Текст книги "Хосров и Ширин"

Автор книги: Гянджеви Низами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Начало любви Ферхада

Серебряный кумир был весь исполнен гнева.

Подобная пери, в шелках шуршащих дева,

Там, где меж хмурых гор раскинулась тоска,

Не знала ничего приятней молока.

Хотя бы сто сортов халвы пред нею было,

И то бы молоко ей пищею служило.

Но далеко паслись ей нужные стада,

И путь к ним требовал немалого труда.

Вкруг логова тоски, по скатам гор разлитый,

Желчь источающий, рос лютик ядовитый.

И гнал стада пастух, проведавши про яд,

Туда, где пастбища угрозы не таят.

Ночь локоны свои широко разметала,

В ушко продев кольцо из лунного металла.

В кольце тоски Луна, что жжет, тоской поя,

Кольцом до самых зорь свивалась, как змея.

Пред ней сидел Шапур; готовясь вновь к дорогам,

Он с грустною Луной беседу вел о многом.

В заботы, что несла услада рая, он

Вникал, и обо всем он был осведомлен.

Узнав, что пастбища в такой дали от стана,

Внимающий расцвел, как лепестки тюльпана.

Индусом пред Луной он свой склоняет лик.

Как пред Юпитером Меркурий, он поник.

«Есть мастер-юноша, – сказал он, – будешь рада

Ты встретить мудрого строителя Ферхада.

Все измерения он разрешает вмиг.

Эвклида он познал и «Меджисте» постиг.

С искусною киркой склонясь к кремнистой глыбе,

Начертит птицу он, сидящую на рыбе.

Он розе пурпурной даст пурпур, и меж гор

Скале железом даст китайский он узор.

Пред ним поник весь Рум; и, сделав камень плоским,

На нем рисует он, его считая воском.

Помочь твоей беде, я знаю, он бы смог.

Он – ключ, и каждый шип он обратит в цветок.

Без мастера ни в чем достичь нельзя предела.

Но мастера найдешь, и завершится дело.

Мы с ним – ровесники; в Китае рождены.

И мастером одним нам знания даны.

Тот мастер ведал все; как лучшую награду,

Мне бросил он калам, кирку вручил Ферхаду».

Когда умолк Шапур, с души Сладчайшей гнет

Был снят, – докучный гнет хозяйственных забот.

День зеркало свое подвесил, и закрыла

Ночь многоокая все очи – все светила.

И стал Шапур искать, и вскоре разыскал

Того, кто был сильней неколебимых скал.

Он ввел его к Ширин. Приветливо, с поклоном,

Как гостя важного, его почтил он троном.

Вошел, с горою схож и всех ввергая в страх,

Ферхад, что груды скал раскидывал в горах.

Был высотой силач, что мощный слон; почила

В Ферхаде двух слонов чудовищная сила.

И каждый страж из тех, кем был гарем храним,

Его приветствуя, склонился перед ним.

Он засучил рукав, как должен был по званью,

Он, препоясанный, встал пред широкой тканью.

В смущенье был Ферхад: рок на своем пиру

Вел за завесою какую-то игру.

И вот – ночной набег! Внезапное злодейство!

Рок развернул свое за тканью лицедейство.

С улыбкой, что в себя весь сахар собрала,

Вся сладость Сладостной свой голос вознесла.

Два сахарных замка сняла Ширин с жемчужин.

Стал сахар с жемчугом в одном звучанье дружен.

И пальма сладкая те финики дала,

Чья сладость финики терзала, как игла.

И сахар сладость слов – о молоко с хурмою! —

Почтя, сказал, что мед без них пойдет с сумою.

И сахар услыхал: мир сахарный возник, —

И отряхнул полу от Хузистана вмиг.

Ее ведь Сладкою назвали, – и на диво

Беседу Сладкая вела сладкоречиво.

Ну что сказать еще? Да все, что хочешь, друг!

Пленял и птиц и рыб ее речений звук.

Когда уста Ширин свой сахар источали,

С поклоном леденцы Сладчайшую встречали.

Едва на сборище Ширин откроет рот, —

Сердца внимающих в полон она берет.

