Текст книги "Хосров и Ширин"

Автор книги: Гянджеви Низами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Стенания Ширин в разлуке с Хосровом

Так в книге начертал великий мастер слова,

Тот словомер, чья речь готова для улова:

Ширин, когда ее оставил шах одну,

Была как бы в цепях, была как бы в плену.

Из влажных миндалей шли розовые струи,

К цветущим миндалям стремясь, как поцелуи.

Овечкой бедною, зарезанной она

Упала в трепете, отчаянья полна.

И в ней не стало сил; она лежит устало.

И с муравьиный глаз ее сердечко стало.

Смел ветер урожай, развеял полный ток!

И наземь ниспадал кровавых слез поток.

Запуталась в силках. Где милый? Стал далек он.

Она в смятении, как беспокойный локон.

Разлука стелет ей свой горестный рассказ.

Колени в жемчугах из моря черных глаз.

То падает она, – пьяна она от муки, —

То в исступлении заламывает руки.

Уста безмолвствуют, иссушен бедный рот.

Сидит у ручейка, что из очей течет.

Прекрасный кипарис дрожит, как листик ивы.

Что мускус рядом с ней и нежный мех красивый!

Вот на земле она. Лежит, как смятый злак,

И мускусных кудрей разбрасывает мрак.

Ногтями, что сродни лишь лепесткам несрина,

Терзает розы щек. О горести пучина!

На сахар уст ключи из миндалей пошли.

Уннаб! Он ноготков кусает миндаля.

То мечется, как мяч, свою смиряя рану,

То изгибается, подобная човгану.

Весна – огнем луны преображенный путь —

Уж распадается как пролитая ртуть.

В ночных набегах мук ее души дорога, —

И лагерь сердца пал, – но мук в засаде много.

И прянули они из мрака на конях,

Терпенья первый полк они разбили в прах.

От корня печени до сердца – разграбленью

Все было предано, все предано томленью.

Султан души разбит; насилу спасся он,

Свой препоясав стан, приветствуя полон.

То день она кляла, когда заныло сердце, —

Как бессердечная, в сердцах бранила сердце,

А то кричала: «Рок! Ты горшей с той поры,

Как существует мир, с людьми не вел игры!

Все, что желанно мне, о чем томлюсь в разлуке,

Ты выхватил из рук, сперва давая в руки.

Ширин! Твоя нога задела ценный клад,

Но за находку ты не видела наград.

Весне открывши дверь, сама, ветров усердней,

Убила ты весну, схватив колючки терний.

Ты светоч избрала из светочей, и свет

Его задула ты, – и светоча уж нет.

К живой воде пришла, и вмиг вода пропала

За то, что с жадностью ты к влаге не припала.

Что у печи нашла? Пылание огня.

Он истомил тебя, все милое гоня.

И ныне ты в огне и в тяжких клубах дыма.

Без нужды ныне ты отчаяньем томима».

То с неба возвещал ей благостный Суруш:

«Ты чаемого жди. Есть утешитель душ».

То див страстей ей мозг укором жег суровым:

«Должна была, Ширин, ты мчаться за Хосровом».

Пробыв немало дней в отчаянья краю,

Ширин в другой предел направила ладью.

С дорожной пылью рок ее сродняет строгий.

Она минует пыль мучительной дороги.

И ко двору Бану приблизилась она.

И стала для Бану ее тоска ясна.

Душа Михин-Бану рыдающей внимала.

Разумных слов Ширин услышала немало:

«Немного потерпи, твоя пройдет беда.

Ты цепью скована, поверь, не навсегда.

Что быстрочастной быть, как роза? Будь мудрее.

Тем раньше рухнет мост, чем водный ток быстрее.

Взгляни, дано мячу и падать и взлетать.

Знай, всякий, кто упал, – поднимется опять.

Прозябнуть, а потом – взрасти всем должно зернам.

В срок все, что связано, развяжет рок проворно.

Желанье сладостней, когда его я длю.

Все быстропьющие – мгновенно во хмелю.

Кто понукать коня для бега не устанет, —

Обгонит всех. Потом – от спутников отстанет.

