Текст книги "Хосров и Ширин"

Автор книги: Гянджеви Низами

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Постройка замка для Ширин

И сада нежного хранила колыбель

Ширин, чьих сладких уст касался нежный хмель.

И месяц миновал в спокойствии, и снова

Покой пропал: твердят, что нет вблизи Хосрова.

Что он охотился, а будто бы потом

В Армению бежал, отцовский бросив дом.

Чем горе исцелить? Упало сердце, плача.

Воистину бежит за нею неудача!

Не долго охранял красавицу дворец, —

Уж сердце страстное измучилось вконец.

Все стало ясно ей: тот юноша, который,

Попридержав коня, во взор ей бросил взоры,

Был сам Хосров; свой путь забыв, ее одну

Он видел, он взирал, как солнце на луну.

Она бранит себя, хоть мало в этом проку,

Но вот – отвергла скорбь, но вот – покорна року.

Но вот – терпением как будто бы полна,

Но вот – воскликнула: «Я тягостно больна!

Мне замок надлежит на высоте просторной

Построить, чтоб синел мне кругозор нагорный!

Горянка я. Меж роз я рождена. Тут зной

Их всех желтит. На мне – нет алой ни одной!»

Подруге молвила подруг лукавых стая:

«Напрасно, как свеча, ты изнываешь, тая.

Велел властитель наш создать тебе приют

В горах, где ветерки прохладу подают.

Когда прикажешь ты – приказов исполнитель

Построит на горе отрадную обитель».

Ширин сказала: «Да! Постройте мне скорей

Дворец, как приказал вам это царь царей».

Рабыни – ревности их всех пронзало жало —

Там, где ничья душа словам их не мешала,

Строителю жужжат: «Из Вавилонских гор

Колдунья прибыла, ее всесилен взор.

Велит она земле: «Взлетай, земля!» – поспешно

Поднимутся пески, день станет мглой кромешной.

Прикажет небесам застыть – и вмиг тогда

Застынут небеса до Страшного суда.

Она велела там построить ей жилище,

Где обращает зной и камни в пепелище,

Чтоб не было окрест из смертных никого:

В безлюдии творит колдунья колдовство.

Для вещей ты сверши свой путь необычайный.

Найди тлетворный лог и огненный и тайный.

Там замок сотвори не покладая рук,

А плату с нас бери, какую знаешь, друг».

Потом несут шелка, парчу несут и злато:

Ослиный полный груз – строителя оплата.

Строитель принял клад. Обрадованный, в путь

Он тронулся, в пути не смея отдохнуть.

Ища безлюдных мест, он в горы шел, и горы

На горы вставшие, его встречали взоры.

Есть раскаленный край, на мир глядит он зло.

Дитя в неделю б там состариться могло.

В фарсангах десяти он от Кирманшахана.

Да что Кирманшахан! Он марево тумана.

Строитель приступил к работе: «Не найду

Я края пламенней, – сказал он, – ив аду.

И тот, кого б сюда загнать сумели бури,

Поймет: чертог в аду построен не для гурий».

На вечер мускусом ночная пала мгла.

Не жарко, – и Ширин свой путь начать смогла.

Отроковицы с ней. Но было их немного —

Не знавших, что любви злокозненна дорога.

И в замкнутой тюрьме, в которой жар пылал,

Ширин жила в плену, как сжатый камнем лал.

И, позабыв миры, полна своим недугом,

Своих томлений жар она считала другом.

Приезд Хосрова в Армению к Михин-Бану

Покинувши ручей, Хосров печален. Он

Струит из глаз ручьи: его покинул сон.

Пленительный ручей! Виденьем стал он дальним.

И делался Парвиз все более печальным.

Но все ж превозмогал себя он до поры:

«Ведь не всплыла еще заря из-за горы.

Ведь если поспешу я в сторону востока, —

Мне солнца встретится сверкающее око».

И роза – наш Хосров – достиг нагорных мест, —

И к стражам аромат разносится окрест.

Вельможи у границ спешат к нему с дарами:

С парчой и золотом. Он тешится пирами.

И не один глядит в глаза ему кумир, —

Из тех, что сердце жгут и услаждают пир.

