Текст книги "Актея. Последние римляне"

Автор книги: Гюг Вестбери

Соавторы: Теодор Еске-Хоинский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 41 страниц)

XXIX

Во дворце царило страшное смятение.

Поппея лежала, стеная, на ложе, куда принесли ее служанки; доктора толпились вокруг нее, покачивая головами и пожимая плечами.

Нерон в припадке бешенства метался по коридорам, и рабы разбегались при его приближении, как овцы перед бешеной собакой. Префект Тигеллин, секретарь Эпафродит и начальник преторианцев Фений Руф всю ночь пьянствовали во дворце. Утром они были разбужены шумом, но беззаботные и пьяные, снова принялись за кубки, и комната огласилась их криками и песнями.

Заговор был расстроен прежде, чем Тит успел вернуться с арестованными. Один сановник, игравший важную роль в заговоре, имел неосторожность довериться своему вольноотпущеннику, некоему Милиху. Милих, убежденный, что предприятие кончится неудачей, решился извлечь возможно большую пользу из своих сведений. Узнав в последнюю минуту о намерении заговорщиков убить Нерона в цирке, он опрометью бросился во дворец.

К счастью для него, бешенство Нерона к этому временя почти испарилось само собой. Однако когда вольноотпущенник очутился с глазу на глаз с неистовым императором, он готов был отдать все свое богатство, чтобы очутиться по-прежнему в доме своего патрона. Но отступать было поздно, и Милих, бросившись к ногам Нерона, воскликнул, что он явился спасти жизнь Цезаря.

Нерон овладел собой настолько, что мог понять его слова. Приказав ему встать и идти за ним, он отправился в комнату, где обыкновенно занимался делами, и немедленно послал за своими ближайшими советниками – Тигеллином, Эпафродитом и Руфом.

Когда Тит, исполнив свое поручение, вернулся во дворец, Милих, рассказал ему о заговоре во всех подробностях. Центурион вошел в комнату и увидел Нерона; глаза его горели и руки дрожали после недавнего припадка, однако он был спокоен и серьезен. Тигеллин и Эпафродит, оба пьяные, смотрели на Милиха с комической важностью и сбивали его с толку глупыми вопросами, которые, видимо, раздражали Нерона. Фений Руф сидел бледный от ужаса.

Нерон по сообщению доносчика составил себе довольно ясное представление о характере и распространении заговора.

– Это нужно исследовать, – сказал он и прибавил, обращаясь к Титу, – введи сюда женщину.

Минуту спустя Эпихарида стояла перед своими судьями.

Она была не молода и не хороша, но на всей ее фигуре лежала печать достоинства, которое поразило Тита и произвело довольно благоприятное впечатление на Нерона. Но она была женщина, и, по мнению римлян, если женщина не хотела говорить, ей можно было развязать язык пыткой.

Нерон спросил, какие причины заставили ее присоединиться к заговору.

– У меня была дочь, Цезарь, – отвечала она, – звери растерзали ее на арене; был сын – и его тело сгорело вместо факела в твоем саду. Они были христиане и пошли к Христу, но не за них я хотела тебя убить.

– Так за что же? – спросил император.

– Чтобы ты не мог уничтожить божественную истину на земле.

– Разве твой Бог не в силах сам позаботиться о своей истине? – спросил он.

Эпихарида молчала.

Нерон потребовал, чтобы она назвала имена заговорщиков, но она упорно отказывалась. Тогда он велел позвать палачей, а Тит украдкой вышел из комнаты.

Он находил естественным, что упрямую отпущенницу подвергают пытке. Но вид страдающей женщины всегда напоминал ему о бледном лице на залитой кровью арене, и это воспоминание ножом вонзалось в его сердце.

Прошло два часа, а ужасающая тишина в комнате не нарушалась. Тит сидел за дверями, готовый заткнуть себе уши при первом крике, но ни единого звука не было слышно, и, когда император позвал его, истерзанное тело женщины лежало на полу, и на лице ее застыла спокойная улыбка. Нерон в коротких словах сообщил Титу, что Эпихарида вынесла самые ужасные пытки, не вымолвив ни слова, и наконец лишилась сознания.

Он велел отправить ее в Мамертинскую тюрьму, а на следующий день снова представить для пыток.