Осел, что шестьдесят легко взял менов, – он,

Приняв еще пяток, не будет утомлен,

А тучи, что летят, как мчащиеся бури,

Все выплачутся вмиг, – и нет уж их в лазури!

Дух в нынешней беде смирением одень.

Кто знает, что тебе пошлет грядущий день?

Ты унижения была сносить готова,

Немало горестей терпела от Хосрова.

Он бесполезен был? Что ж! Скорбь угомони.

Бояться нечего: не съедено яхни.

Настал терпенья час, и счастье светит скудно.

Не торопись, ведь вверх воде взбираться трудно.

Когда придет пора воде помчаться вниз, —

С ней счастье потечет, к тебе придет Парвиз.

Ты скажешь: «Я добро и зло постичь сумела»,

Когда своим ключом раскроешь створки дела.

Сине-зеленою нам кажется парча,

А в складках скрылся цвет багряного луча.

Немало мест, что нам простой землею мнятся,

А там и бирюза и яхонты таятся».

И удалось Бану – кто был бы ей под стать? —

Кумир, что без четы, с терпеньем сочетать.

И опытный Шапур, властитель изречений,

Привел ей несколько тончайших заключений.

И сердце жаркое в покой заключено,

О милом памятью утешено оно.

Ширин сносила дни, что горестно летели,

Без счастья прочного, без сердца в нежном теле.

Завещание Михин-Бану

Бану тоску Ширин стремилась превозмочь.

Опять ее Луна должна украсить ночь.

Но к благу бытия пресытившись любовью

Она, призвав Ширин однажды к изголовью,

Ей подает ключи: «Сокровища принять

Готова будь, Ширин, твоя уходит мать».

С недугом тяжкий спор стал глуше, бесполезней:

От благоденствия Бану пришла к болезни.

Недуга быстрого ее промучил зной;

Отвергло тело – дух, дух – мир отверг земной.

Рок разлучил ее с отрадой жизни краткой, —

И мир столь сладостный она вручила Сладкой.

Ушел ее закат за черный небосклон,-

И в землю снизошла, покинув царский трон.

То мирозданья власть; иного нет удела.

Всем веснам свой предел земля иметь велела.

Хоть склянка из камней, но склянка не снесет

Удар кремня, и все свой обретет черед.

Судьба творит стекло, иначе не бывает,

Но каждое стекло она же разбивает.

Пусть мудрая пчела скопить сумела мед, —

В чем польза, коль сама весь этот съела мед?

Вкруг зримого всего не вихри ли завыли?

Ты зримым не пленись: оно – пригоршня пыли.

И ветер, налетев, раскинет складки риз.

И травы разметет, и сломит кипарис.

В основу ветер взят, и вот – жилье готово.

Не радуйся жилью: плоха его основа.

Из-за чего в силках ты бьешься? Посмотри:

Нам дан гнилой орех, лишь пустота внутри.

Как заяц, как лиса, прельщаться ль в жизни краткой

Сном рока заячьим да лисьею повадкой?

Охотники на львов! Их мощный ряд – не мал.

Но сей лисице барс их в должный срок подмял.

Я взором опыта на мир взглянул, – и что же?

С чесанием руки все наслажденья схожи.

Так хорошо руке! А тронь, а снова тронь, —

И скоро руку жжет мучительный огонь.

Хоть сладостно пьянит благая чаша мира,

Похмелье – лишь оно останется от пира.

Забудь свою печаль: ее не стоит свет,

И радости твоей твой мир не стоит, нет!

Уставил яства мир направо и налево, —

Но вкусишь только то, что умещает чрево.

Сто кладов у тебя иль только лишь динар, —

Лишь то, что сможешь съесть, от мира примешь в дар.

Пока во здравье ты, пока не стал ты хилым,

Твой дух всем сумрачным противостанет силам.

Коль поколеблен дух, коль в нем не стало сил —

Напрасно бы у звезд здоровья ты просил.

Твой улыбнется рот земному пепелищу,

Коль естество твое усваивает пищу.

Коль человек взомнит: «Уж мне надежды нет», —

Путей спасения он забывает след.