Ему с кумирами понравилось общенье.

Тут на немного дней возникло промедленье.

Затем – в Мугани он; затем, свой стройный стан

Являя путникам, он прибыл в Бахарзан.

Гласят Михин-Бану: «Царевич недалече!»

И вот уж к царственной она готова встрече.

Навстречу путнику в тугом строю войска,

Блестя доспехами, спешат издалека.

В казну царевичу, по чину древних правил,

Подарки казначей от госпожи направил.

Жемчужин и рабов и шелка – без конца!

Изнемогла рука у каждого писца.

К великой госпоже вошел Парвиз в чертоги.

Обласкан ею был пришедший к ней с дороги.

Вот кресла для него, а рядом – царский трон.

Вокруг стоит народ. Садится только он.

Спросил он: «Как живешь в своем краю цветущем?

Пусть радости твои умножатся в грядущем!

Немало мой приезд принес тебе хлопот.

Пускай нежданный гость беды не принесет».

Михин-Бану, познав, что речь его – услада,

Решила: услужать ему достойно надо.

Ее румяных уст душистый ветерок

Хвалу тому вознес, пред кем упал у ног.

Кто озарил звездой весь мир ее удела,

Любой чертог дворца своим чертогом сделал.

Неделю целую под свой шатровый кров

Подарки приносил все новые Хосров.

Через неделю, в день, что жаркое светило

Считало лучшим днем из всех, что засветило,

Шах восседал, горя в одежде дорогой.

Он был властителем, счастливый рок – слугой.

Вокруг него цветов сплетаются побеги,

С кудрями схожие, зовя к блаженной неге.

На царственном ковре стоят рабы; ковер.

Как стройноствольный сад, Хосрову нежит взор.

Застольного в речах не забывают чина, —

И все вознесены до званья господина.

Веселье возросло, – ив чем тут был отказ?

Налить себе вина проси хоть сотню раз.

Михин-Бану встает. Поцеловавши землю,

Она сказала: «Шах!» Он отвечает: «Внемлю».

«Мою столицу, гость, собой укрась; Берда

Так весела зимой! Ты соберись туда.

Теплей, чем там зимой, не встретишь ты погоды.

Там травы сочные, там изобильны воды».

Согласье дал Хосров. Сказал он: «Поезжай.

Я следом за тобой направлюсь в дивный край».

Привал свой бросил он, слова запомнив эти, —

И, званный, в «Белый сад» помчался на рассвете.

Прекрасная страна! Сюда был привезен

Венец сверкающий и государев трон.

Зеленые холмы украсились шатрами,

И все нашли приют меж синими горами.

В палате царственной Хосрова ни одну

Услугу не забыть велит Михин-Бану.

У шаха день и ночь веселый блеск во взоре:

Пьет горькое вино он – Сладостной на горе.

Пиршество Хосрова

Хоть есть Новруза ночь, есть ночь еще милей:

Она, сражая грусть, всех праздников светлей.

В шатре Хосрова шум. Под сводом величавым

Здесь собрались друзья с веселым, легким нравом.

И мудрецов они припоминают речь,

И от шутливых слов их также не отвлечь.

Вкруг шахского шатра, что в средоточье стана,

Разостланы кошмы из дальнего Алана.

Для вражеских голов угрозу затая,

Ко входу два меча простерли лезвия.

В шатре курения, все разгоняя злое,

Вздымают балдахин из амбры и алоэ.

Напитки зыблются, пленительно пьяня,

Жаровня царская полным-полна огня.

Армянский уголь здесь, он поднимает пламя,

Подобен негру он, вздымающему знамя.

Чтоб черный цвет затмить – где созданы цвета?

Лишь только от огня зардеет чернота).

Иль выучен огонь чредой времен упорных,

Что похищают цвет волос, как уголь, черных.

Сад пламени, а в нем садовник – уголь; он

В саду фиалки жнет, тюльпанами стеснен.

Так люб зиме огонь, как лету вздох рейхана

Рейханом зимним став, огонь взрастает рьяно

Тут кубки пышные подобны петухам;

Что вовремя зарю провозглашают нам.

