Текст книги "Хосров и Ширин"

Автор книги: Гянджеви Низами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Бегство Ширин от Михин-Бану в Медаин

Умолк Шапур, и вот Луну объяли чары,

А хитрость в гурии раздула пламень ярый.

И он ушел, решив: «Надежда мне дана»,

Луну покинул он; луна была одна.

Бегут прекрасные к своей Ширин и рады

С ней рядом заблистать, как светлые Плеяды.

И месяц приказал блестящим звездам: «Прочь

Отсюда всем бежать, пока не минет ночь,

Подковами коней гороподобных горы

Разрыть, как рудники, побег начавши скорый!»

Целительницы душ, отправив паланкин,

Пустились в путь, блестя над ширями долин.

Беседуя, смеясь, речам не зная края,

Путь провели, – и вот луга родного края.

Всем отдохнуть дает родной приветный кров.

Но сердце Сладостной под тяжестью оков.

Вот полночь. Целый мир наполнен дымом ночи,

И сном наполнены ночного мира очи.

Навесили покров над солнечной главой,

Цветок пылающий укрыли под листвой.

Ширин пришла к Бану: «Я к солнцу, я к величъю

Пришла. Позволь с зарей мне выехать за дичью.

Назавтра прикажи – о ты, чье имя чтут! —

Шебдиза бурного освободить от пут.

Помчусь я на коне, стреляя дичь проворно,

А вечером к тебе приду служить покорно».

«О светлая Луна! – в ответ Михин-Бану, —

Что конь! Тебе отдать могла б я всю страну.

Но вороной Шебдиз, запомнить это надо,

Неудержим. Скакать – одна его отрада.

Грохочет скок его, что громыханье бурь.

Он бешеней ветров, всклокочивших лазурь.

Шебдиз! Нет ничего быстрее у природы.

В огонь он обратит своим кипеньем волы.

Ну что ж! Коль на него ты все же хочешь сесть. —

Он – полночь, ты – луна, твоих красот не счесть.

Взнуздай коня уздой в серебряной оправе

И приучи к своей уверенной управе».

Розоволикая, как роза, расцвела.

Склонилась ниц, ушла, – и сладостно спала.

Вот синему лапцу с узором из жемчужин —

Так порешил Китай – замок червонный нужен.

Выходит из ларца мечта китайских нег.

В мечтаньях начертав поспешный свой побег.

Явились ей служить китайские изделья

Иль кипарисов ряд – очей благое зелье.

Увидела Ширин черты любимых лиц

И молвит ласково склоняющимся ниц:

«В степь, ради лучшего, что есть на нашем свете,

Помчимся: сотни птиц хочу поймать я в сети».

Повязки сбросили красавицы с голов,

Чтоб по-мужски внимать звучанью властных слов.

Надев мужской кулах на головы, охотно

Укрыли под плащом тончайшие полотна.

Так должно: девушки, охотясь по степям,

По виду каждая должна быть, как гулям.

И вот пришли к Ширин, одетые пригоже,

Вот на седле Ширин, они на седлах тоже.

Вот выехали в ширь с дворцового двора,

И каждая, как Хызр, нашедший ключ, бодра.

И мчатся по степи своей веселой цепью,

В одной степи летят, летят другою степью.

Рой гурий сладостных, быстрее быстрых бурь,

На луг проник, а луг был яркая глазурь —

Земля зеленая! Тут носятся газели,

Порывы ветерков тут просятся в «газели».

И вскачь пустились вновь прибывшие сюда,

Для скачки отпустив свободно повода.

Шебдизом правящий был смелостью богатый

И опытный ездок, а конь под ним – крылатый.

Все горячит коня Ширин моя и вдруг

Свернула – и летит от скачущих подруг.

Подруги говорят: «Шебдиз понес». Не знали,

Что в ней самой желанья бунтовали.

Как тени, спутницы летят за нею вслед,

Хоть тень ее поймать, – но даже тени нет.

Подруги рыскали за ней до самой ночи,

И вот надежды нет, и мчаться нету мочи.

Водительница их во мраке, далеко.

Устали их тела, их душам нелегко.

К дворцу Михин-Бану стеклись порой ночною

Созвездья. Их луна – за черной пеленою.

Они, к престолу путь очами подметя,

Сказали о Ширин, волнуясь и грустя,

Сказали, не щадя ее судьбы каприза:

«Она не в силах, видно, удержать Шебдиза».

