет и на людей. Что прежде ему представлялось правдой и добродетелью, то теперь оказалось ложью и преступлением; что прежде возмущало его, то теперь пробуждало сочувствие и снисходительность.

Ревностный христианин с изумлением понял, что заповеди Христова учения лишь в малой степени коснулись своих последователей. Новая вера не отняла у человека его страстей, не искоренила гордости, зависти, себялюбия, не сравняла сильного со слабым, убогого с богатым, как повелевал Христос.

Вокруг себя Фабриций видел людскую злобу, бушующую с таким бешенством, как будто бы на земле ничего не изменилось. Человек заботился о земных благах, лгал, крал, обманывал, для удовлетворения своих похотей допускал злодейства, ненавидел ближнего – оставался таким же алчным, жестоким, беспощадным. Истинных христиан было так мало, что они тонули в толпе хищных зверей, пожирающих друг друга.

Чем больше Фабриций углублялся в священные книги и сравнивал их требования с деяниями, на которые наталкивался на каждом шагу, тем более противны становились ему все окружающие. Разногласие между верой и жизнью уничтожало его христианскую ревность. Да ведь и сам он также не исполнял требований Бога, хотя ему казалось, что он является Его избранным, Его детищем.

И только теперь ему стали понятны жалобы Сириция, укоры графа Валенса и наставления Амвросия. Он не был христианином, как не были христианами ни один из его товарищей; он не любил Христа и ничего не сделал; чтобы удостоиться живота вечного. Он любил только самого себя, свои страсти.

Одновременно с осознанием своей вины в – нем росла снисходительность к чужим заблуждениям и уважение к человеческому достоинству вообще. Он, как и прежде, жаждал победы Креста и верил, что только учение Христа открывает врата в Царство Небесное; только оно одно истинно, божественно, бессмертно; но он не закрывал глаза и на достоинства язычников. Для него, просветленного истиной и справедливостью, последние римляне представлялись совершенно другими, чем прежде, когда он смотрел на них сквозь сеть ненависти. Обреченные на гибель представители великого народа жертвовали для своих традиций всем – имуществом, почестями этого мира, даже жизнью. Какая жалость, что истинному Богу не служат такие герои, как Флавиан, Симмах, Фауста Авзония…

Фауста Авзония?

Фабриций постоянно носил в сердце ее образ, но теперь это был уже другой образ, более чистый, более светлый. То, что раздражало надменного солдата, перед тем преклонялся христианин, очищенный страданиями и размышлениями. Сопротивление весталки, отказывающейся от высшего счастья женщины ради долга, окружало Фаусту ореолом святости.

Фабриций теперь знал, почему весталка отталкивала его любовь, и любил ее за это еще сильнее, ибо к его чувству присоединялось уважение к ее воле, поборовшей все искушения.

Память о Фаусте сопутствовала ему по дороге в Италию. С надеждой на победу его неостывшая любовь соединяла надежду на обладание любимой женщиной. В Константинополе всем было известно, что Феодосий решил во что бы то ни стало закрыть все храмы язычников. Если бы Гайнас сегодня разбил Арбогаста, то завтра в Рим уже мчались бы курьеры с приказами императора. А эти приказы обратили бы в ничто все обеты, уничтожили бы все законы прошлого. Фауста, освобожденная от присяги, может быть, откликнулась бы на его любовь.

Фабриций, идя следом за горцами, вспоминал, как он прощался с Фаустой. В ее голосе тогда не было сурового гнева. В нем скорее слышалась сдерживаемая скорбь о чем-то желанном, но, увы, неосуществимом.

– Твоя знаменитость и дальше пойдет пешком? – спросил один из лазутчиков. – Мы уже спустились вниз.

В долине царила совершенная темнота.

Фабриций приложил руку к губам и крикнул:

– Саул!

– Это ты, воевода? – отвечал кто-то по-готски.

Через минуту возле Фабриция выросла высокая фигура с турьими рогами на голове.

– Все в порядке? – спросил Фабриций сотника.

– Неприятель до сих пор не придвинулся ближе.

– Дай мне своего коня.

Вдали мигала длинная цепь красных точек – к этим-то огонькам и направился Фабриций. Когда он приблизился к ним, его остановил грозный окрик:

– Кто там?