Сражала речью всех! От Сладкой оборона,

Клянусь, не найдена была б и для Платона.

В Ферхада слух вошла речь Сладостной, – и жар

В нем запылал, и дух в нем стал кипуч и яр.

Смятенная душа вздох извергает жгучий, —

И падает Ферхад, как падают в падучей.

Удар по темени Ферхада жег, – и он

Крутился, как змея, ударом оглушен.

Ширин, увидевши, что сердце у Ферхада,

Как птица трепеща, свой плен покинуть радо,

Взялась его лечить, но лишь сумела сеть,

Рассыпав зерна слов, вновь на него надеть.

«О мастер опытный, – услышал он от Сладкой, —

Ты разрешенною обрадуешь загадкой.

Желание мое, о мастер, таково,

Чтоб услужили мне твой ум и мастерство.

Ты, зная мудрый труд и замыслами смелый,

Сей заверши дворец своей рукой умелой.

Ведь стадо – далеко, а в молоке – нужда,

Дай талисман, чтоб нам иметь его всегда.

Меж стадом и дворцом в фарсанга два преграда:

Уступы скал, и в них проток устроить надо,

Чтоб пастухи в него вливали молоко,

Чтоб мы сказать могли: достали молоко»,

И, сладкоречия журчанию внимая,

Впал в немощность Ферхад, речей не понимая.

В свой жадный слух вбирать еще он маг слова,

Но что в них значилось, не знала голова.

Хотел заговорить – да нет! – умолк он сразу.

Он перст беспомощно прикладывает к глазу.

Он вопрошает слуг: «Что приключилось тут?

Я пьян, а пьяные как ощупью бредут.

Что говорила мне, мне говорите снова,

Что просит у меня, о том просите снова».

И слуги речь Ширин пересказали вновь,

По приказанию слова связали вновь.

Когда постиг Ферхад красавицы веленье,

Его запечатлел в душе он во мгновенье.

И в, мыслях приступил он к сложному труду,

Подумав: «Тонкое решение найду».

Он вышел, сжав кирку, за ремесло он снова

Взялся; служить любви рука его готова.

Так яростно дробил он мускулы земли,

Что скалы воском стать от рук его могли.

Был каждый взмах кирки, когда ломал он камень,

Достоин тех камней, чей драгоценный пламень.

Он рассекал гранит киркою, чтоб русло,

Что он вытесывал, меж кряжами прошло.

Лишь месяц миновал, – и путь, киркой пробитый,

Вместить бы смог поток в разъятые граниты.

От пастбища овец до замковых ворот

Он камни разместил, укладывая ход.

И так он все свершил, что водоемы рая

Пред ним простерлись бы, ступни его лобзая.

Так слитно ялитамн он выложил проток,

Что между плитами не лег бы волосок.

Ложбиной, созданной рукой творца умелой,

Сумели струи течь, гонимы дланью смелей.

Пусть кажется порой: безмерного труда

Рука преодолеть не сможет никогда.

Но сто булатных гор, воздвигнутых от века,

Сумеют разметать ладони человека.

Где то, чего б не смял всесильный род людской?!

Лишь смерти не сразить невечною рукой.

Приезд Ширин к месту работ Ферхада

И вот возникло то, что людям незнакомо:

Стекает молоко в пределы водоема.

И мастером Луне известие дано:

Водохранилище им сооружено.

И гурия, прибыв, всему дивясь глубоко,

Вкруг водоема шла, прошла и вдоль протока.

Ей мнилось: водоем и новое русло

Здесь только божество расположить могло.

Не дело смертного водоразделы рая,

Где бродят гурии, у млечных рек играя!

Услышал от Ширин хваление Ферхад:

«Да будешь промыслу божественному рад!»

И счастлив он, призыв от луноликой слыша.

И был посажен он всех приближенных выше.

«Мне нечем наградить такое мастерство.

Тут и помощникам не сыщешь ничего».

У дивной меж камней, и в полумраке ясных,

В ушах светились две жемчужины прекрасных.

И каждая красой венцу была равна.

Дань города была – жемчужинам цена.

И серьги сняв, Ширин с пьянящею мольбою

Сказала: «О, прими! Продай ценой любою.

