Текст книги "История триумфов и ошибок первых лиц ФРГ"

Автор книги: Гвидо Кнопп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Лишь теперь канцлер стал публичной фигурой. Местные и иностранные газеты начали задаваться вопросом, что за человек держит в руках судьбы западных немцев. Но биография Аденауэра, и это довольно быстро признали СМИ, вряд ли годилась в качестве материала для захватывающих статей. Его жизнь и карьера были удручающе среднестатистическими: семья – усердные кёльнские бюргеры с типично немецким чувством долга; классическое школьное образование, посредственные способности, обучение на юридическом факультете и впоследствии работа служащего городского управления в Кёльне. Однако после этого судьба повернулась к нему лицом. Свадьба с Эммой Вайер, происходившей из одной из самых авторитетных семей Кёльна, и должность заместителя председателя кёльнского «Центра» – господствующей партии на берегах Рейна – расчистили ему путь для стремительной карьеры в городском правлении. В 1906 году Аденауэр стал заместителем бургомистра, в 1917 году – в разгар войны – обербургомистром. Удивительным в этом стремительном карьерном рывке было то, как ему удалось организовать перевыборы еще до окончания войны, которая, как он знал, положит конец прусскому трехклассному избирательному праву, а значит, устранит преимущество партии «Центр». Срок пребывания Аденауэра в должности главы города составлял 12 лет. Он блестяще пережил революцию 1918 года, договорился с солдатским советом Кёльна и из страха перед мародерами приказал слить в Рейн сотни тысяч литров водки.

Свое истинное лицо будущий канцлер в первый раз показал на посту обербургомистра. Образ Кёльна за время его правления изменился: из средневекового он стал современным городом. Благодаря расширению городской территории и щедрым вложениям в проекты дорожною строительства, электрификации и строительство канализации Кёльн пережил новый расцвет. Этот город должен благодарить Аденауэра за основание университета, создание «зеленого пояса» вокруг города и размещение здесь предприятий крупной промышленности, например, предприятий автомобильной компании «Форд». При этом к делу он подходил с размахом. К началу тридцатых годов город задолжал государству столько, что стал неплатежеспособен. За это кёльнцы окрестили своего обербуртомистра «Долгауэр». Отошедший от партии благодаря городскому законодательству, Аденауэр наживал себе все больше и больше врагов. Когда же он не согласовал с коммунистами свой любимый эскиз моста Мюльхайме, чаша терпения горожан переполнилась.

В 1929 году он был избран благодаря перевесу в один голос, и голос этот был голосом городского правления, что стало болезненным воспоминанием для столь успешного обербургомистра. Отныне ему придется обращать больше внимания на предвыборную борьбу. Разумеется, если бы вопрос о его личном имущественном положении был поднят уже во время переизбрания, а не через два месяца, невозможно было бы и думать о продолжении карьеры. Аденауэр в эти годы был политиком с непопулярной склонностью к чрезмерной заботе о величине своего дохода. В Кёльне ему удавалось проделывать это мастерски, и довольно долгое время факт этот был неизвестен. Учитывая различные надбавки, роскошную дотацию на проживание и некоторое количество возмещенных средств на правительственные расходы, его доход в 1929 году составлял около 120 000 рейхсмарок, что «превышало доходы рейхспрезидента», как подсчитали его политические противники, лопаясь от самодовольства. При этом Аденауэр был на грани разорения. Когда в преддверии «мерной пятницы» он потерял на спекуляциях одолженные ему миллионы, банку «Дойче Банк» пришлось поистине великодушно простить ему этот долг благодаря посредничеству одного из его друзей, кёльнского банкира Луи Хагена.

