Текст книги "Валентин Гиллуа"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Глава XXV
БОЙ БЫКОВ

Вернувшись в отель, капатац не встретил своего господина, чему был очень рад, желая, насколько возможно, замедлить объяснение; он боялся, что несмотря на рану, которую он выставлял с большим старанием, объяснение это не послужит к его выгоде, особенно в деле с таким человеком, как дон Себастьян, проницательный взгляд которого доходил до глубины души и открывал там истину, как бы ни запрятана она была под двойной сетью лжи.

Оставалось только несколько чесов до начала предприятия, затеянного с таким старанием и с такой таинственностью. Дон Себастьян принужден был оставить на время интересы ненависти и любви и заниматься только своим честолюбием; главные заговорщики собрались у полковника Лупо, и были сделаны последние распоряжения.

Хотя президент, по-видимому, ничего не знал о том, что затевалось против него, однако он сделал для завтрашней церемонии некоторые распоряжения, которые не могли не беспокоить людей, интерес которых требовал знать все, и которым обстоятельство, самое ничтожное по значению, весьма естественно, должно было казаться опасным.

Дон Себастьян, со смелостью, отличавшей его, захотел узнать всю глубину опасности, которой он подвергался; он отправился во дворец в сопровождении только двух адъютантов.

Президент принял дона Себастьяна с улыбкой и самым любезным образом.

Этот дружеский прием – может быть, дружеский чересчур – вместо того чтобы успокоить дона Себастьяна, напротив, увеличил его беспокойство: он был мексиканцем и знал пословицу своей страны: «Губы улыбаются, рот лжет».

Дон Себастьян был слишком хитер, чтобы выказать свои чувства, он притворился, будто он в восхищении, оставался довольно долго у президента, который обращался с ним с дружеской фамильярностью и жаловался, что генерал редко его посещает, что он не просит никакого места – словом, оба расстались внешне очень довольные друг другом.

Однако генерал заметил, что во дворе были расставлены солдаты, что несколько пушек, может быть, случайно, совсем закрывали главный вход, что войска эти были под командой офицеров, ему не известных и, сверх того, слывших преданными президенту республики.

После этого смелого визита, генерал сел на лошадь и под предлогом прогулки объехал все кварталы города; везде с величайшей деятельностью занимались приготовлениями к завтрашнему празднику; на площади Некатитлан, например, находящейся в одном из самых худших кварталов столицы, устроили арену для боя быков, на котором должен был присутствовать президент.

Многочисленные деревянные постройки, воздвигнутые специально для этого случая, наполняли окружность, обыкновенно посвящаемую бою быков. Тут устроена была также огромная зала зелени со свежими боскетами, с таинственными аллеями, где на другой день столько народа должно было пить и есть отвратительную мексиканскую стряпню.

В самой середине арены посадили дерево в шесть или семь метров высоты с ветками и листьями, оно, буквально было покрыто цветными платками, развевавшимися по ветру.

Это дерево называлось Гора Парнас; на него должны были взбираться леперо в ту минуту, когда начинается бег, и пробный бык с рогами, обвешенными шарами, пускается в арену.

Все трактиры по соседству с этой площадью были наполнены отвратительной оборванной чернью, которая ревела, пела, кричала и свистела, напиваясь, куря и обмениваясь иногда ударами ножом, к величайшей радости зрителей.

По всем улицам, где должна была проходить процессия, украшали дома; мексиканское знамя было воткнуто во всех местах, куда только можно было; однако во всех этих праздничных приготовлениях было, мы повторяем, что-то мрачное и грозное, холодившее сердце. Через все заставы входили беспрерывно новые войска и занимали стратегические позиции, превосходно выбранные. Аламеда и Букарели были превращены в бивуаки; и хотя внешне эти солдаты оказались в Мехико только для того чтобы присутствовать на празднике, однако были в походной форме и вид их заставлял серьезно призадуматься тех, кто находился на пути их или осматривал их бивуаки.

Когда готовится какое-нибудь важное событие, в воздухе есть признаки, никогда не обманывающие виновников политических переворотов; какое-то неопределенное беспокойство овладевает массами и превращает их радость в лихорадочное волнение, которое пугает их самих, и они не знают чему приписывать эту перемену в расположении духа.