Когда смогу добыть я лучшее – ценой

Достойной оплачу все то, что предо мной».

Жемчужины приняв, их восхвалив, – проворно

Ферхад к ногам Ширин бросает эти зерна.

И устремился он, смиряя горе, в степь.

Слезами заливал он, словно море, степь.

Нет! Страстью не затмит он созданного дела!

Он ждал, чтоб даль его забвением одела.

Плач Ферхада от любви к Ширин

Лишь сердцем к образу он Сладостной приник, —

Из сердца глубины любовь исторгла крик.

И вмиг все дни его мучительными стали.

И руки крепкие как бы навек устали.

И от людей бежать пришла ему пора.

Он падал, как больной, поднявшийся с одра.

В смятенье мчался он в ущелия и в степи.

И с ним врывался стон в ущелия и в степи.

Он, стройный кипарис, поникшей розой стал,

Как роза, в ста местах рубаху он порвал.

Рвя тернии с пути, он сгорбился. Несчастный

Шипы из ног своих вытаскивал всечасно.

Что нужды, что полу рвут терны, что от плеч,

Быть может, голову ему отторгнет меч.

Обуреваемый неудержимой страстью,

Он нетерпения охвачен был напастью.

Вокруг него нисар пурпуровый возник:

В тюльпанов заросли он обращал свой лик.

Рыданьем в воздухе свои он ставил мрежи.

Разбили небосвод и стон его, и скрежет.

Застигнутый огнем, рассудок изнемог,

Из сердца взвившийся огонь его обжег.

Сто смертоносных ран горят в груди Ферхада,

И дерзкая душа идти на гибель рада.

Для мук и бедствия он как бы стал метой.

Где грань страдания? Не сыщешь грани той.

Людей он избегал в краю сердечной смуты,

Как бы железа – див иль словно ведьма – руты.

Он рад беде, хоть взят печалью за полу:

Рад запустенью клад, забившийся во мглу.

Страдал он, снадобья от ярых мук не зная,

Как разомкнуть навек страданий круг, не зная.

И страстотерпец был безмерно одинок.

Был мир его друзей и спутников далек.

Страсть, сжав его в руках, в него впивалась взглядом.

И забывал Ферхад, что связан он с Ферхадом.

Он чашу бед своих направил бы к Ширин.

Да кто б отнес ее к Прекрасной? Он один.

И прячась и смущен хмельной любви загадкой,

Слова сладчайшие слагает он о Сладкой.

И, сердцеогненный и опьяненный, мнит,

Что сердце каждого подобный жар таит.

Тот, чей замучен дух пыланьем, полагает,

Что вся подлунная в пыланьях полыхает.

Лишь имя Сладостной всплывет в его мечтах, —

Упав, стократно он земной целует прах.

К ней обращая лик, не ведая надежды,

Он душу разрывал, как рвут свои одежды.

Как неуемный конь, Ферхад снует вокруг,

И каждый дикий зверь для страждущего – друг.

Из шири, из силка для всех с пронзенным сердцем,

Шли звери, чтобы грусть делить со страстотерпцем.

Зверь землю подметал, другой – страдальцу смог

Для сна постлать траву, иной лежал у ног.

Ферхад с газелями делил уединенье,

А то с онаграми текли его мгновенья.

Он лани видел плач, свои с ней слезы слив.

Порой расчесывал он космы львиных грив.

Он жизни не берег, он был пресыщен миром,

Несчастье вкруг него тугим крутилось виром.

И радость, что могла б томление спугнуть,

Он гневно прогонял, храня свой скорбный путь.

И к горю, дружному с его стремленьем страстным,

Спешил он, как спешат, скача с конем запасным.

Он лика своего слезами мыл сафьян.

Он мнил: Сухейля свет глазам печальным дан.

Не спал он, хоть и вся спала вокруг природа.

Ведь если друга ждут, не преграждают входа.

Душа отвергла кладь, что называлась «я».

Он жил, чужую кладь в дому своем тая.

Он сбросить навсегда свое хотел бы тело,

И в теле друга быть – душа его хотела.

Но в клетке сломанной уж места птице нет.

Царь вышел воевать, огней в столице нет.