На другое утро, когда половина знатных римлян спешила выдать друг друга, дрожа за свою шкуру, вольноотпущенница была принесена во дворец на носилках, потому что истерзанные члены не позволяли ей идти. По дороге она успела обвязать вокруг шеи свой пояс, а другой конец его прикрепить к балдахину над своей головой, и, когда носильщики достигли Золотого дома, в носилках лежал изуродованный труп.

Так умерла Эпихарида, претерпев ужасные пытки и согласившись лучше оскорбить небо самоубийством, чем спасти жизнь изменой.

Когда ее тело вынесли из комнаты, Нерон приказал привести Субрия Флавия.

Милих уверял, что Флавий был главной пружиной заговора и даже двух заговоров, потому что он подговорил центурионов тотчас же после убийства Нерона убить и Пизона и провозгласить императором Сенеку. Нерон не знал, впутывать ли ему в это дело своего старого учителя, так как был уверен, что тот не имел никакого понятия о заговоре, но в то же время сознавал, что Сенека был для него единственным опасным соперником. Убить Нерона мог всякий, но только Сенека был способен управлять миром.

Пока он размышлял об этом, вошел Флавий, погруженный в свои размышления. Нерон не заметил вопросительного взгляда, который трибун бросил на Фения Руфа. Лицо преторианца приняло выражение жалкой нерешительности. Но Тит заметил взгляд трибуна и увидел, что его рука сжимала что-то под туникой, пока он ждал знака от Руфа. К удивлению императора, Тит бросился на Флавия, схватил его за руку, дернул ее, и обнаженный кинжал упал на пол. Нерон бросил одобрительный взгляд на Тита, а Субрий Флавий пожал плечами и пробормотал:

– Могло бы случиться иное.

Действительно, если бы Руф не замедлил, кинжал трибуна погрузился бы в тело императора. Но Тит успел остановить его руку.

Мужество всегда нравилось Нерону, даже когда он был пьян или раздражен. Он сказал трибуну:

– Ты хотел убить меня, Флавий?

– Да, я хотел это сделать, если бы…

Он остановился, а Фений Руф, выхватив меч, воскликнул:

– Изменник! Негодяй! Он хотел убить Цезаря.

Пьяный преторианец, размахивая мечом, приблизился к Флавию, который смотрел на него с холодным презрением.

Но Нерон сделал знак Титу, и тот оттолкнул Руфа.

Император засмеялся и сказал:

– Спрячь свой меч, достойный Руф, теперь я в нем не нуждаюсь. – И, обратившись к трибуну, прибавил – От тебя, Флавий, я не стану требовать, чтобы ты выдал своих друзей.

Краска залила лицо воина. Он гордо выпрямился и в первый раз поклонился императору.

– Скажи же мне, – продолжал Нерон, – за что ты ненавидишь меня? Чем я оскорбил тебя?

– Ты оскорбил весь римский народ, – отвечал трибун. – Ты осквернил престол Юлия, Августа и Тиверия. Пока ты был правителем римлян, я верно служил тебе, но когда ты сделался правителем развратниц и наездников, я решился оказать услугу Риму, убив тебя.

– Ты храбрый малый, – сказал Нерон, – но ты должен умереть.

Трибун снова поклонился.

Нерон испытывал один из тех порывов, которые доказывали, что в нем сохранилась еще капля величия его предков.

– Я желал бы, – сказал он, – чтобы мои друзья были такие люди, как ты, тогда, может быть, я был бы лучше и мир счастливее, но судьба решила иначе, и я принужден довольствоваться достойным Руфом и добродетельным Тигеллином. Я не могу пощадить тебя, Флавий, так как это значило бы произвести смуту в народе. Но я рад выразить тебе свое уважение. Ради блага Рима ты хотел убить меня; ради блага Рима я осуждаю тебя на смерть.

Он встал со своего кресла и, протянув руку Флавию, которую тот пожал, вышел из комнаты в сопровождении стражи.

Тигеллин и Руф разразились аплодисментами.

– Великий! Божественный Цезарь! Великодушный император!

Нерон сдержал их восторг.

– Теперь не время для комплиментов, – сказал он, – заговор еще не подавлен. Руф, я знаю твою преданность. Пизон, которого хотели провозгласить сегодня императором, еще на свободе; возьми солдат и арестуй его.

Через полчаса Нерон в сопровождении Тита отправился в цирк; он спокойно поднялся по лестнице, приветствуемый кликами толпы, и почти весь день любовался играми.

Он был прав, говоря, что заговор еще не подавлен. Заговор был сильнее, чем думал Нерон, и если бы предводителем был решительный человек, он мог бы еще удасться.

