Текст книги "Валентин Гиллуа"

Автор книги: Густав Эмар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Глава XXI
ПОСЛЕ СВИДАНИЯ

Дом, выбранный для Валентина банкиром Ралье, находился, как мы сказали выше, на улице Такуба, и по странной случайности, нисколько не преднамеренной, только в нескольких шагах от отеля дона Себастьяна Герреро, чего тот никак не подозревал, потому что до той минуты, когда охотник счел необходимым сделать ему визит, он не знал о его присутствии в Мехико, несмотря на кучу шпионов, которым он платил для того, чтобы они наблюдали за всеми действиями Валентина и донесли ему о его приезде в столицу.

Стало быть, охотнику стоило сделать только несколько шагов, чтобы вернуться домой по выходе от генерала; но, подозревая, что дон Себастьян прикажет следовать за его каретой, он приказал кучеру отправиться в Аламеду, а оттуда в Букарели.

Было уже довольно поздно, так что аллеи Аламеды были совершенно пусты.

Этого, без сомнения, желал Валентин, потому что посреди аллеи он сделал знак кучеру остановиться и вышел из кареты со своими товарищами, приказав кучеру внимательно смотреть за лошаками (в Мехико в экипажи не запрягают лошадей) и не позволять подходить к карете, из боязни одного из тех неожиданных нападений, которые так часты в этом месте и, в особенности, в этот час; три товарища вошли в тенистые аллеи, где скоро исчезли, стараясь, однако, и не слишком удаляться, чтобы в случае тревоги успеть прийти на помощь кучеру.

Валентин, как и все люди, привыкшие к жизни в пустыне, то есть к обширным просторам не доверял каменным стенам, толщина которых, по его мнению, была неплохим убежищем для шпионов; поэтому, когда ему приходилось толковать о важном деле или сообщать своим друзьям что-нибудь серьезное, он предпочитал (несмотря на старание, с каким был выбран его соотечественником дом для него, несмотря на то, что слугами у него были преданные друзья) – отправляться или в Аламеду, или в Букарели, или в окрестности Мехико, где, поставив часовым Курумиллу, то есть человека, которому он доверял вполне и которого чутье, да простят нам это выражение, было непогрешимо, он надеялся безопасно доверить свои задушевные тайны друзьям, которых он созывал на эти странные совещания на открытом воздухе.

Под густыми деревьями охотник остановился.

– Нам будет удобно здесь, – сказал он, садясь на каменную скамью и приглашая друзей последовать его примеру, – мы можем разговаривать без опасения.

– У деревьев есть глаза и у листьев уши, – нравоучительно отвечал Весельчак, – я ничего на свете так не опасаюсь, как этих прозрачных перегородок с зеленью, сквозь которые все видно и все слышно.

– Да, – отвечал, улыбаясь, Валентин, – если не умеешь принимать предосторожностей.

В ту же минуту он издал звук, подражая свисту змеи. Ему отвечал точно такой же свист, как отголосок из чащи.

– Это сигнал вождя, – сказал канадец.

– Он ждет нас более часа. Как вы думаете, в безопасности мы?

– Конечно, если Курумилла стережет нас, нам нечего опасаться неожиданного нападения.

– Будем же говорить, – сказал дон Марсьяль.

– Позвольте, – возразил Валентин, – нам надо прежде выслушать донесение друга, донесение драгоценное, которое, без сомнения, решит, какие меры должны мы принять.

– О ком вы говорите?

– Сейчас узнаете, – отвечал Валентин и три раза слегка хлопнул в ладоши.

Тотчас в соседних кустах послышался легкий шум, неприметный шелест листьев, и в четырех шагах от охотников внезапно явился человек.

Это был Карнеро, капатац дона Себастьяна. На нем была шляпа с широкими полями, надвинутая на глаза, и он был закутан в широкий плащ.

– Добрый вечер, сеньоры, – сказал он, вежливо поклонившись, – я жду уже более часа, и почти отчаялся видеть вас сегодня.

– Генерал Герреро задержал нас долее, чем мы думали.

– Вы были у него?

– Ведь я вам говорил?

– Да, но я не смел верить, что у вас достанет смелости так безрассудно отважиться явиться в логово льва.

– Ба! – возразил Валентин с презрительной улыбкой. – Лев, как вы его называете, клянусь вам, был необыкновенно тих – он совсем спрятал когти и принял нас чрезвычайно вежливо.

– Берегитесь же, – заметил капатац, значительно покачав головой, – если он принял вас таким образом, как вы говорите, а я не имею никакой причины, чтобы сомневаться в ваших словах, значит, он готовит что-нибудь страшное.