К облегчению Аденауэра, до публики дошли лишь отрывочные слухи об этом инциденте, что, разумеется, ничего не изменило в отношении к этой ситуации его современников, которые считали, что полагающиеся обер-бургомистру доходы, учитывая задолженность города, слишком щедры. Национал-социалисты и коммунисты в полной мере воспользовались подобными слухами в своих злобных нападках на обербургомистра. Предвыборная листовка НСДАП в марте 1933 года призывала: «Покончить с Аденауэром! Конец черно-красному коррупционному большинству! Снизить огромные доходы!» Когда в 1933 году нацисты сбросили-таки Аденауэра с его поста, репутация будущего канцлера была довольно сильно подмочена. Не приди к власти Гитлер и не начнись становление Третьего рейха, карьера его наверняка быстро закончилась, кроме того, его малодушные вылазки в имперскую политику в качестве кандидата в канцлеры от партии «Центр» прошли абсолютно незамеченными.

А что с личной жизнью? Когда Аденауэр приносил присягу при вступлении на должность обербургомистра, за спиной у него была настоящая человеческая трагедия, пережив которую многие другие давно потеряли бы надежду. Уже в 1916 году ему пришлось пережить смерть своей первой жены Эммы. У них было трое детей – Конрад, Макс и Риа. Беременности и проблемы с почками отняли у молодой матери слишком много сил. Аденауэр каждый вечер проводил у постели своей жены как санитар и стал ей заботливым и терпеливым супругом. Позднее он объяснял, что перенести эту потерю ему помогла в первую очередь вера. В 1919 году он снова женится на Гусси Цинзер, дочери профессора медицины Кёльнского университета, которая была младше его на 19 лет. Она подарила ему еще четырех детей – Пауля, Лотту, Либет и Георга. Все репортеры и биографы сходятся во мнении, что и второй брак Аденауэра был на редкость счастливым и гармоничным. Но Гусси Аденауэр умерла в 1948 году от заболевания крови. У ее постели муж тоже неустанно дежурил дни и ночи напролет. Особенно трагично было то, что он видел причины ее болезни в попытке самоубийства, которую его супруга предприняла, будучи в заключении в гестапо. Семидесятидвухлетний политик после смерти второй жены впал в глубокую депрессию. Когда предыдущий канцлер империи Генрих Брюнинг посетил его в те дни, он был испуган его подавленным состоянием духа и запомнил одно из высказываний вдовца: «У меня в этом мире действительно нет больше никаких корней».

Не приходится сомневаться, что эта личная трагедия имеете с опытом гонений и преследований во времена национал-социализма привели Аденауэра к озлобленности. Карло Шмидт вспоминает одно замечание будущего канцлера во время одной из первых их встреч: «Нас двоих отличает не только возраст, но и кое-что еще. Вы верите в людей, я не верю и никогда не верил в них». Плодами личного опыта этих долгих лет оказались в основном недоверие и желание дистанцироваться от всех. Черта, которую замечали в Аденауэре даже самые доброжелательные сотрудники и соратники, – своего рода презрение к людям – уходила корнями глубоко в его биографию. Эта черта характера, хоть и не самая привлекательная. придавала ему силы и политическое чутье. Кроме того, она смягчалась живым чувством юмора и искренней верой.

Сам Аденауэр упрек в том, что его картина мира выполнена в примитивных черно-белых тонах, считал достоинством. «Простота мысли – зачастую драгоценный дар Господа», – так звучало одно из его высказываний. Так же просто выглядело его объяснение катастрофы гитлеровской Германии. Немецкий народ на протяжении десятилетий «творил себе из государства кумира и возносил его на алтарь, – заявлял Аденауэр перед четырьмя тысячами слушателей в актовом зале полуразрушенного Кёльнского университета, – и этому идолу немцы пожертвовали человеческую личность, ее достоинство и ее ценность». Это была простая, но, учитывая обстоятельства, чрезвычайно привлекательная «мировоззренческая» программа – отказ от всех идеологических коллективистских экспериментов века. Достоинство отдельной личности вышло на первое место, и уже из него произошли все без исключения основы воспитания, демократии и экономики. Это была идеальная программа для лечения открытых ран.