Рано утром весть об измене достигла Пизона, и кучка заговорщиков толпилась в доме сенатора. Мнения разделились. Одни советовали бежать в Галлию, где, по слухам, готовился к восстанию пропретор Виндекс; другие говорили, что они должны умереть вместе; третьи – что лучше всего отдаться на милость Цезаря; иные подумывали об измене; немногие смельчаки советовали Пизону попытать счастья во что бы то ни стало. Они убеждали, что преторианцы готовы к восстанию и охотно провозгласят его императором.

Это был мудрый совет. Если бы Пизон послушался, то, по всей вероятности, победа осталась бы за ним. Но в эту минуту вся его решимость исчезла. Он не знал, кого слушать, на что решиться, и, пока обсуждался вопрос жизни и смерти, заботился о том, как лучше надеть тогу и какими духами надушить голову.

Время шло, и заговорщики один за другим оставляли своего беспомощного вождя, пока наконец остались только храбрейшие.

В последний раз они попытались пробудить его мужество. Но Пизон разразился истерическими слезами и объявил, что он решился на самоубийство.

Тогда и они ушли. Оставшись один, Пизон потребовал таблички и написал завещание, в котором осыпал Нерона самыми льстивыми похвалами и отказывал ему все свое состояние.

Когда час спустя Фений Руф вломился в его дом, жизнь Пизона уже отлетела, а кровь струилась из открытых вен.

Теперь заговор действительно был подавлен.

Всю ночь Руф свирепствовал в городе, убивая и арестовывая правых и виноватых.

На следующее утро он стоял перед Нероном и с довольной улыбкой повествовал о своих трудах.

– Ты много потрудился, достойный Руф, – сказал император, – теперь я хочу наградить тебя.

Руф отвесил низкий поклон.

– Ты уничтожил без остатка опаснейший заговор, и за эту услугу я даю тебе пятьсот тысяч сестерций…

Руф снова поклонился.

– Чтобы твоя вдова и сироты ни в чем не нуждались! – прогремел император.

Лицо Руфа покрылось смертельной бледностью.

– Поглядите на него! – воскликнул Нерон. – Этот жалкий трус, предавший казни несчастных, которые доверились ему, сам был одним из главных участников заговора. Он недостоин жить; возьмите его и избавьте от него мир.

Почти потерявшего сознание Руфа потащили к Эсквилинским воротам, где сильный удар меча разом положил конец его слезам, крикам и мольбам.

В этот день Рода, служанка Поппеи, сообщила Нерону, что ее госпожа умирает.

Нерон никогда не помнил того, что делал в припадке бешенства. Так и теперь, он чувствовал раздражение против Поппеи, но сам не знал, почему разговор, подслушанный им, и последовавшая затем ужасная сцена совершенно изгладились из памяти.

Известие, принесенное Родой, сразу уничтожило его глухую злобу.

– Поппея! Поппея! – воскликнул он. – Царица любви, моя жена умирает! Неужели есть в небесах боги, мстящие за грехи людей! Скажи мне, девушка, что же случилось с императрицей?

Испуганная служанка не смогла вымолвить ни слова. Нерон взглянул на ее бледное лицо и бросился к Поппее.

Отдернув занавеску в дверях, он увидел Поппею на ложе; лицо ее уже подернулось тусклой бледностью, глаза были закрыты, пальцы бессильно цеплялись за покрывало; слышны были ее слабые стоны.

Ошеломленный Нерон остановился. Смутное воспоминание мелькнуло в его уме. Он схватился за голову, и кровь, прихлынувшая к его лицу, чуть не задушила его. Он хотел повернуться и бежать, но ноги отказывались повиноваться ему; ему всюду мерещилось лицо умирающей женщины, и стон вырвался из его груди.

Поппея открыла глаза и увидела его.

– Цезарь! – пробормотала она.

Он сделал несколько шагов – и остановился, дрожа всем телом; шагнул еще раз – и опять остановился.

– Цезарь! – снова простонала она, и Нерон бросился на колени перед ее ложем.

Несмотря на агонию, искажавшую ее лицо, оно сохранило горделивое выражение. Она лежала молча, пока он рыдал, пряча лицо в пурпуровом покрывале. Наконец его; припадок утих, и она сказала, положив ему руку на плечо:

– Пизон?

– Умер! – прошептал он в ответ.