– Я сам этого мнения; вопрос в том – дадим ли мы ему время действовать?

– Он очень хитер, любезный Валентин, – продолжал капатац. – Несмотря на клятву, которую я вам дал, когда, по вашей просьбе, согласился остаться у него на службе, бывают дни, что, несмотря на то, как хорошо мне известен его характер, он пугает меня самого, и я почти готов отказаться от тяжелой обязанности, которую из преданности к вам взял на себя.

– Не теряйте мужества, друг мой, наберитесь терпения, еще на несколько дней, и, поверьте мне, мы будем отмщены!

– Дай Бог! – сказал капатац со вздохом. – Но, признаюсь вам, я не смею этому верить, хотя вы убеждаете меня в том.

– Не узнали ли вы каких-нибудь важных известий после нашего последнего свидания?

– Одно, которое, я полагаю, очень важно для вас.

– Говорите, друг мой.

– То, что я должен вам сообщить, коротко, а между тем очень серьезно. Дон Себастьян, после секретного разговора со своим поверенным, приказал мне отнести письмо в монастырь бернардинок.

– В монастырь бернардинок! – вскричал дон Марсьяль.

– Молчите! – сказал Валентин. – А знаете вы содержание этого письма, Карнеро?

– Донна Анита дала мне его прочесть. Дон Себастьян уведомляет настоятельницу, что он решил жениться на донне Аните, помешана она или нет, и что послезавтра, на восходе солнца, он пришлет в монастырь священника для совершения этого брака.

– Великий Боже! Что делать? – вскричал Тигреро в отчаянии. – Как помешать исполнению этого гнусного плана?

– Молчите! – опять остановил его Валентин. – Это все, Карнеро?

– Нет; дон Себастьян прибавляет еще, чтобы настоятельница приготовила молодую девушку к этому союзу, что сам он заедет завтра в монастырь объяснить донне Аните свою решительную волю; вот буквальные выражения его письма.

– Очень хорошо, друг мой. Благодарю вас за эти драгоценные сведения! Всего важнее, чтобы дон Себастьян не мог отправиться в монастырь бернардинок до трех часов дня. Вы понимаете, друг мой, как это важно? Устройте же это!

– Будьте спокойны, любезный Валентин; дон Себастьян не поедет в монастырь прежде назначенного вами часа, какие бы средства ни пришлось мне употребить на это.

– Полагаюсь на ваше обещание, друг мой! Теперь прощайте!

Валентин протянул капатацу руку, которую тот крепко пожал.

– Когда я вас увижу? – спросил капатац.

– Скоро! Я дам вам знать, – отвечал охотник.

Капатац поклонился, углубился в кусты и исчез; шум его шагов быстро отдалялся и наконец совершенно стих через несколько минут.

– Друзья мои, – сказал тогда Валентин: – настала минуту великой борьбы, к которой так долго готовились мы; не будем увлекаться ненавистью, будем действовать не так, как люди, которые мстят, а как люди правосудные; кровь призывает кровь по законам пустыни; но вспомните, что, как ни виновен этот человек, которого мы осудили, его смерть была бы неизгладимым пятном, клеймом бесславия на нашей чести.

– Но это чудовище не может назваться человеком! – вскричал Тигреро с гневом, тем более сильным, что он сдерживал его.

– Он может раскаяться.

– Разве мы миссионеры, чтобы проповедовать о забвении оскорбления? – с насмешкой сказал дон Марсьяль.

– Нет, друг мой, мы просто люди в великом и высоком значении этого слова, люди, которые часто грешили сами, но сделались лучше вследствие той борьбы, которую выдержали в жизни, вследствие горести, которая часто склоняла их головы под своим железным игом, и теперь хотят наказать, презирая мщение, которое представляют людям малодушным! Кто из вас, друзья мои, осмелится сказать, что он страдал более меня? Только в том я признаю право полагать на меня свою волю, и что он велит мне сделать – я сделаю.

– Простите меня, друг мой, – отвечал Тигреро, – вы всегда добры, вы всегда велики. Господь, наложив на вас тяжкую обязанность, одарил вас в то же время душой энергичной, и таким сердцем, которое не слабеет, а, напротив, укрепляется от несчастья; мы же люди обыкновенные; в нас беспрерывно пробуждается, несмотря на все наши усилия, свирепый инстинкт, мы не знаем другого закона, кроме закона возмездия. Забудьте безумные слова, произнесенные мною, и будьте убеждены, что я всегда с радостью буду повиноваться вам, что бы вы ни приказали мне, в убеждении, что вы можете желать только справедливого.