21 сентября 1949 года Аденауэр появился на горе Петерсберг, чтобы быть представленным трем Верховным комиссарам Альянса. Членам Альянса это показалось поначалу «меньшим злом». Андре Франсуа-Понсе, Верховный комиссар от Франции, незадолго до этого критически охарактеризовал Аденауэра. Бундесканцлер якобы не является «ни человеком высокого класса, ни по-настоящему искренним человеком». Он «умен, но склонен к интригам», а в остальном просто «сепаратист». Но западные державы очень хорошо понимали, что альтернативой Аденауэру мог бы быть только Шумахер, а это привело бы к опасным и серьезным столкновениям. От Аденауэра, по крайней мере, можно было не ожидать националистических выходок. Кроме того, он, по всей видимости, наладил неформальные контакты и прямые связи с оккупационными силами.

Уже 17 августа, а значит, еще за четыре дня до встречи политиков ХДС на террасе в доме Аденауэра, Вашингтон и Лондон были в курсе того, что он станет канцлером. Сейчас, через неделю после выборов, он явился в резиденцию комиссаров, чтобы представить им кабинет министров и предложить на подпись первые законы Федеративной республики. Американец Джон МакКой, британец Брайан Робертсон и француз Андре Франсуа-Понсе приветствовали Аденауэра, стоя на роскошном ковре. Подразумевалось, что немец должен стоять перед ним. Аденауэр, не задумываясь, встал на тот же ковер, чтобы прочесть подготовленную речь. Эта сцена приобрела некоторую известность. Фактически одним этим жестом канцлер сказал больше, нежели долгими дебатами.

В последующие годы важной, а временами чрезмерно увлекательной целью для канцлера стала возможность поместить «на ковер великих держав» и Федеративную Республику Германия. Взамен Аденауэр предлагал следующее: последовательное присоединение ФРГ к Западу, европейскую интеграцию и содействие немецких вооруженных сил Альянсу. Делом жизни Аденауэра можно со всей справедливостью назвать стремление упрочить эту прозападную политику, заковав ее в корсет международных договоров. Этот путь был трудным и тернистым и нередко очень одиноким. Иногда лучше было, чтобы немецкая общественность не знала, чем именно сейчас занят канцлер. В первую половину срока почти все силы Аденауэра отнимала внешняя политика. До 1955 года он задавал ей направления, будучи фактически главой правительства и министром иностранных дел. Его постоянно стимулировал страх, что он сам мог выбыть из игры еще до достижения своей цели, а также страх перед непредсказуемостью собственного народа. «Помогите мне как можно быстрее достичь результатов, – требовал он от своего спутника Ганса фон Грёбена, – ведь через тридцать лет все начнется заново».

В бундестаге наступило время больших дебатов. Бонн не стал филиалом телевизионной демократии, которая начала вырисовываться в конце эры Аденауэра. Пока еще дебаты в бундестаге велись страстно, долгими часами и нередко вплоть до самой ночи. Как, например, споры вокруг т. н. Петерсбергского соглашения, в котором правительство постфактум признало образование ведомства Рурской области странами Альянса, взамен получив возможность сократить демонтаж военно-промышленных предприятий. Для СДПГ и более всего для председателя этой партии Шумахера такая позиция приравнивалась к сдаче национальных позиций. В ночь с 24 на 25 ноября 1949 года, когда Аденауэр занял место на трибуне, дебаты достигли кульминации. Если оппозиция будет настаивать на отрицательном ответе, начал канцлер свое провокационное обращение, то «пусть знает, что генерал Робертсон некоторыми своими замечаниями дал понять, что демонтаж предприятий военной промышленности будет проведен до конца». Протокол заседания бундестага зафиксировал следующее: взволнованные выкрики депутатов СДПГ и КПГ [7]7
  КПГ – Коммунистическая Партия Германии (KPD – Kommunistische Partei Deutschlands). – Прим. пер.