– Воевода Винфрид Фабриций пришел со словом мира и дружбы к воеводе Арбитру! – отвечал Фабриций.

Из мрака показались два всадника. Один из них поднял фонарь и внимательно осмотрел Фабриция.

– Проводи! – коротко сказал он своему товарищу.

* * *

Галлы, закутавшись в плащи, кучей лежали на голой земле и спали крепким – сном солдат, утомленных напряженным днем. Посреди лагеря, перед не догоревшим еще костром, сидел Арбитр в полном вооружении на опрокинутом ведре. Он оперся головой на руки и дремал.

Его пробудил шум шагов.

– Что там такое? – проворчал он, протирая глаза. – Винфрид? – Он узнал воеводу. – Откуда ты и по какому делу?

– Друзья обыкновенно навещают друзей, – ответил Фабриций.

Арбитр многозначительно улыбнулся.

– Ты выбрал хорошую минуту и хорошее место для свидания, – сказал он. – Отойди в сторону! – крикнул он солдату, который привел нежданного гостя.

Оставшись вдвоем с Фабрицием, он спросил тихим голосом:

– С чем пришел ты? Времени у меня мало. Я знаю, что ты служишь у Феодосия, и видел тебя сегодня на поле битвы.

Фабриций наклонился к нему..

– Я пришел спросить, вознаградил ли тебя Арбогаст за нанесенную обиду?

Фабриций не докончил. Арбитр посмотрел на него с таким бешенством, что он приложил руку к мечу.

Воевода Галлии молчал несколько минут, закусив нижнюю губу, потом сказал:

– Тебя прислал Феодосий? Чего он хочет от меня?

Вместо ответа Фабриций подал ему навощенную дощечку.

Арбитр долго читал письмо императора. Его лоб нахмурился, рука теребила бороду.

– Это все?

– Твоих трибунов Феодосий украсит золотыми цепями, а солдат осыплет деньгами. Ты знаешь, что император сумеет быть щедрым.

Старые товарищи по оружию опять замолчали. Арбитр неподвижно уставился глазами в кровавый блеск огня.

– Что мне отвечать Феодосию? – шепотом спросил Фабриций.

Арбитр осторожно осмотрелся кругом.

– Я не знаю – это зависит не от одного меня. До завтра осталось много времени. А теперь возвращайся к своим – нас может кто-нибудь подслушать. До свидания по ту сторону гор.

Он хлопнул в ладоши.

– Проводить воеводу до последней стражи! – приказал он солдату.

Еще утренняя мгла висела над долиной, а оба войска уже готовились к новой битве.

Над восточным хребтом Альп стояло огромное красное солнце, окруженное золотистым ореолом.

– День будет ветреный, – говорил Арбогаст своим окружающим.

– Ветер охладит воздух, – отозвался старый граф Баут. – Вчера было уж очень жарко. Солдаты изнемогли под конец работы.

Туман редел и медленно падал вниз, образуя крупные капли на траве и листьях деревьев. Горы курились, точно в глубине лесов горели скрытые огни. Из-за Альп выползали черные тучи, которые быстро охватывали восточную часть неба.

– Дело идет к буре. Надо спешить, – сказал Арбогаст.

– К полудню все будет готово, – отвечал Баут. – Готского сброда остается немного, а об остальных не стоит и думать.

– Чтобы только Арбитр появился в решительную минуту.

– Он не опоздает, не упустит времени. А хоть бы он и опоздал, мы обойдемся и без него. Не хмурься, король. Бог войны с горя поступил на службу к старой, беззубой бабе, если эти быки прогонят нас за горы. Еще ни один враг не видал тыла франков.

Мгла опадала, бледное солнце точно ощупью пробивалось сквозь тучи, – заполонившие всю долину.

– Ты видишь его? – спросил Арбогаст.

Баут с минуту смотрел по направлению руки короля; вытянутой к правому крылу христианского войска.

– Вижу. Страшно ему одному в долине. Он хороший солдат, только не с нами ему вступать в состязание.

Вдали, на сером фоне готской пехоты, ярким пятном светился золотой всадник, окруженный многочисленной свитой. Он ехал вдоль фронта, останавливался, что-то говорил, и ему отвечали криками.