Их огненным нутрам завидуя и сладким,

То утки на огне, то следом – куропатки.

Вот снеди жареной воздвигнута гряда.

Вот перепелками наполнены блюда.

Вот к яблокам уста прижали апельсины,

А к чашам золотым – рубиновые вина.

Нарциссы ясных глаз! Фиалки! Словно сад,

Всю эту ширь шатра воспринимает взгляд.

К гранатам нежно льнут те ветерки, в которых

Есть изворотливость, как в пляшущих танцорах.

Все пьют и полнят мир душой своей живой,

Все утро проведя за чашей круговой.

Звук чангов, проносясь во вздохах легкозвонных,

Завесы все сорвал: всех выдал он влюбленных.

О пехлевейский лад! О чанга грустный звон!

И в камне бы огонь зажег столь нежный стон.

Вздохнула кеманча, подобно Моисею,

И вымолвил певец: «Я с ней поспорить смею»

И песню он запел и струнам дал ответ:

Веселью мой привет и радости – привет!

О, как бы сладкий сад, сад жизни, был прекрасен,

Когда б осенний хлад был саду не опасен!

О, как бы весел был чертог, чертог времен,

Когда б на все века он мог быть сохранен!

Но ты не доверяй холодному чертогу:

Чуть место обогрел – тебя зовут в дорогу.

О праха монастырь! О мир – непрочный храм!

Так выпей же вина – предай его ветрам!

Дрошедший смутен день, грядущий день – неведом.

За днем умчавшимся другой умчится следом.

Хоть день сегодняшний как будто бы нам дан, —

Но вечер близится, и этот день – обман.

Так смейтесь же, уста! Так отлетай, кручина!

Пусть в мир и нам в сердца вливают радость вина!

На эту ночь одну промолви сну: «Долой!»

Ведь бесконечно спать придется под землей,

Возвращение Шапура

Хосров уже хмелен. Не медлит кравчий. Звуки

Порхают: чанг поет о встречах, о разлуке.

Рабыня нежная вошла, потупя взгляд,

И вот услышал он (пропавший найден клад!):

«Шапур приема ждет. Впустить его иль надо

Сказать, что поздний час для встречи с ним – преграда?»

Хосров обрадован. Вскочил, затем на трон

Себя принудил сесть, к рассудку возвращен.

Он входа распахнуть велит сейчас же полог.

Дух закипел: ведь был срок ожиданья долог.

И жил с душою он, раздвоенной мечом,

И скорбной тьмой одет и радостным лучом.

Мы ждем – и сердце в нас разбито на две части.

Взор не сводить с дорог – великое несчастье.

Невзгода каждая терзает нашу грудь.

Невзгоды худшей нет – безлюдным видеть путь.

Коль в горести, о друг, ты смотришь на дорогу, —

Со счастьем дни твои идти не могут в ногу.

И вот Шапур вошел – Парвиз его позвал —

И поцелуями он прах разрисовал.

И, стан расправивши, стоял он недвижимо

С покорностью, что нам в рабах вседневно зрима.

И, на художника склонив приветный взор,

Хосров сказал: «Друзья, покиньте мой шатер».

Шапура он спросил про горы и про реки,

Про все, на что Шапур в скитаньях поднял веки.

С молитвы начал речь разумный человек:

«Пусть шаха без конца счастливый длится век!

Войскам его всегда лететь победной тучей.

С его чела не пасть венцу благополучии.

Его желаниям – удаче быть вождем,

Пусть дни его твердят: «Мы лишь удачи ждем».

Все бывшее с рабом в пути его упорном

Является ковром – большим, хитроузорным.

Но если говорить получен мной приказ, —

Приказ я выполнил; послушай мой рассказ»,

С начала до конца рассказывал он мерно

О непомерном всем, о всем, что беспримерно,

О том, что скрылся он, как птица, от очей,

Что появился он, как между скал ручей,

Что он у всех ручьев был в предрассветной рани,

Что смастерил луну, уподобясь Муканне,

Что к лику одному – другой припал с алчбой,

Что бурю поднял он умелой ворожбой,

Что сердцу Сладостной, как враг, нанес он рану

И к шахскому ее направил Туркестану.