Встает Михин-Бану, внимает им, клянет

Несущий бедствия судьбы круговорот.

Сошла со ступеней, полна тоски и страха,-

И в прахе голова, склоненная до праха.

И, руки заломив над горестной главой,

Потоки слез лила, страх не скрывая свой.

Все плачет о Ширин, все поминает брата, —

Отца Ширин. Иль вновь к ней близится утрата?

«Не дурноглазым ли, – в сердцах твердит она, —

Я к одиночеству, к тоске присуждена?

О роза милая, ты сорвана! В какие

Ты брошена шипы и бедствия людские?

Иль более твоей не стою я любви?

За кем ты следуешь? Ты мне их назови!

О лань! Тебе свои наскучили газели?

Иль ты в плену у льва? О милая! Ужели?

Луна, зачем же ты ушла от звезд своих?

Не солнце ты, – луна. Ты быть должна меж них!

Моя душа – твой сад, о кипарис мой!

Жаждой Я по тебе томлюсь, грущу о ветке каждой.

Кому твой светит лик, о милая Луна?

Я горем и бедой рассудка лишена!»

Так до зари она стенала, и взрастали

Ее тоска и боль и возгласы печали.

Когда ж из кладезя, где замкнут был Бижен,

Светило дня взошло, свой расторгая плен, —

Войска к Михин-Бану явились и стояли

И приказания безмолвно ожидали.

Когда бы повелеть решила им Бану —

На молниях-конях обшарили б страну.

Но молвила Бану, что покидать не надо —

Подобно ей самой – отрад родного града.

Предвидела, она сию беду во сне:

Умчался сокол прочь, блестя в дневном огне.

Но только сожалеть она об этом стала,-

Уселся сокол вновь ей на руку устало.

Бану сказала им: «Хоть птицами нам стать,

Хоть знать все тайное нам было бы, под стать,

Но ведь не отыскать нам даже водопоя,

Где побыл мой Шебдиз, копытом землю роя,

За птицей быстрою не следует лететь.

Поймать не сможем дичь, увидевшую сеть.

Не плачь, что голубь твой твои покинул руки

Он – твой, он прилетит, не вытерпит разлуки.

Я молнии узрю, терпение храня,

Из-под копыт ее строптивого коня.

Сокровище мое отыщется, и снова

Я буду счастлива. Я к радости готова;

В сокровищницу вновь сокровище верну,

Даров на радости немало разверну.

И вот войска Бану, услышав эти речи,

Ей повинуются. А где Ширин? Далече.

Да, той порой Ширин кипучий нес Шебдиз,

А в мире для Ширин был «только лишь Парвиз.

С планетой схожая, неслась она; привала

Не делала нигде, неслась, не уставала.

Как будто бы гулям, свой повязавши плащ,

Селеньями неслась, и ветер был свистящ.

Грозили ей враги, неслась она в тревоге

По взгорьям, по степям, дорогой, без дороги.

Гороподобный конь был, словно ветер, скор.

Был ветер позади, как ряд мелькнувших гор.

Ведь, верно, знаешь ты старинное преданье,

Как встарь ворожея свершала волхнованье.

Не здесь ли зеркало она и гребешок

На землю бросила, и небо долгий срок

Их не могло найти: одно воздвигло горы,

Другой лесами стал, а ведьма, что просторы

Су мела преградить, вошла в стволы дерев

И в камни этих гор, – в свой колдовской посев.

Но путь все ж поддался наездницы усилью,

И взгорий и лесов она покрылась пылью.

Ее усталый лик стал призрачен и бел,

А нежный нрав ее в скитаньях погрубел.

Четырнадцатый день, сияя светлым ликом,

Луна свершала путь в горении великом.

Она спешит вперед – ей остановки нет, —

Расспрашивая всех, сама ища примет.

И побеждал скакун ветров прыгучих племя,

Сказав земле: «Забудь, что есть на свете время».

Лазурью скрытые, чуть виделись Плеяды.

Шиповник с лотосом сплетаться были рады.

Вот всю ее стеной обводит синева,

Луны над синевой сияет голова.

Сеть, свитую из кос, влачит она в затоне,

Не рыба, а луна попалась ей в ладони.

О мускус черных кос над бледной камфарой!

Мир гаснул пред ее победной камфарой.

Иль час грядущего ее душе был ведом?

Иль знала, кто за ней сюда прибудет следом?