Мексиканское население, казавшееся сумасбродным и радостным, как всегда, в ожидании праздника, для недальновидных взглядов равнодушных зрителей, на самом деле было поражено печалью и беспокойством. Дон Себастьян приметил эти признаки; зловещие предчувствия овладели им: он понял, что ужасная буря скрывается под этой притворной тишиной; мрачные предсказания Валентина пришли ему на ум; он боялся, чтобы не осуществились угрозы охотника, и, не будучи в состоянии узнать, откуда происходит опасность, предвидел, что страшная угроза нависла над его головой и что его честолюбивые планы, может быть, скоро будут потоплены в потоках. крови.

К несчастью, было слишком поздно, чтобы отступать назад, надо было во что бы то ни стало идти до конца; времени недоставало, чтобы отменить приказ, данный его соучастникам, и убедить их отложить выступление до более благоприятной минуты; по зрелому размышлению, дон Себастьян решился положиться на случай. Впрочем, честолюбцы рассчитывают более, чем вообще предполагают, на случай, и великолепные соображения, которыми восхищаются, когда успех увенчал их, чаще всего бывают неожиданным результатом стечения обстоятельств, вовсе не зависящих от воли того, кто им воспользовался. История, особенно современная, полна этих невозможных результатов, которых люди благоразумные не осмелились даже предположить, и которые, однако, составили репутацию многих гениальных людей.

Дон Себастьян вернулся в свой отель к шести часам вечера в отчаянии и видя уже уничтоженными свои планы; донесение капатаца еще увеличивало его уныние, это была капля, переполнившая слишком наполненный сосуд; он удалился в свою комнату в бешенстве, сердясь на самого себя за то ужасное положение, в которое попал, потому что чувствовал, что быстро скользил по гибельному скату, на котором ему невозможно было удержаться.

Его тайное беспокойство увеличивалось еще оттого, что он должен был беспрестанно отправлять курьеров, принимать донесения, разговаривать со своими сообщниками и не только притворяться перед ними спокойным и веселым, но и поощрять их, сообщая им горячность и надежду, которых у него не было.

Вся ночь прошла таким образом, ночь ужасная, во время которой генерал терпел все пытки, осаждающие честолюбца накануне постыдной измены перед теми, кого он клялся защищать, глухой ропот совести, который никогда нельзя заглушить и который внушил бы жалость к этим несчастным, если бы они сами не позаботились поставить себя вне сострадания. Самый спасительный урок, какой только можно дать честолюбцам, которых так много во всяком обществе, это – сделать их свидетелями той ужасной тоски, которая овладевает заговорщиками в ночь, предшествующую мятежу планам.

Восход солнца застал генерала за последними распоряжениями. Разбитый усталостью от продолжительной бессонницы, с лицом бледным, с глазами горевшими лихорадкой, он хотел на несколько минут предаться тому успокоению, в котором он так нуждался, но его усилия были бесполезны: он находился в таком сильном волнении перед наступлением решительного часа, что сон не мог сомкнуть его век.

Уже колокола во всех церквах наполняли воздух радостным трезвоном; на всех улицах и на всех перекрестках мальчишки и леперо пускали ракеты с громкими криками, походившими скорее на вой бешенства, чем на проявления веселости; народ в самых лучших нарядах выходил толпами из домов и потоком разливался по городу.

Смотр войскам был назначен утром в семь часов, чтобы избавить солдат от дневного зноя.

Войска были расположены в Букарели и на дороге, которая соединяет его с Аламедой.

Мы имели уже случай говорить, что в мексиканской армии двадцать тысяч солдат и двадцать четыре тысячи офицеров. В огромной толпе, собравшейся на парад, более всего виднелось офицерских мундиров; все офицеры, находившиеся в эту минуту в Мехико, сочли своим долгом присутствовать на параде.

Без четверти восемь часов раздался барабанный бой, оглушительное «ура!» толпы, и президент республики подъехал в Букарели, в сопровождении главного штаба, сиявшего золотом и шитьем.

Мексиканцы любят до страсти все блестящее, и президент был встречен восторженной толпой.