Когда его рассказ цветка весны достиг,

Невольный вырвался у властелина крик.

«Мне повтори, Шапур, – вскричал он в ярой страсти, —

Как сделалась Луна твоей покорна власти?»

И геометр сказал: «Я был хитер, и рок

Счастливый твой пошел моим уловкам впрок.

Был в лавке лучника твой мастер стрел умелый,

И выбрал нужный лук, давно имея стрелы.

Едва сыскав Ширин, не напрягая сил,

Серебряный кумир уже я уносил.

Уста Ширин ни к чьим устам не приникали.

Лишь в зеркале – в хмелю – свои уста ласкали.

И рук не обвила вкруг человека. Ночь

Своих кудрей не вить лишь было ей невмочь.

Так тонок стан ее, как самый тонкий волос,

Как имя Сладостной, сладки уста и голос.

Хоть весь смутила мир прекрасная Луна,

Пред образом твоим смутилась и она.

Ей сердце нежное направивши в дорогу,

Я на Шебдиза речь направил понемногу.

Летящую Луну конь поднял вороной.

Так все исполнено задуманное мной.

Здесь, утомившийся, остался я на время,

Хоть должен был держать я путницу за стремя.

Теперь, все трудности пути преодолев,

Она в твоем саду, среди приветных дев».

Художника обняв, подарками осыпал

Его Хосров, – и день Шапуру светлый выпал.

На рукаве своем «Сих не забыть заслуг» —

Парвизом вышито. Был им возвышен друг.

Луна в источнике, миг их нежданной встречи,

Поток ее кудрей – все подтверждало речи.

Смог также государь немало слов найти,

Чтоб рассказать о том, что видел он в пути.

Да, пташка милая – им вся ясна картина —

Перепорхнула вмиг в пределы Медаина.

Решили все. «Я вновь, – сказал Шапур, – лечу,

Подобно бабочке, к прекрасному лучу.

Вновь изумруд верну я руднику. Дурмана

Жди сладкого опять от нежного рейхана».

Шапур второй раз едет за Ширин

Прекрасен край, где смех свою находит сень,

Прекрасен день, когда он молодости день.

На свете ничего нет благодатней жизни.

Что юности милей? Вино веселья, брызни!

Вселенной властелин, венец державных прав,

Был юн и радостен, имел веселый нрав.

Глотка вина испить не мог бы он без песни,

За песней чаша дней казалась полновесней.

Не плату он давал своим певцам за труд —

То жемчуг им дарил, то лал, то изумруд.

И вот он пировал, вино его кипело,

Вошла Михин-Бану, с Хосровом рядом села.

Ей оказал Хосров особенный почет.

Приятно речь его любезная течет.

Снедь подана; Хосров – им прервана беседа, —

«Барсема вача» ждет от чинного мобеда.

За каждой трапезой, что совершал Хосров,

Обычай сей блюсти он с радостью готов,

«Барсема вача» в том обычное значенье,

Что приступить к еде дается разрешенье.

Мобед решает все. Он молвит; снедь одна

Годна к приятию, другая не годна.

Вот госпоже Хосров сказал: «Вина отведай»,

И потчевал ее за тихою беседой.

И с той, которой все для радости дано,

Из чаши царственной царевич пил вино.

Когда ж он захмелел, испив из горькой чаши,

Он речь повёл о той, что всех на свете краше.

И, молвя о Ширин, он слов не оборвал,

Ликующий в душе, он – соболезновал.

«Твоя племянница взросла такой пригожей,

Такою стройною и с дивной розой схожей,

Но необузданный ее похитил конь!

И скрыт ее очей пленительный огонь?

Сегодня был гонец; с ним все решая вместе,

Мы поняли, что к нам о ней доходят вести.

Коль я останусь тут недели две, – Луна

Отыщется. Поверь, – узнаем, где Она.

За розою гонца отправлю я, продлится

Недолгий срок, сюда влетит она, как птица».

Услышала Бану, что молвил ей Хосров,

И от волнения найти не может слов.

Как прах, на землю пав, склоняется в поклоне,

И вся ее душа в ее протяжном стоне.