Арбогаст презрительно засмеялся.

– Эти римляне все только болтают. Болтай себе, Феодосий, а я буду бить. Посмотрим, кто кого переговорит.

В это время с противоположной стороны заиграли буйволовые рога.

– Смирно! – приказал Арбогаст.

– Смирно! – прозвонили рожки и трубы.

– Смирно! – подхватили горы, леса и эхо.

Гайнас уже приближался со своими готами.

Повторилось вчерашнее зрелище.

Готы с удвоенной яростью бросались на франков, франки с удвоенным хладнокровием отражали готов. Два раза Гайнас возвращался на поле битвы, и два раза Арбогаст оттеснял его оттуда.

Баллисты франков, как буря, расстраивали ряды готов, удары их мечей напоминали удары молнии. Лучник попадал в цель без промаха; где останавливался мечник, там в живой стене образовывался пролом.

Гайнас сам взял, знамя, его воеводы сражались и гибли вместе с рядовыми; сотники сзади били палками убегавших с битвы.

Ничто не помогало...

Арбогаст подвигался все вперед, а его свободные франки и аллеманы заходили с правого и левого флангов, чтобы выжать остаток жизни из окровавленного тела христианского войска.

В середине долины он остановился. Пусть утомленные солдаты отдохнут, пусть соберут силы для последнего натиска. Надменный враг уже не ускользнет из страшных объятий – у подножия гор стоят галлы Арбитра.

Бдительный воевода не опоздал. Он явился в самую пору.

Феодосий видел, что Арбогаст окружил его со всех сторон, и никакая человеческая сила не освободит его из этой – западни. Он погибнет со всем войском, а с ним вместе рухнет в прах и Крест, чтобы никогда не подняться.

Он протянул руки к небу и воскликнул страдальческим голосом:

– О Христос, Христос, Христос!..

С ним вместе молилось и все войско:

– Смилуйся над нами!

Все готы, иберийцы, сарацины – вся паства Христа слилась в одну молитву, и отголосок этой молитвы донесся туда, где старый король с презрительной улыбкой прислушивался к молитве враждебного войска.

– Ты меня хотел побить, ты? – шептал Арбогаст, следя за движениями Арбитра. – Лучше было бы тебе сидеть в Константинополе, в твоем раззолоченном дворце, среди тысячи евнухов и наслаждаться отдыхом после трудовой жизни, полной славы, нежели становиться на моей дороге. Мне жаль тебя, ты всегда был храбрым солдатом и справедливым вождем, но помочь тебе я не могу. Ты понапрасну погибнешь вместе с своим галилейским демоном.

Он поднял руку, чтобы дать знак к последнему натиску, но вдруг наклонился вперед и напряг зрение.

Галлы Арбитра, вместо того чтобы ждать начала боя, шли прямо к левому флангу неприятельского войска, где стоял Феодосий.

– Что делает этот, глупец? – вскричал Арбогаст.

Он заметил во главе галлов Арбитра, а над ним – белый флаг, привязанный к древку знамени.

– Изменник! – крикнул он.

Арбитр, приблизившись к христианам, соскочил с коня и пал к ногам императора.

– Не поможет тебе измена этого бездельника, – говорил Арбогаст. – К работе! Повергнуть мне под ноги этот сброд! За измену этого неблагодарного пса я никого не пощажу сегодня.

Но в эту минуту произошло что-то необычайное.

Леса на горах наклонились, вода в реке закипела, как раз перед франками поднялись тучи пыли, в воздухе раздался страшный треск, как будто Альпы разрушились в прах. С востока на крыльях вихря мчалась буря со свистом, ревом и адским шумом.

– Смирно, смирно! – предостерегали рожки Арбогаста.

Но их никто не слышал.

Ветер подхватывал слабые голоса, смешивал их, разносил во все стороны.

– Вперед, вперед! – звали трубы.

Но их никто не слушал.

Ветер вырывал из рук солдата щит, сдергивал с головы шлем, сыпал в глаза песком, бил по лицу обломками сучьев.

– Сомкнись, сомкнись! – кричали сотники.