– Флавий… Руф? – почти беззвучно произнесли ее губы, и при каждом имени Нерон кивал головой.

Она приподнялась на ложе и воскликнула с поразительной ясностью:

– А Сенека?

По его опущенным глазам она угадала ответ.

– Я не хочу умереть раньше него, – простонала она. – Пусть он покажет мне дорогу.

Это усилие ослабило ее, и она упала без чувств на ложе.

Всю ночь Нерон провел на коленях подле нее. Иногда она бредила, вспоминая о Криспине, своем первом муже, об Отоне и даже о Тите, которого упрекала то нежно, то с досадой. Когда сознание вернулось к ней и Нерон хотел поцеловать ее руку, она отдернула ее, прошептав:

– Сенека!

Нерон долго колебался между странным уважением и ненавистью к своему старому воспитателю и министру. Но это был еще один человек, призывавший к его гибели.

Тигеллин донес Нерону, что главным руководителем заговора был Сенека, и в доказательство представил письмо.

Это были те самые таблички, которые Нерон и Тигеллин отняли когда-то у посланного Сенеки на Мильвийском мосту. Тигеллин обещал доставить его Бурру, которому оно было адресовано, но сохранил у себя на всякий случай. Теперь он старательно изменил письмо и поставил на нем надпись: «Субрию Флавию».

Хитрость удалась, и Нерон послал в Номентанум центуриона с роковым приказом. Он сказал об этом Поппее. Четыре часа она боролась со смертью.

Солдат вернулся уже под вечер, когда заходящее солнце бросало длинные тени поперек комнаты, Поппея потребовала его к себе. Служанки приподняли и поддерживали ее, а Нерон стоял подле кровати.

Солдат рассказал о смерти Сенеки, о безмятежном спокойствии, с которым он встретил роковую весть, о последних минутах, когда он, истекая кровью, беседовал с плачущими друзьями. Потом он заговорил о неутешном горе Паулины и с дрожью в голосе рассказал, как она умоляла мужа позволить ей вместе с ним переселиться в неведомый мир, и, как опасаясь за ее участь, умирающий согласился на ее просьбу.

– Он умер! – воскликнула Поппея, и глаза ее заблистали.

– Он умер! – отвечал воин.

– Я была римской императрицей и погубила Сенеку! – воскликнула она и повернулась лицом к стене.

Когда центурион вышел, Нерон наклонился над ней и поцеловал ее.

Она была мертва.

XXX

Со времени смерти Поппеи участь Нерона была решена. Последние проблески добрых чувств, здравых стремлений исчезли в нем, припадки безумия учащались; какое-то мрачное отчаяние угнетало его, и он предавался зверствам и разврату.

Казалось, он воспылал ненавистью ко всему доброму; даже Тит начинал возбуждать в нем неудовольствие: император не мог забыть, что умирающая Поппея произносила имя Тита, ни разу не вспомнив о нем самом. Положение центуриона во дворце становилось ненадежным; наконец он решился просить императора отпустить его и в тот же день уехал на службу в легион, которым командовал его отец.

Дела во дворце шли все хуже и хуже; всякие правительственные заботы были оставлены, хищничество чиновников и правителей оставалась безнаказанным, жалованье войскам задерживалось, помощь нуждающемуся населению почти не оказывалась.

Таково было положение дел, когда прошел слух, что Галлия возмутилась и Виндекс идет на Рим. Прошло еще несколько недель; народ томился между страхом и надеждой; наконец пришло известие, что германская провинция тоже восстала. Далее узнали, что испанские легионы взбунтовались и провозгласили императором своего полководца Гальбу. Только в один прекрасный день прохожие услышали шум и движение в преторианском лагере, и вскоре волнение распространилось по всему Риму и крики: «Гальба! Гальба! Смерть комедианту!» – раздавались повсюду.

Когда известие о бунте Виндекса пришло в Рим, Нерон усердно занимался устройством органа, который должен был превзойти все известные дотоле инструменты чистотой и силой звука. Такой пустой случай, как восстание провинции, разумеется, не могло оторвать его от этого важного занятия.

Он пробормотал несколько проклятий и угроз по адресу мятежного наместника и тотчас забыл о нем. Также равнодушно отнесся он к известию о восстании в Германии и Испании.

Орган был готов, и, когда Тигеллин явился с известием о новых бедствиях, император пробовал новый инструмент.

Однако префект понял, что угрожает нешуточная опасность, и с большим трудом упросил Нерона заняться делами.