«О, где жемчужина? Коль зрю ее во сне,

То не в объятьях зрю, а в моря глубине.

Тем, кто, добыв ее, в мою укроет душу,

Всю душу я отдам. Я клятвы не нарушу».

Перед престолом вновь она подъемлет стон:

«О месяц и Зухре! Сей лобызайте трон!

От Рыбы до Луны, везде сбирая дани,

Ты на обширный мир свои протянешь длани!

Ведь говорила я, она придет. Не слаб

Мой дух пророческий, а светлый рок – твой раб

Он помощь нам подаст, – и мы найдем дорогу,

Добычу приведем к дворцовому порогу.

Но если хочет шах послать за ней гонца,

То надо привести сюда скорей гонца.

Ему Гульгуна дам, Гульгун мой быстроногий

Родной Шебдиза брат; с ним все легки дороги.

Шебдиза бурный бег и яростен и прям.

Так мчится и Гульгун, когда он не упрям.

Когда Шебдиз у той, с черногазельим взглядом,

Сумеет лишь Гульгун с Шебдизом мчаться рядом.

Когда Шебдиз не с той, что всех светлее лун,

Достоин ей служить лишь огненный Гульгун».

«Гульгун поможет нам. Пусть скакуна такого

К Шапуру отведут!» – решение Хосрова.

Сел на седло Шаиур, Хосрову дорогой.

Под ним гарцует, конь на поводу – другой.

Он в Медаин к Ширин свой бег направил скорый,

Но с месяц все ж искал тот месяц ясновзорый.

Стал сад Хосрова пуст, усладу не храня,

К нагорному дворцу Шапур погнал коня.

Стучит. Открыли дверь. Не говоря ни слова,

Страж пропустил его, узрев печать Хосрова.

И радостно идет в покой безвестный он,

В чертог, построенный для светоча времен.

Но лишь взглянул вокруг – где радости избыток?

Он хмурится: дворец? Иль место лютых пыток?

Как! Драгоценный перл с каменьями в ладу?

В раю рожденная запрятана в аду?

Стал лик его – рубин. Земли коснулся лаком

Он пред жемчужиной в смущении великом.

Хвалы ее красе он все же смог найти.

Затем спросил ее о трудностях пути.

Сказал, что будет он, как прежде, ей пригоден,

Что от ее колод колодник не свободен.

Что и невзгоды все и трудности прошли,

Что уж отрадный свет вздымается вдали.

«Пусть беспокойство ты перенесла такое,

Невзгоды кончены, ты дождалась покоя.

Но грустен этот край, он горестен, уныл,

Кто разум твой смутил и в сумрак заманил?

Как может светлая быть с этой мглою рядом?

Как может гурия довольствоваться адом?

Да, повод к этому, пожалуй, есть один:

Ведь ты – рубин; в камнях всегда лежит рубин».

В его речах узрев всю живопись Китая,

К своим желаньям ключ внезапно обретая,

Ширин прикрыла лик стыдливою рукой

И, восхвалив гонца, дала ответ такой:

«Когда б решилась я в напрасном упованье

Все беды передать в своем повествованье,

Все то, что на своем я видела пути,

Я не смогла бы слов для этого найти.

Был мне указан край: когда ж достигла сада,

Нашла проклятых в нем; взяла меня досада, —

Ведь без присмотра рой прислужниц посягнул

На чин дворца; в саду раскинулся разгул.

И руки, как Зухре, открыв, они в замену

Стыдливости свою всем объявили цену!

Невесте должно быть невинней голубиц.

Я удаления искала от блудниц.

Я от неистовых, едва их постигая,

Уединенного потребовала края.

Они же в ревности – ведь этот пламень яр —

Забросили меня в край беспричинных кар.

О город горести! О, нет мрачнее мира!

От горечи черны здесь камни, словно мирра.

Смолчала я, найдя удел мой полным зла.

Я с ними ладила. Что сделать я могла?»

Шапур сказал: «Вставай! К пути готовься снова.

Все указания имею от Хосррва».

И на спину коня вознес он розу роз,

В сад шахских помыслов Сладчайшую повез.