Так волю с волею иной связал он туго,

Что отличить не мог двух слитых друг от друга.

Он, встретив пламень злой иль благодатный свет,

Лишь видел череду благих иль злых примет.

Вес образы вокруг он видел, как задачу,

И в них искал примет, вещающих удачу.

Но каждый любящий отвергнет знак дурной

Иль предназначит зло он для души иной.

И образ, будь он плох иль будь он сладок небу,

Пригодным сделает себе он на потребу.

Он к замку подходил в неделю только раз,

От замка Сладостной не отрывая глаз.

И вновь стремился он в спасительные степи,

Вновь славя давшую мучительные цепи.

И к млечному пруду в ночах, издалека

Он брел, что лань, и пил немного молока.

И нету для него иных желаний в мире…

Лишь этот водоем пред ним в подлунной шири.

И, не смыкая глаз, во тьме бродил он тут,

Где расположен был им выложенный пруд.

Стал сопричастен мир его любовным ранам:

Об одержимом весть раскинулась по странам.

Хосров узнает о любви Ферхада

И передал царю один из царских слуг

То, что сказал ему его ближайший друг.

Он слышал, что Ферхад, рыдающий в пустыне,

Лишь о себе весь мир твердить заставил ныне,

Что устремления любовного напасть

В пустыню бедняка заставила попасть.

От страсти к красоте, что всем сжигает очи,

Стеная, бродит он во мраке долгой ночи.

Он говорит: «Душа из-за Ширин больна!»

И речь его громка, и всем она слышна.

Ни стрелы, ни мечи, разящие с размаха,

Ни старцы, ни юнцы в нем не рождают страха.

Но знаю: лишь душой привязан он к Луне,

Лишь слухом о красе довольствуясь вполне.

Серебротелую всечасно поминая,

Про самого себя не помнит он, стеная.

В неделю раз он к ней приходит в замок; есть

Ему услада в том: о ней услышит весть.

Едва лишь внял Хосров нежданному рассказу,

К грабительнице душ страсть возрастает сразу.

В соревновании бойцы отважней бьют,

Два соловья нежней над розою поют.

Коль двое второпях становятся у, лавки,

Ты должен от купца ждать на товар надбавки.

Хосрова сердцу вновь ристалище дано:

Тот, сердце бросивший, с Хосровом заодно.

И по-иному шах заревновал подругу.

Придал соратник жар ревнивому недугу.

Все просит мысль его: «Ты делу помоги».

Не в глине ль он увяз? Не вытащить ноги!

Когда недуги нас охватят или скорби,

То стройный кипарис свой стан высокий сгорбит.

Очам болящего подмога не видна,

Ведь мысль болящего, как сам больной, больна.

Во здравье человек – и мысль его здорова,

А хил – всех дел его колеблется основа.

Врач, щупавший, леча, биенье многих жил,

В жару свой щупать пульс другому предложил.

Совещание о Ферхаде

И, отобрав людей из приближенной знати,

Шах в совещательной задумался палате.

«Как одержимого неистовство сдержать?

Как этой костью нам игральною сыграть?

Коль сохранить его – мое погибнет дело.

Сразить невинного – мне честь не повелела.

В могуществе царя я мыслил быть один.

На праздник мой прийти решил простолюдин.

Прекрасною Луной мне празднество готово.

Безумца позвала, чтоб радовать Хосрова».

И дали мудрецы царю такой ответ:

«Удача лишь тебе свой зажигает свет.

И венценосные перед тобой во прахе.

И прахом ног твоих окрест клянутся шахи.

Да будут, слоено мир, твои бессмертны дни, —

Да счастью вечному сопутствуют они!

Ему, чтоб для царя не стало вновь обузы,

Из золота скуем, не из железа, узы.

Ведь зелье от тоски – лишь золото, да, да.

Да! С золотом та смесь целебная всегда.

Ты призови его, ты в нем роди надежды,

Чтоб он на золото свои приподнял вежды,

За золото Ферхад и веру отметет,

За сладость звонкую от Сладкой отойдет.

Ведь с золотом мошна немало глаз гасила.

В железе от него оскудевала сила.