Мир и дела его – все кажется мне ядом.

Ешь осторожно снедь; мирским не верь усладам.

О жадный! Кто жадней могильных злых червей!

Ты пояс подтяни, как скромный муравей.

Недуг обходит тех, кто скромен, а сегодня.

Как и вчера, умрет обжор дебелых сотня.

Не надо истреблять чрезмерно много трав,

Иль станешь ты искать лекарственный состав.

Коль будешь хлеб вкушать, как долю гюлышакара,

Ты тело не отдашь в неволю гюльшакара.

Как роза, блещет все, что не пошло на снедь,

Но съеденным плодам уж не блистать, а тлеть.

Зачем стяжаешь ты, коль жизни ты не просишь?

Спеша к мирским делам, зачем ты их поносишь?

Тому дает покой житейский горький дол,

Кто в нем подобно мне приюта не нашел.

Кто поселился в нем, тот должен на потребу

Иметь хоть горсть воды к ниспосланному хлебу.

Ты, смятой глины ком, – в смятении не будь!

Ты – прах, но пусть твоя не изнывает грудь.

Стыдится мир того, кто может из-за мира

В уныние прийти, чей дух блуждает сиро.

О пропитанье, друг, ты не имей забот:

Кто жизнь тебе послал, тебе и снедь пошлет.

Как небо ни хитро, как небо ни зловеще, —

Две клячи – день и ночь – оно посменно хлещет.

Знать, одвуконь езда ему на ум пришла —

То оседлает свет, то сумрак у седла.

Коль унесен отец в сей горестной стремнине,

Как сыну, в свой черед, не близиться к кончине?

Когда индийца – мир – убьет наследник, он

Клинком отмщения не будет поражен.

В ладу с индийцем ты, отца убившим? Воин!

Как не бесстрашен ты, – быть сыном не достоин.

Кинь горбуну стрелу в изогнутый хребет!

Он весь твой род убил, в нем снисхожденья нет.

Пока небесный свод свой лук тугой имеет, —

Жир нагулять себе добыча не сумеет.

Коль по траве олень идет к приюту льва, —

Клинками острыми становится трава.

Ты ль в безопасности? Подумай, друг любезный,

Ведь за тобою – смерч, а пред тобою – бездна.

Страшись! На сей реке спокойствия печать,

Но ей дано людей спокойно поглощать.

Найти ль цветущий сад, что, побежденный днями,

Не стал бы пустырем с обглоданными пнями?

Пред мудрецом наш мир не горестно ль возник?

Кто сладостно живет, тем горек смертный миг.

Тот, кто весь этот свет со скорбью озирает.

Тот, светочу сродни, сияя, умирает.

Взлюбивших мир сравню с кустом цветов лесных:

Лобзают руки тех, что обезглавят их…

Вот проповедник наш, кричит он: «Как солому,

Брось мир, – я подниму, он пригодится дому!»

А вот подвижник наш, в сто человечьих сил

Он молит: «Скинь его, чтоб я его носил!»

Но если хрупкий мир – расколотая чара,—

Все царства на земле не стоят ни динара.

Гостинец пустоте, небытию припас, —

Та сущность чистая, что обитает в нас.

Сказали мудрецы всезнающие: «Верьте,

Кто плох, а кто хорош, – узнается в день смерти».

Есть женщины, они – мужи в предсмертный миг.

Иной дрожащий муж от смерти прячет лик.

Творец! Когда наткнусь на камень и с разлета

Нырнет моя ладья во мрак водоворота, —

Ты одари меня, под кров благой возьми,

Успокоением возрадуй Низами!

Воцарение Ширин

И перешла к Ширин Михин-Бану держава.

От Рыбы до Луны о ней сверкнула слава.

И справедливости возрадовался люд.

Былые узники свободный воздух пьют.

Все угнетенные забыли время гнета:

Ширин с времен своих отбросила тенета.

Уж не взимался сбор у городских ворот,

Налогов не платил за пажити народ.

Облагоденствовав и город и селенья,

Ширин, не ждя даров, сыскала восхваленья.