Охотник, пока друг его говорил голосом, прерывавшимся от волнения, опустил голову на руки и, по-видимому, был погружен в мрачные и горестные мысли.

– Мне не за что прощать вас, друг мой, – отвечал он кротким и ласковым голосом, – потому что я сам страдаю, я понимаю, что должны чувствовать вы. И мое сердце бьется часто от гнева и негодования – поверьте, друг мой, я должен выдерживать ежеминутную борьбу с самим собой, чтобы не ослабеть и не увлечься мщением там, где должно быть только наказание. Но оставим это, время дорого, мы должны принять меры таким образом, чтобы враги не обманули нас. Я был сегодня во дворце и имел с президентом республики – которого, как вам известно, я знаю давно и который удостаивает меня дружбой, хотя я считаю себя ее недостойным – продолжительный разговор, длившийся более часа; он дал мне бумагу, бланкет, с которым я могу делать, все что считаю нужным, для успеха наших планов.

– Вы получили эту бумагу?

– Она у меня на груди. Выслушайте меня: завтра на рассвете отправляйтесь в дом дона Антонио Ралье – он будет предупрежден о вашем визите – и сделайте то, что он скажет вам.

– А вы?

– Обо мне не беспокойтесь, друг мой, думайте только о ваших делах, потому что, повторяю вам, решительная минута приближается. Послезавтра настанут празднества по случаю годовщины мексиканской независимости, то есть послезавтра мы начинаем битву с нашим врагом, битва будет жестокая, потому что этот человек имеет железную волю, страшную энергию. Мы можем победить его, но не укротить; и если мы не будем остерегаться, он проскользнет между наших рук, как змея. Итак, наши личные дела должны быть окончены завтра. Хотя, на первый взгляд, меня не будет рядом с вами, но, знайте, буду помогать вам всеми силами. Только не забудьте, что вы должны действовать очень осторожно, в особенности, чрезвычайно сдержанно, если вы забудетесь хоть на одну секунду, это сейчас уведомит бесчисленных шпионов, рассыпанных вокруг монастыря бернардинок. Вы слышали и поняли, не правда ли, друг мой?

– Да, дон Валентин.

– И вы будете действовать так, как я вам сказал?

– Обещаю вам.

– Подумайте, что дело идет, может быть, о потере вашего будущего счастья.

– Не забуду ваших распоряжений, клянусь вам! Я сделал слишком крупную ставку в этой партии, которая должна решить мою жизнь, для того, чтобы позволить себе увлечься.

– Хорошо, я рад слышать, что вы думаете таким образом; но будьте уверены, друг мой, мы успеем – я в этом убежден.

– Да услышит вас Бог!

– Бог всегда слышит тех, кто обращается к нему с сердцем чистым и живою верой. Надейтесь, говорю я вам. Теперь, любезный дон Марсьяль, позвольте мне сказать несколько слов нашему доброму другу Весельчаку.

– Я ухожу.

– К чему? Разве у меня есть тайны от вас? То, что я скажу ему, вы можете слышать.

– Вы ничего не можете сказать мне, Валентин, – отвечал охотник, качая головой, – чего я не знал бы уже; я не имею другого интереса в том, что будет происходить, кроме интересов глубокой дружбы, которая привязывала меня к графу, а теперь к вам. Воспоминание о нашем несчастном друге так глубоко в моем сердце, что я готов рисковать моей жизнью рядом с вами, чтобы отмстить за него; вы должны это знать, Валентин – вот и все. Я не оставлю вас в час битвы, я останусь возле вас, если бы даже вы приказывали мне оставить вас; я хочу – слышите ли вы? – я хочу, и дал клятву самому себе, если понадобится, защитить вас своим телом. Теперь дайте мне вашу руку и не будем более говорить об этом, не правда ли?

Валентин оставался с минуту неподвижен, горячая слеза сбежала по его загорелым щекам, он пожал руку честному и простодушному канадцу, и сказал ему в ответ только три слова.

– Благодарю, я согласен.

Они встали и вернулись к своей карете, но прежде Валентин сигналом уведомил Курумиллу, своего верного телохранителя, что он может оставить свой пост и что разговор кончился. Через четверть часа три товарища приехали в дом в улице Табука, где Курумилла уже их ждал.

Глава XXII
БЛАНКЕТ

На следующее утро в Мехико был праздник, в этом нет ничего необыкновенного в стране, где целый год беспрерывный праздник.

На этот раз дело было серьезнее: отмечалась годовщина провозглашения мексиканской независимости.