Из вод ключа Ширин, что сладостней всего,

Готовила джуляб для гостя своего.

Купанье Ширин в источнике

Рассвет. Уже вдали мерцает бледный свет,

А изнуренной мгле уже надежды нет.

Нарциссов тысячи с крутящихся просторов

Скатились. Всплыл рубин меж облачных уборов.

Полна и горечи и страстного огня.

Ширин торопит бег прекрасного коня.

И распростерся луг, мерцающий росою,

И чистый ключ сверкнул эдемскою красою.

Стыдясь блестящих вод источника, поник;

Померк живой воды прославленный родник.

Скиталица Ширин! Ее разбито тело.

Пыль с головы до ног прекрасную одела.

Вокруг источника – услады этих мест —

Все кружится она; безлюдие окрест.

И спешилась Ширин, и скакуна – на привязь,

И взор ее блеснул, безлюдьем осчастливясь.

Источник радости к источнику идет,

Блестя; он взор небес своим блистаньем жжет.

Вот сахарный Сухейль освобожден от шерсти,

И вскрикнул Тиштрия, увидев прелесть персти.

Лазурная вилась вкруг чресел ткань. Кумир

Вошел в ручей, и вот – огнем охвачен мир.

Хосров видит Ширин в источнике

Рассказчик на фарси о канувшем читавший,

Рассказывал; узнал рассказчику внимавший:

Когда Хосров послал Шапура в дальний край,

Сказав: «Ты о мечтах Прекрасной разузнай»,

И день и ночь он был в покорном ожиданье,

Что будет сладкое назначено свиданье.

С зарей и в сумерках – как солнце и луна —

Он службу нес отцу; душа была ясна.

И юный был Хосров, согласно древним сказам,

Отцовского венца излюбленным алмазом.

Но хоть сиял отцу сей сладостный алмаз,

Вмиг изменилось все: дурной вмешался глаз.

Тот враг, что кознями весь край бы заарканил,

Дирхемы с именем Парвиза отчеканил.

Он их пустил гулять во многих областях.

Тревогой был объят персидский старый шах.

Он мыслит: сын игру затеял не без толка.

Захватит юный лев престол седого волка.

И царь задумался: какой же сделать ход?

Вот первый: юношу в ловушку он запрет.

О мерах думал он, он думал неглубоко:

Не ведал он игры играющего рока.

Не ведал, что всегда Хосров отыщет путь,

Что месяц молодой в оковы не замкнуть,

Что каждый, истину избрав своим кумиром,

Мир победит, ни в чем не побежденный миром,

О шахских замыслах узнал Бузург-Умид.

Он юношу сыскал, спасая от обид.

«Взгляни, твоя звезда плывет по небу книзу,

Царь в гневе на тебя, – промолвил он Парвизу.

Пока не схвачен ты, покинь родимый край,

От кары удались и голову спасай.

Быть может, пламень сей останется без дыма,

Взойдет твоя звезда, вернешься в край родимый».

Хосров глядит: беда, плетя за нитью нить,

Ему готовит сеть, желая полонить.

К мускуснокудрым он, в спокойствии великом,

Пошел. И вымолвил Хосров месяцеликим:

«Из замка скучного я на немного дней

Уеду: пострелять мне хочется зверей.

Желаю, чтобы дни вы весело встречали.

Играйте. Никакой не ведайте печали.

Когда ж прибудет та, чей дивен черный конь,

Осанка – что павлин, улыбка – что огонь, —

О луны! Вы ее приветствуйте, в оконце

Взгляните-ка! Она светлей, чем это солнце.

Ее примите вы и станьте с ней близки,

Чтоб знала радости, не ведала б тоски.

Когда ж взгрустнет она в Дворце моем зеленом,

Прельщенная иным: лугов зеленым лоном,

Вы луг пленительный найдите, и дворец

Постройте на лугу владычице сердец».

Уже душа ему пророчила о многом,

И, говоря, Хосров был вдохновляем богом.

Слова он вымолвил, как ветер, и – смотри! —

Пошел, как Сулейман, со свитою пери.

Он взвил коня, чтоб бил он менее дорогу,

Он проторил себе к Армении дорогу.

Чтоб только не узреть отеческих седин,

Два перехода он, летя, сливал в один.

Но обессилели его гулямов кони

Там, где Луна свой лик видела в затоне.

Гулямам он сказал: «Тут сделаем привал,

Чтоб каждый скакуну тут корма задавал».