[Закрыть], колокольчик президента, возгласы «Вы все еще немец?», «Канцлер стран Альянса!» Заседание закончилось практически хаосом. Шумахер получил от президента выговор и был отстранен от участия в 20 последующих заседаниях парламента «из-за грубого нарушения порядка».

Пропасть между ним и Аденауэром не была преодолена вплоть до самой смерти председателя СДПГ. Канцлер демонстративно не присоединился к сотням тысяч нолей, которые в 1952 году участвовали в траурной процессии, провожая в последний путь Шумахера. Конечно. если бы Шумахер на знаменитом ночном заседании 1949 года знал о политике, которую Аденауэр проводил в течение нескольких последних недель, высказывание канцлера стран Альянса» навряд ли вызвало бы подобную отрицательную реакцию. Буря, разразившаяся вокруг разоружения, обернулась бы против самого Аденауэра.

После образования ГДР в октябре 1949 года советские власти провозгласили Восточный Берлин ее столицей, не посоветовавшись по этому поводу с остальными союзниками, что шло вразрез с договором, заключенным между четырьмя державами-победительницами. Государственный департамент в Вашингтоне, полный боевого задора после победы во время кризиса и организации воздушного моста, отреагировал мгновенно и настоял на том, чтобы три западных сектора объединились в Федеративную Республику Германия. Это был единственный шаг, позволивший странам Запада в последующие годы получить преимущество в берлинском конфликте. Однако американцы и быстро присоединившиеся к этому планы британцы с удивлением узнали, что канцлер не захотел принимать в этом участие. Шумные требования СДПГ придать Берлину статус двенадцатой федеральной земли Аденауэр на встрече с тремя Верховными комиссарами называл «дешевым национализмом» и заявил, что от него потребовалось много мужества, чтобы противостоять этим требованиям.

Хотел ли он, чтобы ответственность за Берлин легла на плечи западных стран? Опасался ли, что в бундестаг попадет слишком много депутатов от СДПГ? Или снова дала о себе знать его давняя антипатия к Берлину, который канцлер уже назвал как-то «варварским городом»? В любом случае Аденауэр повлиял на то, чтобы американский план потерпел поражение. Ясное дело, что публично Верховные комиссары поддержали его позицию и создали впечатление, что лишь их собственное промедление не позволило проявить инициативу. Невозможно представить себе, что могло бы произойти, если бы общественность узнала, что канцлеру абсолютно не интересен и не нужен Берлин! Уже сейчас, в первый месяц правления, стал очевиден тот основополагающий момент политики Аденауэра, без которого многие его шаги невозможно объяснить: латентный страх, что любое изменение сложившегося положения дел в Германии или Берлине поставит под удар прозападную политику Германии. Лондон, Вашингтон и Париж вскоре признали подобное повеление образчиком драгоценной надежности, который просто нельзя было не поощрить.

Результаты новейших исследований изменили всю картину послевоенных лет в Германии. Долгое время считалось, что только Корейская война заставила канцлера поднять вопрос о немецкой военной поддержке Альянса. В действительности же Аденауэр, никогда не служивший в армии, считал воссоздание немецких вооруженных сил очень важным делом, в то время как большинство немцев относились к проблеме армии без особого интереса. Уже летом 1948 года, когда появилось тяжелое подозрение, что блокада Берлина вызовет новую войну, Аденауэр заигрывал с военными силами западных стран, размещенных в Германии, которые насчитывали 80 дивизий. Тем не менее Рудольфу Аугштайну, бывшему в то время с канцлером на короткой ноге, он говорил, что уместным количеством войск будет 30 дивизий. Но когда из Вашингтона дошли первые сигналы, что победители ни в коем случае не предполагают дать разрешение немцам воссоздавать национальную армию, канцлер временно оставил свои планы. Но остался при своем первоначальном убеждении – немецкие войска будут необходимы в борьбе с Советской армией. Кроме того, армия для государства имеет также и политическое значение, как об этом говорил Макиавелли: «Имея в своем распоряжении толковую армию, можно получить надежных союзников». Однако все эти умозрительные игры с воображаемыми войсками совершенно не мешали ему принимать в расчет настроения масс, и уже в декабре 1949 года он говорил с глубокой уверенностью: «Общественности раз и навсегда следует уяснить, что я принципиально против нового вооружения Федеративной Республики Германия и соответственно против образования новой немецкой армии».