Но напрасно они старались восстановить порядок. Ряды солдат колебались, гнулись, как лес на горах, волновались, как вода в реке. Перепуганные лошади понесли всадников, люди падали и хватались за землю.

Над пехотой Арбогаста пронесся крик тревоги.

– С нами сражаются галилейские демоны! – в отчаянии жаловались язычники.

А с противоположной стороны наступали христиане. Ветер нес их стрелы и камни прямо на франков. Язычники гибли, не видя перед собой врага, беззащитные, преследуемые силой, превышающей человеческую[41]41
  Такой же вихрь способствовал победе Мария в кровавой битве с кимврами и тевтонами.


[Закрыть].

Перед этой силой побледнели даже самые храбрые, самые опытные воины забыли о дисциплине. Инстинкт самосохранения превозмог гордость храбрых солдат.

Франки бежали толпами, беспорядочно, преследуемые конницей Феодосия.

– Не ты меня победил, Феодосий, не ты, – говорил самому себе Арбогаст.

Он сидел на стволе срубленного дерева, глядя в звездное небо.

У его ног шумел ручей, опадающий белой пеной в долину; вокруг него высились Альпы, тихие, задумчивые, осыпанные серебристой пылью.

С поля поражения свита увела его насильно. Когда он пробился в первые ряды, чтобы, удержать перепуганных солдат, старый Баут крикнул:

– Феодосий не будет любоваться видом окровавленной головы нашего короля!

Франконские вожди окружили своего короля и принудили его к отступлению.

Целую ночь и целый день Арбогаст скитался по горам, преследуемый отголосками погони.

Его сопровождала только незначительная кучка графов и воевод, еще вчера таких могущественных, уверенных в своей силе, а сегодня таких ничтожных, не знающих, что с ними будет завтра. Грязь и пыль покрывали их золоченые доспехи, тяжелая печаль заставила опустить их гордые головы.

* * *

К вечеру другого дня отголоски погони смолкли. Буря прошла, радость победителей была насыщена.

Усталый старец мог наконец отдохнуть и собраться с мыслями.

Но не успокоительны были мысли, которые сталкивались в голове могущественного короля, внезапно низвергнутого с высот почести, – власти и славы.

Еще несколько дней тому назад Арбогаст царил над многочисленным народом и обширной страной. Только от одного него зависело возложить на себя корону римского императора и сделать свою волю обязательной для всего цивилизованного света.

Он был так уверен в победе, что в первые минуты потерял даже сознание. Его войско, его старое, испытанное войско бежало, а он, до сих пор непобедимый никем, скитался по дебрям, прятался в лесах и обходил села и города с осторожностью шпиона.

Как все это случилось? Ведь он сделал все, что должен был сделать человек храбрый и предусмотрительный, когда он собирается к решительной битве с могучим противником. Он не забывал даже о малейших мелочах, в которых солдат может нуждаться на войне.

И его франки сделали все, что могли. Их не сломил натиск готов, их не испугали массы неприятеля. Три раза они овладевали полем битвы с хладнокровием и выправкой опытных мастеров, умирали без жалоб, падали без проклятий.

И все-таки!..

Арбогаст стиснул кулаки.

– Не ты меня победил, Феодосий, не ты! – повторял он с упрямством осужденного, уверенного в своей невиновности.

Если бы не эта проклятая буря, Римская Империя лежала бы сегодня у его ног и умоляла бы о снисхождении. Эта буря победила его, разрушила сверкающее здание его славы, не запятнанное ни единым поражением.

Он бросил на небо взгляд, полный ненависти.

– Теперь ты, подлый предатель, молчишь и усмехаешься улыбкой размечтавшейся девы, теперь ты глядишь на землю с такой благостью, как будто никогда не видел отчаяния человека, а вчера?..

Арбогаст заскрежетал зубами.

Всю свою жизнь он повелевал, побеждал, удалял со своей дороги все, что ему мешало, и считался только с самим собой. Никогда не покидавшее его счастье не научило его покорности, не смягчило гордости владыки, рожденного на троне.

Феодосий мог сложить свое горе к стопам Бога смирения и утешиться учением веры, которая слабых любит больше, чем сильных, но для смертельно пораженной гордости язычника не было такого прибежища. Его боги, дикие, беспощадные, как их поклонники, были благосклонны только к победителям.