На восходе солнца по улицам, по всем перекресткам города разъезжал отряд солдат, объявлявший, при звуках труб и барабанов, что на другой день будет бой быков, благодарственные обедни во всех церквах, бесплатные спектакли, смотр гарнизона, фейерверк, иллюминация и бал на чистом воздухе.

Правительство устраивало все великолепно: народ с утра бегал по улицам, смеясь, крича, пуская ракеты, воспевая похвалы президенту республики и заранее празднуя завтрашнее торжество.

Дон Марсьяль, чтобы сбить с толку шпионов, без сомнения, расставленных около дома Валентина, оставил своего друга ночью и воротился к себе домой, а за несколько минут до рассвета отправился к Ралье.

Хотя было еще очень рано, однако француз уже встал и разговаривал с своим братом Эдуардом, в ожидании Тигреро.

Эдуард был готов к отъезду, брат давал ему последние распоряжения.

– Добро пожаловать, – дружелюбно сказал француз, дону Марсьялю, – я занимался нашим делом: брат мой Эдуард едет в нашу виллу, куда вчера уже уехали моя мать и брат Огюст, чтобы мы нашли там все в порядке по приезде.

Хотя Тигреро не совсем понял, что говорил ему банкир, он не стал переспрашивать, и молча поклонился.

– Итак, это решено, – продолжал Ралье, обращаясь к брату, – приготовь все, потому что мы, вероятно, приедем до полудня, то есть к завтраку.

– Ваш загородный дом недалеко от города? – спросил Тигреро, чтобы сказать что-нибудь.

– Только две мили, в Сан-Анджело, но в превосходно расположен на случай нападения. Вы знаете, что Сан-Анджело выстроен на склоне потухшего вулкана, окружен лавой и зубчатыми окалинами, которые делают очень трудным доступ к нему.

– Признаюсь, я этого не знал.

– В такой стране, как эта, надо принимать меры предосторожности и постоянно остерегаться. Поезжай же, любезный Эдуард, твое оружие в порядке, тебя провожают два решительных пеона, притом настал день, и ты совершишь просто прогулку. До свидания!

Братья пожали друг другу руки, и молодой человек, поклонившись дону Марсьялю, вышел из дома в сопровождении двух слуг, так же хорошо вооруженных, как он, и на прекрасных лошадях.

Во время этого разговора пеоны заложили карету.

– Прошу вас, – сказал Ралье.

– Как? – спросил дон Марсьяль. – В карету?

– Неужели вы думали, что я решусь поехать в монастырь верхом? Нас сейчас узнали бы.

– Но эта карета выдаст вас.

– Согласен; но не будут знать, кто в ней сидит, когда шторы будут опущены, а я это сделаю, прежде чем уеду из дома.

Тигреро сел возле француза, тот опустил шторы, и карета рванулась по направлению диаметрально противоположному тому, по которому должна была бы ехать в монастырь.

– Куда же мы едем? – спросил Тигреро через минуту.

– В монастырь бернардинок.

– Мне кажется, мы едем не по той дороге.

– Может быть, но эта дорога безопаснее.

– Смиренно признаюсь, что я ничего не понимаю.

Ралье расхохотался.

– Друг мой, – отвечал он, – вы поймете, когда придет время. Будьте спокойны! Знайте только, что, действуя таким образом, я буквально исполняю инструкции Валентина, моего и вашего друга. Не даром прозвали его уже давно Искателем Следов. Притом, вы знаете поговорку лугов, всегда казавшуюся мне чрезвычайно справедливой: «Самая краткая дорога от одного пункта до другого идет изгибом». Мы едем изгибом – вот и все. Притом во всем, что будет происходить, вы должны остаться зрителем, а не действующим лицом, и повиноваться мне во всем, что я прикажу. Эта роль вам не нравится?

Француз говорил все это тем веселым тоном и с тем очаровательным добродушием, которые составляли основу его характера и завоевывали ему любовь всех, с кем сводил его случай.

– Я буду охотно повиноваться, вам, сеньор дон Антонио, – отвечал Тигреро. – Доверие нашего общего друга к вам служит мне ручательством ваших намерений. Располагайте же мной, как хотите, не опасаясь ни малейшего возражения с моей стороны.

– Прекрасно сказано! – заметил, смеясь, банкир. – Прежде всего, любезный сеньор, вы сделаете мне удовольствие – перемените костюм.

– Переменить костюм! – вскричал Тигреро. – Но вам надо было сказать мне заранее!

– Ни к чему, любезный сеньор: у меня здесь есть все, что вам нужно.

– Здесь?