Генерал Герреро, в парадном мундире, присоединился к главному штабу президента, так же, как и полковник Лупо, и многие из его сообщников; другие, смешавшись с толпой с оружием под плащами, пили с леперо, уже полупьяными, и подстрекали их к беспорядкам.

Между тем парад кончился; правда, президент только проскакал по рядам войск, потом приказал войскам пройти мимо себя, не рискуя – так как ему было известно невежество офицеров и солдат – исполнением какого-нибудь маневра, который нарушил бы очарование зрителей.

Потом президент отправился со своим главным штабом в собор. Мы ничего не скажем об официальных приемах, занявших все утро.

Настал час боя быков. После парада войсками уже не занимались; они как будто вдруг исчезали. Ни одного солдата нельзя было встретить на улицах, но народ не думал о них, он пускал шутихи, смеялся и ревел – этого было вполне достаточно для его удовольствия. Заметили только, что солдаты, незаметные во всех кварталах города, как будто назначили друг другу свидание, чтобы присутствовать на бое быков. Почти вся часть цирка, находившаяся на солнце, была занята солдатами, примешанными к толпе леперо и составлявшими с этими оборванцами самый неожиданный контраст.

Приехал президент; цирк в одну минуту заполонила толпа. С утра бесчисленное множество леперо пели и ели с криком свирепой радости у балаганов, устроенных посреди арены.

Вдруг, по данному сигналу, дверь отворилась, и бык устремился на арену. Тогда произошла сцена неслыханная, невообразимая: леперо, застигнутые неожиданным появлением быка, бросились с криком прочь, толкаясь, опрокидывая друг друга, стараясь убежать от быка, который, подстрекаемый шумом, гнался за ними.

В одну минуту арена очистилась, балаганы были растоптаны, пировавшие укрылись, как успели, за столбами, отвратительно кривляясь.

Несколько леперо, однако, посмелее других, устремились к парнасской горе, не только, чтобы искать там убежища, но и стащить все цветные платки, привязанные к ветвям. В одну минуту густые листья дерева исчезли под толпой бросившихся на него леперо.

Бык несколько минут забавлялся разбрасыванием обломков балагана, потом остановился и стал осматриваться кругом. Приметив дерево, единственное препятствие, мешавшее ему очистить арену, он остался в минуту неподвижен, как будто колебался, какое принять решение, потом опустил голову, вскинул песок передними ногами, замахал хвостом и, бросившись к дереву, несколько раз ударил его рогами.

Леперо закричали от страха. Дерево, слишком тяжело увешенное и беспрерывно толкаемое снизу быком, зашаталось, наклонилось, потом упало набок, увлекая в своем падении леперо, уцепившихся за его ветки.

Народ захлопал в ладоши, разразился неистовыми криками, которые перешли в рев, когда одного беднягу вдруг подхватил бык на рога и швырнул в воздух.

Вдруг в ту минуту, когда радость доходила до неистовства, раздалось несколько пушечных выстрелов, а за ними ружейная перестрелка.

Как бы по волшебству, бык исчез, солдаты, рассыпанные по цирку, бросились на арену и прицелившись в зрителей, которые сидели на скамейках и в ложах неподвижные от ужаса, не понимая, что происходит.

Вдруг двадцать музыкантов, за ними восемь офицеров и двенадцать солдат вошли на арену с барабанным боем.

Когда восстановилась тишина, было объявлено, что генерал дон Себастьян Герреро, поднявший мятеж против мексиканского правительства, должен подлежать военному суду.

Толпа выслушала это известие с изумлением, тем более что с каждой минутой перестрелка становилась сильнее и пушечные выстрелы раздавались ближе.

В Мехико опять началась одна из тех страшных сцен убийств и кровопролития, которые после провозглашения независимости так часто заливали кровью его улицы и площади.

Президент, сидя верхом на лошади посреди арены, отдавал распоряжения, принимал курьеров и посылал подкрепление туда, где была в нем надобность.

Цирк превратился в главный штаб; зрители – хотя между ними было произведено несколько арестов – могли бы удалиться, но они оставались с трепетом в своих ложах, предпочитая это убежище улицам, сделавшимся полем битвы.