Тихая лунная ночь, вместо того чтобы успокоить раздраженное сердце Арбогаста, пробуждала в нем гнев, тем более яростный, что он был бессилен.

Старый король осматривался вокруг взором хищного зверя, попавшегося в западню.

Небо было такое синее, месяц плыл так легко среди серебристых облаков, ручей и лес шумели так сладко, Такое дивное, таинственное спокойствие охватывало природу, что все навевало на человека добрые чувства, склоняло к мягкому шепоту любви и всепрощения.

Но в сердце Арбогаста немолчно шипела змея смертельно оскорбленной гордости.

– Он проиграл битву? И кому? Этой готской сволочи, зашитой в шкуры, этим трусам фракийцам, сирийцам и грекам, что всегда показывали тыл?.. Нет не от них бежало его войско… Кто-то иной, более сильный, чем он и Феодосий, надсмеялся над его человеческой прозорливостью и попрал его славу. Кто же этот мощный?..

Арбогаст не покорялся, не просил пощады. Язычник и варвар проклинал ту силу, которая пришла его противникам на помощь в самую решительную минуту.

– Я не знаю, кто ты, завистливый демон, но ненавижу тебя! – шептал он.

Вдали, за елями, раздался троекратный крик совы.

Арбогаст прислушался.

Несколько темных фигур отделилось от деревьев и приблизились к нему.

– Это знак Мельтобальда и Сунны, – сказал граф Баут. – Сейчас они появятся на горе.

Арбогаст послал двух молодых воевод в долину, чтобы они достали «языка» – у него не было никаких известий о дальнейшем ходе битвы.

Когда лазутчики появились, он сказал:

– Говорите все без опасения. Я знаю, что победители не щадят. Что сталось с моим войском?

– Наша пехота, – отвечал воевода Сунна сдавленным голосом, очнувшись от первого страха, – силилась дать отпор. Разбитая на кучки, она пала под мечами многочисленного неприятеля. Почти все наши мечники пируют теперь в Валгалле с душами предков. Свободные франки и аллеманы выбрались благополучно. Легионы западных префектур убили Евгения и перешли на сторону Феодосия.

Арбогаст поник головой на грудь.

Известия, принесенные воеводами, отнимали у него последние надежды. «Может быть, испуганное войско соединилось и пришло в порядок по другую сторону западного хребта гор, – обнадеживал он себя. – Может быть, Феодосий не осмелился преследовать его франков».

Он был решительно разбит и лишен всего, что связывало его с жизнью: славы, власти, своего войска.

– А Феодосий? – спросил он, не поднимай головы.

– Феодосий направился в Медиолан и прежде всего выслал Фабриция в Рим с приказом закрыть храмы народных богов. Прежде чем оставить поле битвы, он обнародовал полное прощение всем князьям, графам, воеводам и сенаторам, которые принимали участие в войне. Мы можем возвращаться домой, король. Никто нас не задержит по дороге.

– Прощение, говоришь ты? – сказал Арбогаст голосом, в котором кипел сдержанный гнев. – Феодосий прощает меня, своего победителя? Он к поражению хочет прибавить еще унижение? Как же ты глуп! Никто на всем свете не имеет права миловать Арбогаста. Только он один может мерить себя той меркой, какой ему будет угодно.

И, прежде чем Баут успел помешать, он вонзил себе меч в левый бок.

– Король! Отец наш! – воскликнули франки, упав на колени перед Арбогастом.

Он зажал рукой рану и сказал:

– Я уже стар… мстить не могу… У меня не хватило бы времени… Сделайте это за меня вы, когда настанет удобная минута… Задушите этого римского вампира, который сосет нашу кровь, хотя…

Голос его угасал, слова прерывались.

– Хотя… хотя…

Он схватился за грудь.

– Я давно… уже… бессильный старик…

Он приподнялся, вторично ударил мечом в грудь и рухнул лицом на землю.

Месяц освещал молчаливую кучку людей, погруженных в глубокое горе. Только кони тихо и жалобно ржали, теснясь друг к другу, точно понимали, что свершилось что-то необычайное.