Через полгода он предпринял новую попытку. С учреждением стабилизационной комиссии в июне 1950 года канцлер попытался наконец убедить Верховных комиссаров в необходимости существования собственно немецкой армии. Его озабоченность 70 000 солдат «казарменной народной полиции» (КНП) ГДР показывает, как важно ему было иметь возможность защититься от нападения с Востока. От тайных сотрудников «организации Гелен» Аденауэр знал, что стратегия Запада предусматривает защиту в лучшем случае Рейна. Прошел лишь месяц после того, как французский министр иностранных дел Роберт Шуман предложил подумать над совместным контролем разработок угля и стали в Рурском и Саарском каменноугольных бассейнах. Это было любимой идеей Аденауэра, который усмотрел в ней первый шаг к объединенной Европе. Ему показалось, что политический механизм Запада наконец-то пришел в движение.

Начало Корейской войны уже через короткое время дало делу ремилитаризации полный ход. Напуганные коммунистической агрессией в Азии британцы и американцы летом 1950 года начали вести захватывающие дух разговоры о вооружении ФРГ и в свете этого вспомнили вдруг об идеях немецкого канцлера. Разумеется, для генеральных штабов стран Альянса привлекательной была мысль о большом потенциале обученных и опытных солдат прежнего вермахта. Пентагон потребован образования от 10 до 15 дивизий, британский генеральный штаб – до 20 дивизий и 200 боевых самолетов. Это все делалось по приказу Верховного командования Объединенных сил НАТО. Поначалу большая часть этих планов проходила мимо Аденауэра, зато канцлер ясно увидел, что можно разыграть выгодную карту – страх народа перед войной.

Но как сообщить об этом народу? Верховным комиссарам канцлер изложил сложную психологию немецкого национального характера. Большая часть немецких городов была еще обезображена руинами, несколько сотен тысяч немцев все еще были пленниками в советских лагерях. Следовательно, обороноспособность ФРГ была еще очень низка. Лучше всего, совершенно серьезно предложил канцлер, если над Федеративной республикой будет кружить эскадра самолетов. Гул самолетов стран Альянса лучше любых слов сможет продемонстрировать населению грозящую немцам опасность.

Каким бы щекотливым ни был вопрос о повторном вооружении Германии, 19 августа 1950 года все быстро встало на свои места. Ловко запущенное в «Нью-Йорк Таймс» интервью с канцлером информировало читателей, что немецкая армия будет воссоздана из-за опасности нападения с Востока. Немецкие газеты отозвались угрожающим эхо. Через пять лет после окончания войны большая часть населения не хотела ничего слышать об оружии и униформе. Даже в собственном кабинете министров Аденауэр вынужден был выслушать громкие протесты, в основном от министра внутренних дел Густава Хайнемана, который оставил свой пост в октябре именно в результате спора о вооружении. «Бог дважды забирал у нас из рук оружие, – предостерегал канцлера министр, в то же время председатель Евангелической церкви Германии, – и в третий раз мы не имеем права брать в руки оружие, а должны терпеливо ждать». Аденауэр разбередил настоящее осиное гнездо. Интервью журналу «Нью-Йорк Таймс» повлекло за собой начало первого общего движения за мир. Девизом этого движения стали слова: «Без меня!» Карло Шмидт говорил: «Нам бы больше понравилось бытье большевиками, но целыми и невредимыми, чем лежать мертвыми или изуродованными в воронках из-под мин». Уровень популярности Аденауэра снизился на 20 %, это было катастрофически много.