Между тем беспорядки принимали угрожающие размеры; генерал Герреро начал свое дело, обеспечив себе все возможные шансы для победы, и усилия его непременно увенчались бы успехом, если бы ему не изменили, потому что, несмотря на все предосторожности, принятые правительством, дело было затеяно так горячо и решительно, что битва длилась уже три часа, а невозможно было узнать, на чьей стороне перевес.

Глава XXVI
БИТВА

Президент Мексиканской республики знал замыслы Герреро насколько это было возможно; ему известен был даже день, назначенный для приведения их в исполнение; но кто были сообщники дона Себастьяна и какой он составил план – этого он не знал. Так как мятеж должен был произойти в Мехико, президент наполнил столицу войсками, призвав к себе тех, на чью верность он мог положиться.

Но этим и ограничились его приготовления; он был принужден ждать этого взрыва.

Он вдруг раздался, как удар грома, в двадцати местах сразу, к двум часам дня. Президент, присутствовавший на бое быков только для того, чтобы не быть окруженным в своем дворце, тотчас принял меры, которые счел самыми действенными.

Между тем известия быстро сменялись одно другим и становились все неблагоприятнее.

Инсургенты сначала попробовали овладеть домом президента, но, после довольно серьезной битвы, понеся потери, они отступили на улицы Такуба, Монтерилло, Сан-Огюстин, построили баррикады и вели ожесточенную перестрелку с войсками президента.

Пушки гремели на площади, пули производили большие опустошения в рядах инсургентов, которые отвечали только криками бешенства и усиливали выстрелы.

Полковник Лупо овладел двумя заставами, куда беспрерывно прибывали новые подкрепления к инсургентам; они уже овладели третьей частью города; иностранные негоцианты, поселившиеся в Мехико, выставляли свой национальный флаг на домах, в которых они заперлись, в сильнейшем беспокойстве.

Президент оставался неподвижен посреди арены, хмуря брови при каждом новом известии и в гневом ударяя сжатым кулаком по седлу своей лошади.

Вдруг какой-то человек проскользнул между ногами лошадей и слегка коснулся сапога президента. Тот с живостью обернулся.

– Ах, – вскричал он, узнав его, – наконец! Ну что, Курумилла?

Индеец ничего не отвечал, а только сунул ему в руку бумагу, сложенную вчетверо, и исчез так же мгновенно, как появился.

Президент развернул записку и пробежал ее глазами. В ней заключались только эти слова, написанные по-французски:

«Все идет хорошо. Нападайте сильнее».

Лицо президента прояснилось; он гордо приподнял голову и, взмахнув шпагой с воинственным видом, закричал голосом, который услышали все:

– Вперед!

Вонзив шпоры в бока лошади, он поскакал во весь опор, а за ним большая часть его войска; остальные же остались в прежнем положении до новых распоряжений.

– Теперь, – сказал президент, обернувшись к офицерам окружавшим его, – партия выиграна, через час инсургенты будут побеждены.

Точно, дело совсем переменилось. Вот что было.

Валентин, как мы сказали, нанял один дом на улице Такуба, в другой в окрестностях заставы Сан-Лазаро. В ночь накануне этого дня пятьсот решительных солдат под командой верных офицеров были введены в дом на улице Такуба, где были спрятаны таким образом, что никто не подозревал их присутствия. Столько же нашли укрытие в доме близ заставы Сан-Лазаро.

Дон Марсьяль во главе довольно сильного отряда засел в небольшом доме, принадлежащем капатацу, и как только Карперо уведомил его, что дон Себастьян уехал на парад, дон Марсьяль прошел в его отель через известную нам дверь и овладел отелем, не сделав ни одного выстрела.

Тигреро немедленно устроил западню, в которую попались главные инсургенты, они являлись, думая встретить в отеле дона Себастьяна, и тотчас попадали в плен.

Когда эти три пункта были заняты, правая сторона ждала что будет дальше. Полковник Лупо напал так стремительно и неожиданно на заставу Сан-Лазаро, что ему никак нельзя было помешать сжечь ее. Правда, после ожесточенного сражения, полковник наконец был вынужден отступить и повернуть своих солдат к главному корпусу инсургентов, которые еще были властелинами центра города.