Хосров Парвиз один, без этой свиты верной,

Направился к ручью; рысцой он ехал мерной.

И луг он пересек, и вот его глаза

Увидели: блестит затона бирюза.

Орел на привязи – и где восторгу мера? —

Не дивный ли фазан у чистых вод Ковсера?

Конь тихо ел траву у золотых подков,

И тихо, чуть дыша, в тиши сказал Хосров:

«Когда б сей образ лун был мой, – о, что бы стало!

Когда бы сей скакун был мой, – о, что бы стало!»

Не знал он, что Луну вот этот вороной

Примчит к нему, что с ней он слит судьбой одной.

Влюбленных множество приходит к нашей двери,

Но словно слепы мы: глядим, любви не веря.

И счастье хочет к нам в ворота завернуть,

Но не покличь его – оно забудет путь.

Повел царевич взор небрежно по просторам,

И вот Луна в ручье его предстала взорам.

И он увидел сеть, что рок ему постлал:

Чем дольше он взирал, тем больше он пылал.

Луну прекрасную его узрели взгляды.

И место ей не здесь, а в небе, где Плеяды!

Нет, не луна она, а зеркало и ртуть.

Луны Нехшебской – стан. Взглянуть! Еще взглянуть!

Не роза ль из воды возникла, полукроясь,

Лазурной пеленой окутана по пояс.

И миндаля цветком, отрадное суля,

Была вода. Ширин – орешком миндаля.

В воде сверкающей и роза станет краше.

Еще нежней Ширин в прозрачной водной чаще

На розу – на себя – она фиалки кос,

Их расплетая мглу, бросала в брызгах рос.

Но кудри вихрились: «Ты тронуть нас посмей-ка!

Ведь в каждом волоске есть мускусная змейка!»

Как будто их слова над ухом слышал шах.

«Ты – раб, мы – господа, пред нами чувствуй страх!»

Она была что клад, а змеи, тайны клада

Храня, шептали всем: «Касаться их не надо».

Нет в руки их не брал, колдуя, чародей.

Сражали колдунов клубки опасных змей.

Наверно, выпал ключ из пальцев садовода, —

Гранаты двух грудей открыли дверцы входа.

То сердце, что узрит их даже вдалеке, —

Растрескается все – как бы гранат – в тоске.

И Солнце в этот день с дороги повернуло

Затем, что на Луну и на воду взглянуло.

Вот струи на чело льет девушки рука, —

То жемчуг на луну бросают облака.

Как чистый снег вершин, ее сверкает тело.

Страсть шаха снежных вод изведать захотела.

Парвиз, улицезрев сей блещущий хрусталь,

Стал солнцем, стал огнем, пылая несся вдаль.

Из глаз его – из туч – шел дождь. Он плакал, млея:

Ведь поднялась луна из знака Водолея.

Жасминогрудая не видела его

Из змеекудрого покрова своего.

Когда ж прошла луна сквозь мускусные тучи,

Глядит Ширин – пред ней сам царь царей могучий.

Глядит пред ней Хумой оседланный фазан,

И кипарис вознес над тополем свой стан.

Она, стыдясь его, – уж тут ли до отваги! —

Дрожит, как лунный луч дрожит в струистой влаге.

Не знала Сладкая, как стыд свой превозмочь,

И кудри на луну набросила, как ночь;

Скрыв амброю луну – светило синей ночи.

Мглой солнце спрятала, дня затемнила очи.

Свой обнаженный стан покрыла черным вмиг.

Рисунок чернью вмиг на серебре возник.

И сердце юноши, кипением объято,

Бурлило; так бурлит расплавленное злато.

Но, видя, что от льва взалкавшего олень

Пришел в смятение, глазами ищет сень, —

Не пожелал Хосров приманчивой добычи:

Не поражает лев уже сраженной дичи.

В пристойности своей найдя источник сил,

Он пламень пламенных желаний погасил.

Скрыть терпеливо страсть ему хватает мочи,

И от стыдливой честь его отводит очи.

Но бросил сердце он у берега ручья.

Чья ж новая краса взор утолит? Ничья.

Взгляни: две розы тут у двух истоков страсти.

Здесь двое жаждущих у двух глубин во власти.

Хосрову в первый день путь преградил поток,

Луну во глубь любви ручей любви повлек.

Скитальцы у ручьев свои снимают клади,

Размочат жесткий хлеб и нежатся в прохладе.