Но пока еще опросы общественного мнения не вызывали паники. Следующие выборы состоятся лишь через три года. Напротив, канцлер начал упорный бой за свои убеждения. При этом он лично мог отразить некоторые контрудары, например, провал серии конференций в сентябре 1950 года, когда настойчивые требования США начать вооружение Германии натолкнулись на железное «нет» Франции. Поскольку почти одновременно с этим военным силам США удалось совершить предварительную высадку на корейском побережье под Инчоном, планы Германии на данный момент погрязли в недрах бюрократической машины. Прямой путь к вооружению и военному союзу был пока блокирован из-за страхов Франции и, как выяснится впоследствии, не в последний раз. А значит, именно в Париже находился ключ к внешнеполитическим целям канцлера. До сих пор остается объектом спекуляций вопрос, стало ли бы в действительности начало немецкого вооружения в напряженной атмосфере 1950 года катализатором предупреждающего удара СССР.

Единственное, к чему привели нью-йоркские конференции в Бонне, спали скупые обещании военной поддержки Запада в случае угрозы для ФРГ. Тем не менее в октябре Аденауэру было дозволено основать учреждение, ставшее прообразом будущего министерства обороны, оно было названо по имени профсоюзного деятеля и позднее первого министра Хардских высот Теодора Бланка, которому демонстративно было отдано преимущество в сравнении с военными, чье прошлое в любом случае было запятнано службой в вермахте. Далекий от армии канцлер налаживал контакты с руководством будущей армии подчас очень комичным образом. После своего первого разговора с прежним генералом танковых войск графом фон Шверином Аденауэр заявил: «Но ведь это совсем не солдат, это совершенно нормальный человек». Когда на одной из пресс-конференций его спросили, будет ли новая армия вынуждена опираться на высоких должностных лиц вермахта, проще говоря, на солдат Гитлера, канцлер молниеносно и с полным осознанием взрывоопасности темы ответил: «Восемнадцатилетних генералов НАТО мне точно не простит».

Такая неожиданная для многих наблюдателей беспристрастность канцлера в отношении ужасного прошлого своего народа была одной из его тайных удач. Наряду с возвращением миллионов беженцев и изгнанников залогом восстановления Германии стала интеграция множества косвенных сообщников национал-социалистического режима в ряды «незапятнанных сотрудничеством с нацистами граждан». Аденауэр считал патетические «признания вины», сформулированные обеими церквями после окончания войны, одним большим нулем, впрочем, как и американские попытки «перевоспитания нации». Он не раз высказывался за прекращение денацификации. Осмысленным ему казалось только преследование действительно виновных. То, что он упорно держался за своих сотрудников, таких как официальный комментатор нюрнбергских расовых законов Ганс Глобке или Теодор Оберлендер, которого сам Аденауэр называл «министром глубоко коричневой направленности», стало нишей для нападок со стороны общественности. Остается только предполагать, сколько молчаливого одобрения вызывали подобные действия.

Но знаменитое высказывание Аденауэра – «Грязную воду не выливают, если нет чистой» – отражало лишь один аспект проблемы. Ведь для хрупкой пока еще партийной структуры послевоенного времени самым решающим образом было важно не допустить подъема праворадикальных партий. Время от времени кидая националистические высказывания и идеи, Аденауэр добивался поддержки «правого крыла». Возьмем, например, речь в Берне 23 марта 1949 года, в которой он призывал к «пробуждению немецкого национального чувства» и требовал: «Нельзя вечно вменять нам в вину годы национал-социализма и войны». И это было написано в 1949 году! Высказывания некоторых газет о «господине Аденауэре из Четвертого рейха», сильно задели канцлера. Ведь незапятнанная репутация, которую он умудрился сохранить в годы национал-социализма, защищала его от призраков прошлого.