Мы сказали, что в Мехико все дома кончаются террасами, поэтому при всех политических беспорядках уличные сцены повторяются на крышах, тактика, принимаемая в подобных случаях, состоит в том, чтобы поставить войска на террасы. По странной случайности, инсургенты, захватив главные улицы, забыли или, лучше сказать, пренебрегли занять дома.

Вдруг террасы на улице Такуба, по соседству с Главной площадью, покрылись стрелками, открывшими адскую стрельбу по инсургентам, сгруппировавшимся под ними. Тот же самый маневр исполнялся на улицах Монтерилло, Сан-Огюстин, и даже на террасе дворца президента появились солдаты.

Артиллеристы, стрелявшие до сих пор издали, подвинули свои пушки к самому входу улицы и, несмотря на выстрелы инсургентов, бесстрашно поставили свои батареи и начали осыпать картечью защитников баррикад.

Почти тотчас зашли в тыл инсургентов войска, верные правительству, поддерживаемые стрелками на террасе. Инсургенты почувствовали себя погибшими. Они находились уже не между двух, а между трех огней; однако они сопротивлялись мужественно, зная, что если попадутся живыми в руки победителя, то будут беспощадно застрелены, поэтому они давали себя убивать с индейским стоицизмом, не отступая ни на один шаг.

Дон Себастьян обезумев от бешенства, без шляпы, с лицом почерневшим от пороха, в мундире, разорванном в нескольких местах, заставлял свою лошадь перескакивать через трупы и слепо скакал в самую середину батальона президента, а за ним небольшое число преданных друзей, которые отрешенно давали себя убивать возле него.

Битва положительно переходила в резню; обе партии – как это, к несчастью, всегда случается в междоусобных войнах – сражались с тем большим ожесточением, что для многих из них политика была только предлогом, и они пользовались случаем насытить личную ненависть и отомстить за старые обиды.

Однако дело не могло продолжаться таким образом, надо было во что бы то ни стало выйти из этого ужасного положения.

Герреро, не зная, что дом его занят войсками президента, решил добраться до своего отеля, укрепиться там и добиться почетной капитуляции для своих товарищей и для себя. Задумав этот план, он захотел его исполнить.

Дон Себастьян собрал вокруг себя оставшихся в живых мужественных товарищей, составил из них группу немногочисленную, потому что картечь и пули сделали ужасные опустошения в рядах инсургентов, но все людей решительных, и поместился во главе их.

– Вперед! Вперед! Двинемся! – закричал он, устремившись на неприятеля.

Его сообщники последовали за ним с воем бешенства.

Натиск был ужасен, схватка отчаянная в продолжение четырех или пяти минут, страшная тишина наступила в смешанной толпе сражавшихся с ожесточением друг против друга.

Они дрались грудь в грудь и закалывали друг друга без всякой пощады, отбросив уже огнестрельное оружие и предпочитая действовать саблями и штыками.

Наконец войска президента начали отходить. Инсургенты воспользовались этим, чтобы удвоить свои усилия, уже сверхъестественные, и добрались до отеля.

Ворота были выбиты в одну минуту и все, как попало, устремились на двор. Они были спасены! Потому что, наконец, достигли убежища, где надеялись защищаться.

Но произошло нечто ужасное: галерея, занимавшая глубину двора, и лестница были целиком заняты солдатами; как только появились инсургенты, ружья поднялись, огненный ураган налетел на них, как ветер смерти, и тотчас груда трупов усыпала двор.

Оставшиеся в живых инсургенты, испуганные этим внезапным нападением, которого они вовсе не ожидали, быстро отступили назад, инстинктивно отыскивая выход. Творилось что-то ужасное; битва приняла гигантские размеры. Отгоняемые во двор преследовавшими их солдатами, отбрасываемые назад теми, кто в них стрелял, а теперь колол штыками, несчастные, обезумев от ужаса, не думали даже о том, чтобы защищаться, а бросались на колени перед своими палачами и, складывая трепещущие руки, умоляли о сострадании нападающих, которые, опьянев от крови, одержимые той ужасной страстью к убийству, которая на поле битвы овладевает самыми холодными людьми, убивали их, как быков на бойне, и, вонзая в них с хохотом свои сабли и штыки, испытывали странное наслаждение, видя, как жертвы их изгибались с жалобными криками в последних конвульсиях.