Они же у ключей большую взяли кладь,

И ключ все мягкое стал в жесткость обращать.

Но есть ли ключ, скажи, где путник хоть однажды

Не увязал в песке, горя от страстной жажды?

О солнце бытия! Ключ животворных вод!

И ты, рождая страсть, обходишь небосвод.

Когда он от пери отвел глаза, взирая,

Где паланкин для той, что прибыла из рая, —

Пери, схвативши плащ, из синих водных риз

Вспорхнув, бежит к коню, – и мчит ее Шебдиз.

Себе твердит она: «Коль юноша, который

Кружился вкруг меня, в меня вперяя взоры,

Не должен вовсе стать возлюбленным моим, —

Как сердце взял, как завладел он им?

Сказали мне: Хосров весь облечен в рубины,

На всаднике ж рубин не виден ни единый».

Не знала, что порой одет не пышно шах:

Ему грабители в пути внушают страх.

Но сердце молвило, путь преградив с угрозой:

«Стой! Этот сахар ты смешай с душистой розой.

Рисунок зрела ты, а здесь – его душа.

Здесь – явь, там – весть была. Вернись к нему, спеша».

Вновь шепчет ум: «Бежать! Мой дух не будет слабым.

Не должно смертному молиться двум михрабам.

Вино в единый круг нельзя нам дважды пить.

Служа двум господам, нельзя достойным быть.

А если самого я встретила Хосрова, —

Здесь быть мне с ним нельзя. С ним встретимся мы снова.

Пусть под покровами меня увидит шах:

Кто тканью не покрыт, того покроет прах.

Ведь все еще пока укрыто за завесой,

И мне одна пока защита – за завесой».

И взвихрила орла, и вот уж – далека,

И гром копыт смутил и Рыбу и Быка.

И ветр, гонясь за ней, узнал бы пораженье.

Она была быстрей, чем времени движенье.

Победа в быстроте. Прекрасная пери

От дива унеслась. Смотри! Скорей смотри!

Мгновенье, – и Хосров взглянул назад, – и что же!

Не встретил никого. Нет, мой рассказ не ложен!

И начал он, дивясь, коня гонять окрест,

Но сердце взявшая ушла из этих мест.

Вот у источника он спешился; пытливый,

Склонясь искал следов жемчужины красивой.

Дивился дух его: как быстрая стрела,

Куда направиться красавица могла?

То зорко он взирал на древние деревья…

Хосров! Иль птицами взята она в кочевья?

То очи омывал он водами ручья,-

В ручье ль его Луна? О, где она, о чья?

Он пальцев мостики обвил своей слезою,

Он мост двух рук своих ломал над головою.

Поток прелестного! Ширин! Ее одну

Он видел. Он упал, как рыба, в глубину.

Он горестно стенал. Поняв его стенанье,

Заплакал небосвод, пославший испытанье.

Шебдиза он искал и светлую Луну.

«Где ворон с соколом?» – будил он тишину.

Носился он кругом, как на охоте сокол.

Где ворон? Вместе с ним ушел в полете сокол.

Злой ворон быстротой какое создал зло!

Весь мир так черен стал, как ворона крыло.

День – ворон сумрачный, не сокол он красивый.

Он что колючий лес, – не мускусные ивы.

Царевич ивой стал. Душа его мрачна.

И слезы падают, как ивы семена.

Где Солнце? Скорбен вид согнувшегося стана.

Стан – ива. Вот и стал он клюшкой для човгана.

Из сердца пылкого пошел палящий стон:

«Да буду, как щепа, я пламенем спален!

Лишь миг я зрел весну! Горька моя утрата!

Не освежил я уст прохладою Евфрата!

Жемчужину найдя, не смог ее схватить!

Что ж! Камень я схвачу, чтоб камнем сердце бить!

Я розу повстречал, да не сорвал с зарею, —

И ветер взял ее, и мгла сказала: «Скрою».

Я снежный зрел нарцисс над гладью синих вод, —

И воды замерли, и стали словно лед.

Бывает золото в воде под льдистой мутью.

Что ж сделалась она вмиг ускользнувшей ртутью!

Хума счастливую мне даровала тень,

И трон мой вознесла в заоблачную сень.

Но, как луна, я тень покрыл своей полою,

И света я лишен, и стал я только мглою.

Мой нат уже в крови. Уж близок я к беде!

Меч палача, он где еще свирепей? Где?

Возникла из ключа сверкающая роза.