И вот и перепел и сокол уж друзья,

И даже волк с овцой встречались у ручья.

Народ и дальних мест и живший недалеко,

Царицу полюбил бесхитростно, глубоко.

Обилье все росло, все ширилось оно.

Сам-сто смогло давать единое зерно.

Добра исполнен шах – и щедрых трав цветенье

Рождает не цветы, а ценные каменья.

У злонамеренных сады иссушит рок.

Добра исполнен шах – и путь его широк.

И ширь и тесный лог в его краю счастливом

Гордятся временем и шахом справедливым.

У шаха, коль он – шах, дух не снует во тьме.

Нет злодеяния у шаха на уме.

Но о царе царей к Ширин не мчатся вести.

Хоть царство у нее, но сердце не на месте.

Хоть кейхосровову она имеет власть,

В пустыню смотрит взор, а в этом взоре – страсть.

От караванов ждет и ждет, сгорая, снова

Живительных вестей о странствии Хосрова.

Узнав, что счастлив шах, что, как Юпитер, он

От праха до Плеяд свой прежний поднял трон,

Она рассыпала сокровища, – и люду,

Законы дружбы чтя, их раздарила груду.

Но весть о Маркам ей муку принесла:

Законы Маркам строжайшие блюла.

И в Руме Мариам принудила Хосрова

В великой верности дать клятвенное слово.

Ширин, поведавши о горести такой,

Вздыхая горестно, утратила покой.

«Судьба, – твердит она, – мне все свершает назло».

Ширин, как мул в грязи, в страданиях завязла.

Она царила год, храня свои края,

Ни птахи не спугнув, щадя и муравья.

Как мрак разбойных глаз, и сердце стало темным,

Как буря локонов, и дух стал беспокойным.

Ширин устрашена: ее тоска вот-вот

Честь справедливых дел в смятении сметет.

Другого не нашел сей кипарис исхода,

Чтоб чистым был диван, как в дни былого года,

Как только, чтоб сиял пред ней один – Хосров,

Причина всей тоски и всех кручин – Хосров.

Решительности нет, ее душа устала.

Ведь твердости всегда влюбленным не хватало.

Наместник принял власть и все свершал один.

Ношением венца пресыщена Ширин.

Прибытие Ширин в Медаин

Гульгун навьючен; в путь пуститься вышло время.

Ширин в седле, Шапур ее хватает стремя.

Ширин сбиралась в путь, окружена гурьбой

Красавиц; только тех взяла она с собой,

От коих в дни трудов и в час досужий смеха

И помощь ей была и светлая утеха.

Динары и парчу с собой она взяла.

Четвероногих взять приказ она дала:

«Верблюдов и коней, овец, коров!» И долам

Дано наполниться потоком их веселым.

К чертогу горному спешит она; стада

За нею тянутся, как зыбкая гряда.

И в раковине блеск вновь затаился щедрый.

И драгоценный лал вновь погрузился в недра.

Индийской топи мгла клад убрала от глаз,

В кремнистый лог тоски запрятался алмаз.

Но от жемчужины блеснул окрестный камень.

Так мрачный храм огня вмиг озаряет пламень.

От лика Сладостной, что розовей весны,

Тюльпаны меж камней нежданные видны.

От пламени Ширин, что разгорался яро,

В горячем воздухе все больше было жара.

И царь, проведавши, что друг невдалеке,

В надежде возомнил: срок миновал тоске.

Но страх пред Мариам сражал огонь порыва:

Глядела Мариам в глаза его пытливо.

Не знал он, как завлечь Ширин в свой паланкин,

Не ведал, как бы мог он встретиться с Ширин.

Лишь вестью о Луне, лишь ветром он доволен,

Что плыл с ее путей. Он вновь любовью болен.

Взывая каждый миг: «Где милая моя?»,

Он извивается в томленье, как змея.

Хосров просит у Мариам снисхождения к Ширин

Лишь из кармана тьмы явился месяц, – горы

Прикрыли им чело, явив свои просторы.

Из трапезной пошел в опочивальню шах.

Опять одну Ширин в своих он видел снах.