Коль золотой глупца не отмести метлой,

Тогда займи его работой над скалой.

Чтоб до поры, когда его иссякнет время,

Напрасно бы он бил в скалы гранитной темя».

Хосров вызывает к себе Ферхада

И, речи выслушав, уж не бродя впотьмах,

Гор сокрушителя велел доставить шах.

И вот ввели его, могучего, как горы.

Вокруг стоял народ, в него вперяя взоры.

В страданье он склонил открытое чело.

Забвение всего на мощного нашло.

Он в тягостной тоске, в смятении глубоком

Стоял, овеянный неблагодатным роком.

На шаха не взглянув и не взглянув на трон,

Ногами в прах, как лев, уперся крепко он.

Он, унесенный прочь томленьем по Прекрасной,

Счел думу о себе и о царе – напрасной.

Ферхаду мощному оказан был почет.

Предложенным дарам ты потерял бы счет.

Слоноподобный сел, почтен многообразно.

Ларь с золотом, как слон, вздымался для соблазна.

Но в госте яхонтов огни сохранены,

И золото и прах для чистого – равны.

Поняв, что лучший дар могучему не нужен,

Хосров разверз уста – ларец своих жемчужин.

На острые слова, что складывал Хосров,

Гость острые слова был складывать готов.

Спор Хосрова с Ферхадом

Хосров спросил: «Ты кто? Тут все я знаю лица».

Ферхад: «Мой край далек, и Дружба – в нем столица».

Хосров: «Чем торг ведут, зайдя в такую даль?»

Ферхад: «Сдают сердца, взамен берут печаль».

Хосров: «Сдавать сердца – невыгодный обычай».

Ферхад: «В краю любви не каждые с добычей».

Хосров: «Ты сердцем яр. Опомниться спеши».

Ферхад: «Разгневан ты, я ж молвил – от души».

Хосров: «В любви к Ширин тебе какая радость?»

Ферхад: «Сладчайшая душе влюбленной – сладость».

Хосров: «Ты зришь ее всю ночь, как небосклон?»

Ферхад: «Когда усну. Но не доступен сон».

Хосров: «Когда гореть не станешь страстью злою?»

Ферхад: «Когда усну, прикрыв себя землею».

Хосров: «А если ты войдешь в ее чертог?»

Ферхад: «Я голову склоню у светлых ног».

Хосров: «А коль она твое поранит око?»

Ферхад: «Скажу: рази, второе – недалеко».

Хосров: «Когда б другой Прекрасную сыскал?»

Ферхад: «Узнал бы меч, хоть был бы тверже скал».

Хосров: «Коль к ней дойти тебе не станет мочи?»

Ферхад: «Что ж! Издали луна ласкает очи».

Хосров: «Быть вдалеке не надо от луны».

Ферхад: «Больным нужна ограда от луны».

Хосров: «Коль «все отдай» она промолвит строго?»

Ферхад: «Я с воплями прошу об этом бога».

Хосров: «Коль вымолвит: «Где ж голова твоя?»

Ферхад: «…то сей заем вмиг с шеи сброшу я».

Хосров: «Любовь к Ширин исторгни ты из тела».

Ферхад: «О, чья б душа погаснуть захотела?»

Хосров: «Найди покой, не жди благого дня».

Ферхад: «Спокойствие запретно для меня».

Хосров: «Твоя стезя – явить свое терпенье».

Ферхад: «Горя, нельзя явить свое терпенье».

Хосров: «Стань терпелив, и в сердце будет свет»,

Ферхад: «Хотел бы я… да вот уж сердца нет».

Хосров: «Полно скорбей любви опасной дело».

Ферхад: «Чего милей любви всевластной дело?»

Хосров: «Ей сердце дал, хоть душу сбереги».

Ферхад: «Томлюсь. Душа и сердце – не враги».

Хосров: «Чего-нибудь страшишься в этой муке?»

Ферхад: «Лишь тягости мучительной разлуки».

Хосров: «Хотел бы ты наложницу? Ответь».

Ферхад: «Хотел бы я и жизни не иметь».

Хосров: «Зачем горишь в такой любви великой?»

Ферхад: «Осведомись у сладостного лика».