При этом в самом начале эпохи Третьего рейха Аденауэр катастрофически недооценивал опасность национал-социализма. Как и многие его друзья по партии «Центр», еще в августе 1932 года он считал возможным «укрощение» нацистов в коалиции с солидными бюргерскими партиями. В июне 1933 года он писал одной своей подруге: «наша единственная надежда» состоит в том, чтобы Гитлер «расшевелил тихие волы омута», став «пожизненным президентом рейха» или еще лучше своего рода «монархом». Правда, до этого, уже в феврале, во время выступления Гитлера он показал всем свою железную волю, отказавшись устроить прием в честь фюрера и запретив вывешивать в городе флаги со свастикой, как потребовала НСДАП. Вскоре после этого его с позором отправили в отставку. Пережить последующие 12 лет относительно счастливо Аденауэру позволили два обстоятельства: во-первых, диктатор не воспринимал его как угрозу и даже как-то похвалил «успехи Аденауэра» в качестве главы города. Во-вторых, несмотря на многие попытки вербовки, он не вошел в ряды сопротивления. Можно уничижительно называть такое поведение «недостаточно героическим», как и поступили после войны некоторые критики канцлера, но, оценивая трезво, то, что его имени не было в списках заговорщиков, спасло ему жизнь. Таким образом, по окончанию войны за спиной Аденауэра были лишь долгие недели в застенках гестапо, не причинившие ему непоправимого вреда. Попытка самоубийства, предпринятая его женой из отчаяния, когда та на допросе раскрыла место убежища своего мужа, поначалу, казалось, не имела серьезных следствий.

С момента вступления американцев в Рёндорф у Аденауэра открылись глаза, и он с болью и страданием начал понимать, какие чудовищные преступления совершались в концлагерях и за линией фронта. Не осталось свидетельств его непосредственной реакции на подобные преступления, также неизвестно, насколько много он знал о массовых убийствах во время войны. Но одним из первых совершенных им после вступления в должность бургомистра действий стала отправка в концентрационные лагеря автобусов, чтобы немедленно вывезти выживших. Сильное стремление сделать хоть что-нибудь стало показателем его отношения к холокосту. Только так можно объяснить внезапное согласие выплатить репарацию в размере полутора миллиардов долларов, о котором канцлер сообщил председателю еврейского мирового конгресса Нахуму Гольдману на встрече в Лондоне. Сумма эта была астрономической, больше половины того, что Федеративная республика заработала за все время действия «плана Маршалла», поэтому Аденауэру пришлось выслушать претензии советников относительно его щедрости. Снова в воздухе повис упрек в разнузданном умножении долгов. Но Аденауэр инстинктивно понял, что экономия будет в этот момент совершенно излишней, здесь речь шла даже не о вопросе высокой моральной важности, на кону стояло международное доверие. «Мировое еврейское сообщество – это большая сила», – полушутя-полусерьезно втолковывал канцлер как-то своим доверенным лицам. Действительно, лишь огромное международное значение выплаты репатриации Израилю позволило обеспечить политическую кредитоспособность страны, так необходимую во внешней политике.

Уже во время своего визита в Париж 11 апреля 1951 года Аденауэр предчувствовал, как много его ждет изматывающих переговоров. «Прием, – с досадой пишет он в своих воспоминаниях, – был совершенно неофициальным. А я, между прочим, был первым членом федерального правительства, посетившим Париж после окончания войны». На летном поле его ожидал даже не министр, а Жан Моне, правая рука министра иностранных дел Роберта Шумана. Возврат Западной Германии в многонациональную семью народов был сопровождаем затаенной враждебностью. При этом очевидно было историческое значение этого визита. До этого город на Сене посетили всего лишь три канцлера – Бисмарк в 1871 году в роли сиятельного победителя в сверкающих доспехах, Брюнинг в 1931 году с мольбой о ссудах и в 1940 году Гитлер. Аденауэр 26 раз побывал в Париже и уже одним этим заложил основы внешней политики Федеративной республики, чтобы раз и навсегда подвести черту под «исторической враждой» между двумя соседними народами. Вашингтон был вторым пунктом его назначения – там он был 12 раз.