Но лишь его слова о Сладкой зазвучали,

Рот грустной Мариам стал горьким от печали.

В своей тоске поник пред Мариам Хосров.

Ису он поминал среди потока слов.

«Я знаю: хорошо то, что Ширин далеко.

Мне в рану сыпать соль ее не может око.

Все ж радостны враги, поступок мой браня,

И обесславлена она из-за меня.

Когда б сюда Ширин явилась без опаски,

Все к справедливой бы приблизилось развязке.

Из горного дворца позволь Ширин мне взять,

Среди дворцовых дев приют ей оказать.

Когда на лик Ширин взгляну хоть ненароком,

Пускай расстанусь я с моим горячим оком».

Сказала Мариам: «О миродержец! Ты,

Как звезды, на людей взираешь с высоты.

С тобою распрю мир оставил за вратами,

Склоняешь небеса ты властными словами.

Коль имя Сладостной твоей душе – халва,

Тебе не сладостна и неба синева.

Ты с мягкою халвой свои уста сливаешь.

К чему ж остывший рис ты все подогреваешь?

К чему тебе шипы? Здесь каждый финик – твой.

Верь, лишь бездымною все тешатся халвой.

В один ларец меня упрятать с ней – затея

Не вавилонского ли это чародея,

Что знает множество присказок, и народ

Сзываючи, пустить готов любую в ход?

Нас разлучат с тобой Ширин лукавой руки.

Тебе – довольным быть, мне ж – горевать в разлуке.

Ведь чары Сладостной я знаю хорошо.

Такие сказки я читаю хорошо.

Есть жены, до пяти не сосчитают с виду,

А хитростью пути отрежут Утариду.

На обливных горшках узоры рассмотри:

То – жены; ясный блеск, да мерзостно внутри.

И верности искать в миру, что полон яда,

У сабли, у коня, у женщины – не надо.

Мужскую верность ты жене не вложишь в грудь.

Промолвил «женщина» – о верности забудь.

Мужчины ищут путь, что служит им защитой.

Но в женах не найдут игры они открытой.

Из левого бедра мы вышли. Должен знать.

Что в левой стороне вам правой не сыскать.

Что тянешься к Ширин? Она не знает бога.

Тебе лишь бедами грозит ее дорога.

Узнаешь ревность ты, она – пучина бед.

Когда ж ты не ревнив, ты не мужчина, нет!

Так шествуй же один – и, лилии подобно,

Веселое чело ты вознеси свободно».

И молвит Мариам с горячностью большой:

«Клянусь я разумом и мудрою душой,

И кесаря венцом, и шахиншаха саном, —

Коль двинется Ширин к прекрасным нашим странам,

Петлею мускусной тоску я утолю

Тобой обижена, себя я удавлю.

Пусть ей меж голых гор чертог послужит кровом.

Ведь населенных мест не видеть лучше совам».

Из речи Мариам Хосров постиг одно:

Двум женщинам вовек ужиться не дано.

Он после речь свою с конца другого строил,

Терпенье проявил и ласковость утроил.

И приезжал Шапур к Хосрову; из долин

Печальных привозил он вести о Ширин.

И возвращался он с уловкою привычной.

От кровопийцы вез ответ он горемычной.

Ширин такой игре дивится: столько дней

Томленья сносит шах, все думая о ней!

Все ж сердцем ведала: его любовь – не ржава,

Но в терпеливости нуждается держава.

Хосров посылает Шапура за Ширин

Шапуру вымолвил однажды властелин:

«Доколе тосковать я должен о Ширин?

Ты в башню Лунный свет введи ночной порою,

И словно лал в ларце я там его укрою.

Свой возвратив престол, державу берегу

И быть с желанною открыто не могу.

Страшусь, что Мариам в неистовой печали

Сама себя распнет, как их Ису распяли.

Для сладостной Луны не лучше ль – посмотри —

Мне тайным другом быть; так дружатся пери.

Хоть на ее пути свои обжег я ноги,

Хочу ее беречь, как руку, что в ожоге.

Коль явно все свершу, жене не угодив, —

Вмиг, дива оседлав, она мелькнет, как див».