Хосров: «Ты принужден о Сладостной забыть».

Ферхад: «Но без души, нам сладостной, не жить!»

Хосров: «Она – моя, забудь, что в ней услада».

Ферхад: «Забвения не стало для Ферхада».

Хосров: «Коль встречусь с ней, что скажешь мне – врагу?»

Ферхад: «Небесный свод я вздохом подожгу».

Что вымолвить в ответ, не ведал ум Хосрова.

И увидал Хосров: его бессильно слово.

И вымолвил друзьям: «Меж земнородных нет,

Умеющих бросать так огненно ответ.

Я золотом речей его не оплетаю.

Его, как золото, на камне испытаю».

И, как железный меч, он обнажил язык,

Чтоб к глыбе каменной алмаз кирки приник:

«Мы ищем путь прямой, удобный для дороги.

Нам трудно обходить окрестных гор отроги.

Ты в каменной горе пророй просторный путь,

Ведь он послужит мне, об этом не забудь.

Никто бы не сумел за это взяться дело,

Лишь знание твое его бы одолело.

Ты честью Сладостной мне поклянись; другой

Не знаю клятвы я такой же дорогой.

Ты должен выполнить большую просьбу эту.

Ты должен выполнить простую просьбу эту».

И многомощный муж дает ему ответ:

«Я гору уберу, к тому преграды нет.

Давай условимся! Трудом займусь я старым,

Но обязательство я выполню не даром,

И сердце шахское мне клятву дать должно:

Пусть Сахар Сладостной с себя стряхнет оно».

Разгневался Хосров; едва лишь не простерла

Его рука булат, чтоб вражье ранить горло.

Но мыслит: «Не страшусь, хоть все ему суля.

Не взрыть ему горы – там скалы, не земля.

А хоть бы и земля, – и с ней не будет сладу!

А хоть бы взрыл ее, – куда снесет громаду?»

И быстро говорит: «Согласен я; когда

Забуду договор – да будет мне беда!

Яви в своем труде, стан подтянув потуже,

Всю силу, что живет в таком могучем муже».

И вымолвил Ферхад, не ведающий лжи;

«О справедливый шах; мне гору укажи!»

И подведен к горе, что Бисутуном ныне

Зовут, каменотес, терзавшийся в пустыне,

И явно, что Ферхад свой блеск не сохранит,

Что вся гора тверда, что вся гора – гранит.

Но с радостной душой, подбодренный Хосровом,

Шел разрыватель гор, горя порывом новым.

Взлетел он на гору, как бурный ветер яр,

И подпоясался, и первый дал удар.

И вот он с первым же руки своей движеньем

Стал покрывать скалу одним изображеньем:

Киркою стан Ширин он высек; так Мани

Свой украшал Эрженг, творя в былые дни.

И, лишнего киркой не совершая взмаха,

На царственном коне изобразил он шаха.

Так юная творить ему велела кровь.

Он был возвышенным, вела его – любовь.

Но с юным – злая весть должна коснуться слуха

Что сделала судьба – горбатая старуха!

Рассекание горы Ферхадом и жалобы его

Недолго высекал те образы Ферхад,

Был изваянием покрыт гранитый скат.

И рассекать скалу с утра до темной ночи

Он начал. Сладостной пред ним сияли очи.

Чтоб гору побороть, свою он поднял длань.

За гранью грозная откалывалась грань.

Ударит он киркой в расщелину гранита —

И башня тяжкая от стен его отбита.

Ударит – гору с гор руки низвергнет взмах,

Свержением громад людей ввергая в страх.

И яхонты сверлил алмазами ресниц он,

И гору умолял пред ним склониться ниц он:

«Гора! Хоть встала ты гранитною стеной,

Ты дружелюбней будь – рассыпься предо мной.

Ну, в честь мою лицо ты раздери немного!

Дай, чтоб кирке моей везде была дорога!

А нет – клянусь Ширин! – кроша тебя, круша,

Покуда будет жить во мне моя душа,

Тебя терзать начнет, клянусь, мое упрямство,

Поставлю душу я с тобой на ратоборство».