Дон Себастьян Герреро не был ранен, его как будто защищали какие-то чары посреди этой сцены убийств; он защищался, как лев, против нескольких солдат, которые напрасно старались проткнуть его штыками; прислонившись к колонне, он вертел саблей вокруг головы и, очевидно, искал смерти, но и желал продать жизнь, как можно дороже.

Вдруг Валентин проложил себе путь сквозь толпу сражавшихся, за ним следовали Черный Лось, Весельчак и Курумилла, стараясь отвести удары, беспрестанно наносимые Валентину солдатами, которых он расталкивал направо и налево, чтобы добраться до генерала.

– Ах! – вскричал тот, приметив его. – Вот и ты, наконец!

И дон Себастьян замахнулся на охотника своей шпагой; Весельчак отвел саблю; Валентин продолжал продвигаться.

– Прочь! – приказал он солдатам, окружившим генерала. – Этот человек принадлежит мне!

Солдаты, хотя они не знали охотника, оробев от тона, которым были произнесены эти слова, и узнав в нем одного из тех избранных людей, которые всегда умеют повелевать, почтительно расступились, не возражая. Охотник бросил им свой кошелек.

– Ты смеешь нападать на льва! – закричал дон Себастьян, заскрежетав зубами. – Хотя он загнан собаками, но он может еще отомстить за свою смерть!

– Вы не умрете, – холодно отвечал охотник, – бросьте эту шпагу, она бесполезна вам.

– Ха-ха-ха! Я не умру! – с хохотом бешенства выкрикнул дон Себастьян. – Почему же это так?

– Потому что смерть была бы для вас благодеянием, – резко отвечал охотник, – а вы должны быть наказаны.

– О!.. – простонал дон Себастьян.

И, ослепленный яростью, он бросился на охотника.

Тот, не отступая ни на шаг, только сделал движение рукой – петля опустилась на плечи дона Себастьяна, и он с гневным криком упал на землю.

Курумилла набросил на него аркан.

Напрасно дон Себастьян старался еще защищаться; после бесполезного сопротивления он остался неподвижен и был принужден, если не признать себя побежденным, то предоставить себя на волю победителя.

По знаку Валентина его обезоружили, потом связали таким образом, что он не мог сделать ни малейшего движения.

Резня кончилась, восстание было утоплено в крови. Несколько инсургентов, оставшихся в живых, были взяты в плен, но победители в первую минуту восторга многих перерубили, только энергичное вмешательство офицеров могло положить конец этой слишком поспешной расправе.

В эту минуту раздались веселые восклицания, и президент республики въехал на двор отеля во главе многочисленной свиты, сиявшей блестящими мундирами.

– А-а! – сказал он, бросив презрительный взгляд на дона Себастьяна, распростертого на ступенях лестницы. – Так этот человек намеревался изменить постановления своей страны?

Дон Себастьян не удостоил его ответом, но устремил на президента взгляд, исполненный такой неумолимой ненависти, что тот не мог выдержать этого взгляда и был принужден отвернуться.

– Этот человек сдался? – спросил президент одного из своих офицеров.

– Нет, трус! – отвечал генерал, сжав зубы. – Нет, я не хочу сдаваться палачам.

– Отведите этого человека в тюрьму вместе с другими пленными, – продолжал президент, – надо сделать пример; только наблюдайте, чтобы их не оскорбил народ.

– Да, – прошептал дон Себастьян, – все та же система.

– Те несчастные, которые были завлечены и сознались в своем преступлении, будут помилованы. Урок, который они получили, был довольно жесток и я убежден, что он принесет им пользу.

– Милосердие после резни тоже в обычае у мексиканских президентов, – сказал опять дон Себастьян.

Президент ничего ему не отвечал и выехал из отеля.

Через несколько минут пленников отвели в тюрьму, несмотря на попытки толпы, убить их дорогой.

На другой же день был учрежден военный суд, который начал судить пленников, захваченных с оружием в руке.

Дон Себастьян Герреро одним из первых был приведен в суд; он не хотел защищаться и во время прений сохранял мрачное безмолвие; его единогласно приговорили к расстрелу, а состояние его определили конфисковать.

По произнесении этого приговора, дон Себастьян был отведен в капеллу, где должен был оставаться три дня до казни.