«Спокоен будь, – сказал художник островзорый, —

Я начерчу тебе китайские узоры».

И прибыл к замку он. Был замок – пенный шквал,

Шквал, что не пену вод, а пену вин взвивал.

Склонясь перед Ширин, сказал Шапур с участьем,

Что следует порой заигрывать со счастьем.

«Чтоб гнаться за тобой, есть Рахш, но остриям

Царевых стрел сверкать мешает Мариам.

Он должен чтить ее. Он молвил мне угрюмо:

«В том клятву шахскую я дал владыке Рума».

Так выйди же со мной, мы сядем на коней,

В укромной башне ждут, – и мы помчимся к ней.

Будь с милым, час назначь утехи, а не плача.

Сумеешь – улетит соперницы удача».

Упреки Ширин Шапуру

Кумир в безлюдье злом, в злой пустоте Луна,

Что вся изнемогла, что все была одна,

Вскричала гневная, блестя очами строго:

«Стыдись речей своих, не ведающий бога!

Сомкни уста! Мой мозг ты словно сжечь готов!

Молчи! Достаточно безумных этих слов.

Дано тебе сверло, да не для всех жемчужин!

Не каждый помысел с умелой речью дружен!

Не к каждому ручью отыщется стезя!

Пусть руки могут все, – всего свершить нельзя!

Ты справедливым был? Об этом я не знаю.

Что ты несправедлив, теперь я понимаю.

Пусть удалит господь тебя от низких дел!

Пускай рассудок твой укажет им предел!

Ты царства моего лишил меня, а ныне

Взомнил души лишить – последней благостыни.

Как лют разбойник мой! Я – словно крепость, он

Метнул в нее огонь, – и мой напрасен стон.

Я здесь, а там к другой спешит душа Хосрова,

Базар любовный там он затевает снова.

Честь утекла моя, но не замочен он.

Как будто я – ничто, ничем он не смущен.

О, как дозволено разбойнику такому

Меня, достойную, предать бесчестью злому!

Нет! Он в бою со мной так разогнал коня,

Что с ним уже ничто не примирит меня!

Из замка мне бежать, когда б он был и раем,

Не должно, хоть судьбы мы будущей не знаем.

Хотя бы не Шалур, дочь кесаря пришла, —

Ее с позором бы из замка прогнала.

Что басни мне твердить! Ведь не хмельна я, право!

Меня не уловить играющим лукаво!

Да что царя хвалить иль слать ему хулу!

Господь! Ты знаешь все. Ты не прощаешь злу.

Молящему о том свои отдам я губы.

Нет, не берут халвы рукой такою грубой.

Весеннему цветку милей на землю пасть,

Чем в ветре осени метаться и пропасть.

Уж лучше, если псы на ловле схватят, – дабы

Не устрашатся львов, вгрызающихся в слабых.

Приди, все сам скажи и сам ответ мне дай.

Есть ноги у тебя, других не утруждай.

Лев, чей умелый лов народ повсюду славит,

Лишь на своих ногах весть о себе доставит.

Ты ноги мне связал. Своих не мучишь ног.

Ты шлешь ко мне других, хоть сам прийти бы мог.

Не на чужих плечах свои таскаю грузы.

Не зубы посланных перегрызают узы.

Долготерпенья жар горит в моей крови.

Меня «Красавицей Терпенья» ты зови.

Но и в чужом краю, вдали родного дома,

Вольна в поступках я, с неволей незнакома».

Но хоть упрек Ширин о камни бьют стекло,

Смиряет сердолик ее упреков зло.

Весь гнев ее слова излили на Шапура, —

И сердцу легче вновь; взглянув не так уж хмуро,

Шапуру молвила: «О, ты красноречив,

И речь твоя течет, как плавных вод прилив.

Когда приветствовать ты шаха будешь снова,

То передай ему… мое послушай слово:

«Так говорит Ширин: неверный! Не поймет

Моя душа, где речь мне сладкая, как мед?

Я мнила, что бродить не суждено мне сиро, —

Ты ж покупателем другого стал кумира.