Ширин направляется к горе Бисутун, и конь ее падает

В один счастливый день тех благостных годин

Сидела меж подруг прекрасная Ширин.

И в дружеских речах, рожденных для услады,

Невзгод и радостей раскидывались клады.

Одна припомнила отраду прошлых дней,

И сердцем радостным все радовались с ней.

Другая, новых дней предсказывая сказку,

Грядущей радости придумала завязку.

Немало плавных слов, ласкающих сердца,

Подруги заплели – не видно и конца.

Но речь звенящая сцепляется не втуне:

Услышала Ширин слова о Бисутуне.

И молвит весело подательница благ:

«Я водрузить хочу на Бисутуне стяг.

Шепнула мне душа, что мне увидеть надо,

Как рушится скала под натиском Ферхада.

Быть может, искорка, ничтожная на вид,

От камня отлетев, мне сердце оживит».

И оседлать коня велит она, – и гибкий

Оседлан ветерок разубранною зыбкой:

Гульгун был далеко, – и, полного огня,

Другого взять Ширин позволила коня,

И скачет, заблестев весною золотою,

Красавицам Ягмы равняясь красотою,

И скачет, заблестев нарциссами очей.

Как сто охапок роз под россыпью лучей.

Пусть большей нежности, чем в ней, и не приснится.

Но на коне Ширин стремительна, как птица.

Она, что гурия, взлетела на седло,

Ничто с ней быстротой равняться не могло.

Вбивают гвозди в синь ее коня подковы,

И над землей она – бег небосвода новый.

Когда, разбрасывая мускус и несрин,

К горе, вся в серебре, подъехала Ширин, —

От блеска щек кремни раскопанного стана

Зажглись рубинами из копей Бадахшана.

К горокопателю, подобному горе,

Мчит гору гурия, сверкая в серебре.

Ее рубины чтя, покорный приговору,

Ферхад, как рудокоп, рубил упорно гору.

Как смерить мощь его, когда он рыл гранит?

И мер таких наш мир безмерных не хранит!

С гранитным сердцем друг бросал в него каменья,

Но, чтобы гору срыть, он все напряг уменье.

Сам с гору, гору рыл и днесь, как и вчера,

А горе перед ним, как Демавенд-гора.

Но для того отбил края он от гранита,

Что радости он ждал и милой от гранита.

Он омывал гранит рубином жарких слез.

Но час пришел: гранит к нему рубины взнес.

Когда же уст Ширин увидел он два лала, —

Пред ним сокровище в граните запылало.

Булат в его руке стал сердца горячей,

И стала вся скала, что глинистый ручей.

Одной рукой вздымал он, словно глину, камень,

Другой бил камнем в грудь, скрывающую пламень.

Вонзилась в грудь любовь; он видел светлый мир.

Что идол каменный! Ведь перед ним – кумир.

И с молоком в руке у Сладкоустой чаша.

И молвила она: «Испей во здравье наше».

И чаша Сладостной к устам поднесена.

И чаша сладкая осушена до дна.

Коль кравчий – Сладкая, – о счастия избыток!

Не только молоко, яд – сладостный напиток.

Рассудка этот пир влюбленного лишил,

И кравчий пиршество оставить порешил.

Стан Сладкой отягчен: парчи не гибки струи.

Конь Сладкой утомлен под гнетом пышной сбруи.

Будь золотой скакун, под нею той порой,

Все ж под серебряной склонился бы горой.

Конь, равный ветерку, что мчится лугом росным,

Упал под ездоком; своим жемчугоносным.

Но лишь увидел тот, в ком трепетала страсть,

Что с вихря милая готова наземь пасть, —

Коня усталого, отдавшийся порыву,

Он поднял над землей, схватив его за гриву.

Он в замок снес Ширин; Ферхадова рука

Обидеть не могла на ней и волоска.

И положил ее он на ковер, и снова

Он к Бисутуну шел, к труду опять готовый.

И вновь с киркою он, вернувшись из палат.

И те же камни вновь дробит его булат.

На горный кряж взошел, хоть сердце мучил пламень.

На кряже головой вновь бился он о камень.

Как лань, узревшая на высях призрак трав,

Он бросил солончак, на кладбище взбежав.