И, на Гульгуна сев и кинувши ограды,

Ширин была быстрей, чем быстрые Плеяды.

Благой Хумою стал блистательный Гульгун.

И мчалась, как пери, сладчайшая из Лун.

А вдалеке Хосров, меж горького досуга,

Все друга поминал, все ожидал он друга.

Да! Ожидание – тягчайшая беда.

Но кончится оно – все радостно тогда.

О ты, что вдаль взирал, не опуская вежды!

Надеющийся! Глянь – исполнены надежды.

Хосров узнает о смерти отца

Чуть опьяненный, шах вздремнул; мечтает он:

Его благой удел свой позабудет сон.

И вот спешит гонец, и вот он в шахском стане,

И развернул Слону рассказ об Индостане.

Фарфор китайский – взор: он влагой полонен.

Как волос негра – стан: весь изогнулся он.

О крючья черных строк О черная кручина!

Бесчинна смерть, – и пуст и Зенга трон и Чина.

Где шах? Лишь ты взирай на все его края.

Ему лишь посох дан, уж нет ему копья!

Владыка мира, верь, уж не увидит мира,

А ты – владычествуй, тебе дана порфира.

И приближенные, а было их не счесть,

Друг другу не сказавшему послали весть.

«Остерегайся. В путь сбирайся во мгновенье.

Мир выскользнет из рук, опасно промедленье.

Хоть в глине голова, – ты там ее не мой.

Хоть слово начал ты, умолкни, как немой».

Когда Хосров узрел, что дней круговоротом

Он трону обречен и горестным заботам, —

Постиг он: с индиго хранит поспешный рок

Бакан, и уксус дней от меда недалек,

И воздух, что родят земли неверной долы, —

То шершня кружит он, то в нем летают пчелы.

Опала, почести, любовь, и злость, и яд

С напитком сладостным – все это дни таят.

Земля! Какой ручей ты не засыплешь прахом?

Твой камень много чаш одним ломает взмахом

Кто скован бытием – идет путями бед.

Покой – в небытии. Пути другого нет.

Брось на ветер скорей свой груз напрасный – душу!

Замкни темницу зла, моря забудь и сушу.

Весь мир – индусский вор: чтоб он не отнял кладь,

Чтоб не скрутил тебя, – с грабителем не ладь.

Знай, в этой лавочке ты не отыщешь нитки

Без колющей иглы, лишь иглы в ней в избытке.

Вот тыквенный кувшин, вода в нем что кристалл,

Что ж от водянки ты, как тыква, желтым стал?

Деревьям лишь тогда в весенней быть одежде,

Когда все почки их разломятся, – не прежде.

Пока не сломит рок согнувшийся хребет,

Он снадобья не даст для исцеленья, нет!

Наденешь саван ты, зачем же – молви толком —

Как шелковичный червь, ты весь облекся щелком?

Зачем роскошество – носил бы полотно.

Тебя в предбаннике разденут все равно.

В простой одежде будь, она пойдет с тобой

Пока ты бродишь здесь дорогою любою.

Ты отряхни подол от множества потреб,

Доволен будь, когда один имеешь хлеб.

Творить неправду, мир, намерен ты доколе?

Тебе – веселым быть, мне– корчиться от боли?

Я в горе – почему ж твой слышится мне смех?

Я свержен – и тебе я не хочу утех.

Ты продаешь ячмень, а нам кричишь: пшеница!

Ячмень в твоем пшене сгнивающий таится.

Я – лишь зерно пшена, и желт я, как ячмень.

Пшеницы мне не дав, молоть меня не лень?

Довольно предлагать да прибирать пшеницу,

А мне – быть жерновом, перетирать пшеницу!

Уж лучше в омуте, где ночь, лишь ночь одна,

Ловить ячменный хлеб я буду, как луна.

О Низами! Из дней уйди ты безотрадных,

Весь этот грустный мир оставь для травоядных.

Питайся зернами да езди на осле.

Ты жди Исы, томясь в земном, житейском зле.

Ты – ослик. Вот и кладь! Одну ты знай заботу.

Ведь ослики – не снедь. Их ценят за работу.