Я прошлый облик твой в душе не берегу,

Ведь сердце отворил ты моему врагу.

Да от неправых дел твой дух влечется к правым!

Да вспомнишь вздох Ширин ты сердцем нелукавым!

Ты – счастье спящее. С тобой ли мне дружить?

Ты – рок. Могу ли я с тобой в согласье быть?

Ведь я унижена. Зачем искать такую?

Ведь если я – раба, пошли мне отпускную.

Нет! Я тебе ровня! И мой возвышен трон.

Припомни, что мой рок тебе не подчинен.

Меня поставил вниз, но буду я другою.

Знай: на твои врата я обопрусь ногою.

Рассыплю зерна я кипящих слез, – и вмиг

На мой порог взбежишь; я твой услышу крик.

Ты на моей крови сад насаждал с усладой,

Плоды сбираешь ты. А я? Я – за оградой.

От твоего огня не стало мне теплей,

Но дымом взор мой жжешь все чаще ты и злей.

Как вероломен ты! Ведь ты мой стан разграбил.

И честь, принявши вновь свой царский сан, разграбил.

Ты был скитальцем, – я дружить с тобой хотела.

Ты дело совершил – и нет до Сладкой дела.

Меня ты вверг в позор; он тяжек и глубок.

Ты свой забросил щит в надменности поток.

Ты подписал приказ, ты мне назначил муки.

Уйдя, поверг меня в мучения разлуки.

Картину ты сыскал в румийской мастерской.

К армянской сладости что ж тянешься рукой?

Цветы румийского ты обрываешь дола,

Так не терзай венец армянского престола.

Страшусь: не зажигай ты снова свой огонь.

Огонь рождает дым; ты прошлого не тронь.

Ты не бросай шипов в полу судьбы. Послушай.

Не надо сыпать соль на разлученных души.

Ты ввержен в сладкий сон меж царственных пиров.

Что ж, отвернись от всех скитальческих шатров.

Пускай терзаюсь я, забудь ко мне дорогу,

Чтоб я могла себя отдать служенью богу.

Считай, что заманил ты птицу снова в сеть,

Но птица снова в степь сумела улететь.

Теперь безгорестных ночей я не имею,

И благосклонности твоей я не имею.

О, как терплю я гнет мучительных дорог!

Ведь охромел мой конь, а мой привал далек.

И сколько слез я лью, меня сжигает горе.

Пред ними ад – свеча, и с каплей схоже море.

И в море, где в огне горит моя ладья,

И в райских долах я, и в адских горнах я.

И все ж близ адских бездн, о сладостной отчизне

Припомнив, я тайком ищу истоков жизни.

Могу ли не скорбеть в пустыне без тебя?

Тот год была с тобой, а ныне – без тебя.

Твоей землянки дверь засыпана землею,

Моей воды поток потек над толовою.

О, долго ль мне ладью потоком слез вести!

О, долго ль дружеским свиданьям цвести!

Ведь без тебя мое не завершится дело,

Чтоб зреть ему, должны быть вожделенья зрели.

Покуда бытия не оборвется нить,

Больной надежд на жизнь не может не хранить.

Рассудок мой велит лишь к мудрости стремиться.

Но выводы любви не на ее странице.

На пегом скакуне уверенный ездок,

Ристалищем любви помчавшись, – изнемог.

Творит ученый смесь, что умудряет разум.

Но смесь дают тому, кто уж теряет разум.

Ты терпеливого влюбленным не зови.

В тревоге сладостной – рождение любви.

Терпенье не идет путем любви счастливым.

Любви блаженный жар не свойствен терпеливым.

Но пусть в тоске Ширин и в горе. Никогда

Пусть шаха не гнетет подобная беда!»

И вот, когда Ширин прочла всю повесть, землю

Поцеловал Шапур и вымолвил он: «Внемлю.

Решенье царственной всех наших слов ценней.

Твоя уместна речь», – и он поник пред ней.

Пусть мысль его была сверлить его готова,

Не говорил Шапур, сперва не взвесив слова.

Да, слово каждое, что твой рождает рот,

Ты взвесь, как золото, пуская в оборот.