Все видел я во сне. Мне этот сон угроза.

Теперь, когда в ключе уж этой розы нет,

Не броситься ль в огонь? К чему мне божий свет!

Кто мне велел, красу и взором ты не трогай.

Блаженство повстречав, ступай другой дорогой?

Какой злокозненный меня попутал див?

Я сам покинул рай, разлуку породив.

Терпеньем обладать – полезен сей обычаи.

Лишь мне он вреден стал: расстался я с добычей.

Я молнией души зажечь костер смогу.

На нем напрасное терпенье я сожгу.

Когда б вкусил я вод источника, такое

Из сердца своего не делал бы жаркое.

Из моря скорбных глаз я слезный жемчуг лью.

Готов наполнить им я всю полу свою.

Излечится ли тот, кто болен злым недугом,

Пока не пустит кровь? О рок, ты стань мне другими

Рыдал он у ручья меж зарослями роз,

Ладонями со щек стирая капли слез.

И падал наземь он, рассудку не внимая,

Как розы цепкие, источник обнимая.

Где стройный кипарис? Исчез! Его уж нет!

Стан юноши поник, и роз не розов цвет.

О стройный кипарис! Вот он лежит во прахе.

Трепещет, как от бурь трава трепещет в страхе.

Он шепчет: «Коль она – лишь смертный человек,

То бродит по земле, меж пажитей и рек.

Когда ж она – пери, то к ней трудна дорога, —

Ведь у ключей лесных видений бродит много,

Остерегись, Хосров, уста свои запри.

Не разглашай, что ты влюбляешься в пери.

Что обрету я здесь? Мечтать ли мне о чуде?

Пери бегут людей, всегда им чужды люди.

Ведь сокол с уткою – не пара, и вовек

С пери свою судьбу не свяжет человек.

Да! Сделаться сперва я должен Сулейманом, —

Потом смирять пери, за их гоняться станом!»

Он горестно роптал: «Забудь ее, забудь!»

Он жалобы вздымал, терзающие грудь.

Он сердце бедное от девы светлолицей

Отвел. К армянской он отправился столице.

Приезд Ширин в замок Хосрова в Медаине

Судьба, нам каждый шаг назначивши, порой

Намерена своей потешиться игрой.

Пускай для бедняка придет достатка время, —

Обязан он сперва труда изведать бремя.

«Когда им на пути от терний нет угроз,

Они, – решает рок, – не ценят нежность роз».

Верь: за чредою дней, что шли с клеймом разлуки,

Отрадней взор любви и дружеские руки.

Ширин от ручейка была уж далека, —

Но за царевичем неслась ее тоска.

И вот она, узнав, где пышный сад Парвиза,

Пылая, в Медаин направила Шебдиза.

За суженым спеша, обычай дев презрев,

Уж не была Ширин в кругу обычных дев.

И спешиться Ширин с кольцом Хосрова рада

У медаинского отысканного сада.

Прислужницы, смотря на дивные черты,

От зависти свои перекусали рты.

Но знали чин двора – и под царевым кровом

Различья не было меж гостьей и Хосровом.

Ей молвили они: «Знать, севши на коня,

Для поклонения Хосров искал огня.

И вот достал огонь, блистающий, как зори,

И зависти огонь зажег он в нашем взоре».

И хочет знать рабынь шумливая гурьба,

Как привела сюда красавицу судьба.

«Как имя? Где взросла? Что в думах на примете?

Откуда, пташка, ты? Из чьей вспорхнула сети?»

Ширин уклончива. Не опустив ресниц,

Она им бросила крупицы небылиц.

Она, мол, о себе сказать могла бы много,

Да скоро и Хосров уж будет у порога.

«Пред сном он вас в кружок сберет, и при огне

Он сам потешит вас рассказом обо мне.

А этого коня беречь и холить надо:

Ведь ценный этот конь, ценней любого клада».

Так молвила Ширин веселая, – и вот

Окружена она уж тысячью забот.

Сосуд с водой из роз ей дан для омовенья.

В конюшнях царских конь привязан во мгновенье.

Ей принесли наряд. Он был ей по плечу.

Узором жемчуга украсили парчу.

В саду ее надежд раскрылась роза встречи.

Отрадно спит Ширин, тяжелый путь – далече.

Сахароустую хранившие чертог

Рабынею сочли, – кто б вразумить их мог?

Сахароустая не чванилась. Отныне,

Играя с ними в нард, была она рабыней.