Император предложил несколько проектов: устроить пир и отравить всех сенаторов; выпустить зверей на улицы; разрушить город; перенести двор в Александрию.

Никакими усилиями Тигеллин не мог добиться решения: император спешил вернуться к органу, и совещание кончилось припадком бешенства, заставившим Тигеллина убежать в ужасе.

Припадок продолжался всю ночь. Изредка Нерон слышал голоса Агриппины, Октавии и Поппеи, упрекавших его в жестокости. Тогда он бросался к органу, стараясь заглушить эти голоса, и рабы в отдаленных комнатах, дрожа от страха, прислушивались к нестройным звукам, разносившимся по коридорам.

Утром злой дух оставил его, и вернулась частица прежней силы и достоинства. Он послал за Тигеллином, который сообщил о приближении мятежников. Нерон холодно выслушал его.

– Ну если мы не можем царствовать, то можем пировать. – И приказал приготовить великолепный обед.

Вернувшись к органу, он строго запретил Тигеллину беспокоить его, что бы ни случилось в Риме.

В течение нескольких часов он услаждал свой слух музыкой, потом оделся в пурпурное платье, обвил голову гирляндой из роз и пошел в пиршественную залу.

Здесь ожидала его толпа. Это были по большей части вольноотпущенники, но среди них фигурировали и некоторые из патрициев, прокутившие свое состояние и дошедшие до того, что сделались спутниками Нерона.

Император кормил их, одевал и презирал. Как ни низко он пал сам, но все же гнушался этими людьми.

Когда он вошел в залу, поднялся крик:

– Несравненный Цезарь! Аполлон! Божественный Август!

Нерон улыбнулся и сказал:

– Благодарю, любезные гости; если бы вы могли делать людей богами, то, наверное, сделали бы меня Юпитером; а если бы я сделался Юпитером, то немедленно послал бы вас в темные бездны Гадеса.

– Что за шутка! Как остроумен наш Цезарь! – раздалось со всех сторон.

Он сел за стол, сказав:

– Надо поесть сегодня, чтобы не быть голодным завтра.

Тонкие блюда и вина сменялись одни за другими; песни и смех оглашали комнату, и веселее всех был Нерон.

Наступил вечер, ночная тень ложилась на город, когда в комнату вбежал солдат с криком:

– Спасайся, Цезарь! Преторианцы восстали и провозгласили Гальбу.

Наступило мертвое молчание, и Тигеллин тревожно спросил Нерона:

– Что ты намерен предпринять, Цезарь?

– Я намерен окончить обед, – спокойно отвечал Нерон. – Достойные товарищи, тут еще много цекубанского вина. Отрываться от обеда неблагоразумно, можно расстроить себе желудок.

Собеседники его отшатнулись, услыхав эту дикую шутку, и один из них вскочил и хотел убежать. Нерон заметил это и, схватив тяжелый кубок, пустил его вдогонку беглецу, который, получив удар в голову, упал.

– Рано еще! – крикнул император. – Рано еще оставлять меня. Я хочу окончить обед.

Веселье пировавших как рукой сняло; они поглядывали друг на друга с ужасом.

Клянусь двуликим Янусом, – воскликнул Нерон, – вы годитесь только для похоронного пира. Пусть кто-нибудь споет песню.

Не получив ответа, он продолжал:

– Ну, если вы онемели, я спою сам!

Еще раз явились на сцену арфа и кресло; зеленая мантия была накинута на плечи Нерона, лавровый венок возложен на его голову. Звучным, сильным голосом запел он предсмертную песню Эдипа – но он пел для глухих. Собеседники один за другим прокрадывались: из залы, и первым бежал Тигеллин. Когда Нерон дошел до стиха: «Жена, отец, мать осудили меня на смерть», – в зале оставались только один евнух, двое отпущенников и Эпафродит.

Секретарь, как оказалось, не был вполне лишен чувства благодарности; он бросился к ногам Нерона и умолял его бежать, пока солдаты не ворвались во дворец.

Нерон отбросил арфу, пожал плечами и сказал:

– Разве здесь не хорошее место для того, чтобы умереть?

Отпущенники присоединились к просьбам Эпафродита, и один из них предложил императору дом поблизости от Номентанума. Здесь, по его словам, он мог скрыться, а потом бежать к парфянскому царю, который окажет ему поддержку.