Оставив в стороне уничижительное отношение к себе некоторых иностранных коллег, канцлер наслаждался поездками за границу. Он присматривался и подмечал, что во время его прогулок в саду Тюильри и при посещении Лувра и Нотр-Дама французы, которых он встречал, смотрели на него без тени вражды. Его доверенное лицо Герберт Бланкенхорн выяснил, что канцлер неравнодушен к шампанскому и устрицам, поэтому внес эти традиционные галльские деликатесы в программу парижских визитов. Особенно растрогало Аденауэра, когда французская студентка послала ему в знак примирения двух народов Croix de Guerre, полученный ее усопшим отцом еще в Первую мировую войну. После смерти канцлера крест «заклятого врага» нашли у него в ящике стола.

Затем начались переговоры, по окончании которых было образовано Европейское объединение угля и стали, ФРГ вошла в него в качестве полноправного члена, месяцем раньше был сильно смягчен оккупационный режим страны. Самонадеянность, с которой канцлер запоминал эти ранние плоды своей внешней политики, легко можно заметить в замечании, брошенном журналистам немного позже, уже в Рёндорфе: «Если я опять захочу, чтобы Германия стала великой державой – а мы, немцы, должны это сделать, – я должен начать вести себя как канцлер великой державы». Кто из канцлеров, последовавших за Аденауэром, мог с такой же легкостью произнести слова «великая держава»?

В последующие месяцы, после долгих переговоров, результат обрисовался в виде контракта, который, хотя и не воплощал в жизнь мечты о великой державе, но уже представлял собой огромный шаг вперед. Германия в рамках Европейского оборонительного сообщества должна была распустить собственные войска и получить за это значительную часть государственного суверенитета. Оккупационный статус сменялся т. н. Германским договором. Проще говоря, это означало: немецкие войска под западным командованием в обмен на постепенный возврат немецкой государственной самостоятельности. Чудовищный подвох, а именно то, что такой поворот событий означал бы потерю собственной государственной суверенности, Аденауэр понял еще не до конца. Как раз теперь в Федеративной Республике Германия действительно разгорелся спор вокруг набора договоров с Западом, которые должны были быть подписаны летом 1952 года.

10 марта 1952 года Советский Союз вступил в борьбу за общественное мнение, опубликовав ноту, воспринятую как сенсацию. В этой оферте, вошедшей в историю под названием «нота Сталина», Кремль предлагал Западу объединить Германию и провести свободные демократические выборы, но – на неопределенных условиях. Загвоздка была вот в чем: объединенная Германия по условиями СССР должна была соблюдать полный нейтралитет, а это стало бы крахом прозападной политики Аденауэра и чаяний западных стран. Ни один момент в истории канцлерства Аденауэра не был более дискуссионным, чем этот. В постоянном репертуаре критиков появилось утверждение, что Аденауэр летом 1952 года не сделал попытку вступить в диалоге Советским Союзом. Упрек в том, что он «упустил шанс» объединить Германию, так и остался на его совести мертвым грузом. Судя по этим упрекам, на первом канцлере висела известная часть вины за существование двух Германий и угнетение 17 миллионов соотечественников в соцлагере. Это обвинение подкреплялось по сути враждебным отношением Аденауэра к «пруссам». В качестве примера постоянно приводятся его высказывания, в частности, остроумная шутка веймарских времен, что он «занавешивает окно» каждый раз, когда пересекает Эльбу в восточном направлении, или замечание, что «Азия начинается на Эльбе».