Нерон прохаживался взад и вперед по зале, напевая отрывки песен и подшучивая над людьми, которые одни остались ему верными; но наконец их просьбы подействовали на него, и он согласился бежать.

Беглецы пробрались под колоннадами, ведшими к Эсквилину; затем Нерон переоделся и сел на коня. Скоро они достигли Номентанских ворот. За стеной, направо от дороги, находился преторианский лагерь, и Нерон, проезжая мимо, слышал крики солдат. Большинство из них устроили оргию и перепились, а офицеры, не зная, что предпримет Нерон, тщетно старались восстановить дисциплину угрозами и ударами. Поминутно раздавались крики: «Да здравствует Гальба! Смерть Нерону!»

Эпафродит и остальные спутники дрожали при мысли, что кто-нибудь узнает императора. Им попался навстречу всадник, мчавшийся к городу.

– Какие новости… что Нерон? – крикнул он.

– Нерон, друг мой, готовится стать богом, – отвечал император, намекая на обычай сенаторов воздавать божеские почести умершему императору.

Всадник засмеялся, Нерон тоже, и они разъехались.

Немного далее они встретили старого солдата, который когда-то служил телохранителем у императора, и который, увидев их, хотел бежать в лагерь и известить товарищей. Нерон загородил ему дорогу и бросил повелительный взгляд на старого ветерана.

Солдат вернулся в лагерь, но не сказал, кого он встретил.

Наконец они достигли виллы отпущенника, и император, истомленный непривычной усталостью, пробрался сквозь чащу терновника и бросился на кучу хвороста, которую его друзья прикрыли своими одеждами. Они хотели скрыть его в колодце, но он отказался, говоря:

– Я не хочу быть погребенным заживо.

Тогда они пробили отверстие в стене виллы и провели его так, чтобы никто из рабов не знал о его присутствии.

На следующее утро явился вестник и сообщил, что сенат одобрил выбор войск и объявил Нерона врагом республики. Он сообщил также, что местопребывание императора открыто и отряд воинов послан в Номентанум, чтобы схватить его.

Нерон попробовал острие своего кинжала и спросил, когда можно ожидать отряд. Узнав, что они прибудут через полчаса, он осведомился у Эпафродита, какая казнь ожидает человека, объявленного вне закона.

Секретарь рассказал ему о смерти под бичами и просил избавиться от этой муки и унижения самоубийством.

Император медлил, а Эпафродит умолял его согласиться, убеждая, что умереть вовсе не трудно.

– Если это так легко, добрый Эпафродит, – сказал Нерон, протягивая ему кинжал, – то ступай объяви Плутону о моем появлении.

Но секретарь отшатнулся. Евнух и один из отпущенников подняли крик; император пытался остановить их вопли:

– Не так визгливо, Спор, жалобнее; Фаон, ты ревешь точно бык.

Наконец, утомившись от криков, он велел им замолчать. В эту минуту послышался топот копыт.

Нерон выхватил кинжал и, взглянув на свое отражение в блестящем лезвии, сказал с иронией, плохо скрывавшей душевную муку:

– Какого артиста теряет мир!

Ближе и ближе слышался топот; наконец кони остановились, и в эту минуту Нерон вонзил себе в горло кинжал со словами:

– За Сенеку!

Он замахнулся еще раз, но рука его ослабела, и Эпафродит помог ему нанести удар, который он принял, простонав:

– За Рим!

В эту минуту, дверь распахнулась, и в комнату вбежал Тит с толпой солдат. Он бросился к Нерону и хотел остановить кровь своим плащом. Император открыл глаза и прошептал:

– Поздно, честный солдат!

Дрожь пробежала по его телу, и мгновение спустя он был мертв.

Тит поклонился трупу последнего из Цезарей, повернулся и вышел.

Новый правитель, из другого рода, воцарился в Золотом доме и с насмешливой пышностью торжественно сжег тело Нерона.

Народ по-прежнему веселился в цирке, где он участвовал в состязаниях, и в театрах, где он пел. Но не нашлось ни одного, кто подобрал бы его пепел, чтобы ветер не разнес его по свету.

В целом мире только Актея да Эклога горевали о нем. Они собрали его прах в урну и поставили ее в гробнице его предков на цветущем холме садов.

Однажды вечером Актея стояла на холме и смотрела на солнце, исчезавшее за безбрежным морем. Она грезила о свете, который никогда не угаснет, о солнце, которое никогда не закатится, и об огне, который проникнет в глубину людских сердец. Актея грезила и была счастлива.