– Посмотрите-ка, – сказал банкир, вынимая из одного кармана кареты платье францисканца, а из другого сандалии и веревку, – вы уже надевали этот костюм.

– Точно.

– Наденьте же его опять, вот зачем: в монастыре бернардинок вас считают францисканцем; те, которым не известна наша тайна, должны думать будто я приехал с францисканцем.

– Я повинуюсь вам. Но ваш кучер не будет удивлен, когда из кареты, в которую сел кабальеро, выйдет францисканец?

– Мой кучер? Вы верно на него не посмотрели?

– Нет! Все индейцы похожи один на другого и все отвратительны.

– Это правда! Однако, посмотрите на него.

Дон Марсьяль наклонился вперед и немного раздвинул штору.

– Курумилла! – закричал он с удивлением. – Как он удачно переодет!

– Думаете ли вы, что он удивится?

– Я ошибся.

– Вы не дали себе труда подумать.

– Я переоденусь; однако, если вы позволите, я спрячу оружие под одежду.

– Если позволю! В случае надобности, пожалуй, прикажу. Но какое у вас оружие?

– Кинжал, нож и пара пистолетов.

– Прекрасно! Если понадобится, я могу вам найти винтовку.

Разговаривая таким образом, Тигреро переменил костюм, то есть просто надел рясу поверх платья, обвязался веревкой вместо пояса, заменил обувь сандалиями.

– Вот вы теперь францисканец вполне, – сказал француз, смеясь.

– Нет, мне еще недостает одной необходимой вещи.

– Чего же?

– Шляпы!

– Это правда.

– Я не знаю даже, как мы достанем эту часть моего костюма.

– Неверующий человек! – сказал француз с улыбкой. – Смотрите!

Он поднял подушку с передней скамейки и вынул из ящика шляпу францисканца, которую подал Тигреро.

– Теперь все ли у вас есть? – спросил он с насмешкой.

– Кажется. Но ваша карета настоящий походный магазин.

– Да, в ней есть всего понемногу. Но вот мы приехали, – прибавил он, увидев, что карета остановилась. – Помните, что вы не должны сами начинать, а делать только то, что я вам скажу. Это решено, не правда ли?

Француз отворил дверцу – карета действительно остановилась перед монастырем бернардинок. Два или три человека зловещей наружности бродили около монастырского здания, несмотря на их притворное равнодушие, в них легко можно было узнать шпионов. Француз и его товарищ догадались об этом, они вышли из кареты с равнодушием, так же хорошо разыгранным, как и равнодушие шпионов, и подошли к двери, которая отворилась и затворилась за ними с поспешностью доказывавшей, как мало доверяла привратница людям, оставшимся на улице.

– Чего вы желаете, сеньоры? – вежливо спросила привратница, поклонившись им, как знакомым.

– Любезная сестра, – отвечал француз, – будьте так добры, доложите настоятельнице о нас и попросите ее удостоить нас разговором на несколько минут.

– Еще очень рано, брат мой, – отвечала привратница, – я не знаю, может ли наша матушка принять вас в эту пору.

– Скажите ей только мое имя, сестра моя, я убежден, что она без всякого затруднения примет нас.

– Сомневаюсь, брат мой, повторяю вам: еще очень рано; однако я ей доложу, чтобы услужить вам.

– Я глубоко признателен вам за эту доброту, сестра моя.

Привратница вышла из гостиной и просила подождать ее.

Во время ее отсутствия, француз и его товарищ не обменялись ни одним словом; впрочем, это отсутствие продолжалось не более нескольких минут.

Не говоря ни слова, привратница сделала знак посетителям следовать за ней и провела их в ту комнату, куда мы уже вводили читателя и где настоятельница их ждала.

Она была бледна и казалась озабочена; она движением руки пригласила посетителей садиться и молча ждала, чтобы они заговорили; они, со своей стороны, как будто ждали, чтоб она осведомилась о причине их посещения: но так как она медлила, это молчание угрожало продолжаться долее. Ралье решился прервать его.

– Я имел честь, – сказал он, почтительно поклонившись, – послать вам вчера с моим слугой письмо, в котором предупреждал вас о моем посещении.

– Да, кабальеро, – отвечала она тотчас, – я действительно получила это письмо, и ваша сестра Елена готова ехать с вами тотчас, как вы изъявите желание; однако позвольте мне обратиться к вам с просьбой.

– Говорите, если я могу сделать вам угодное, поверьте, я с удовольствием воспользуюсь этим случаем.

– Я не знаю, кабальеро, как мне объясниться; то, что я желаю сказать вам, так странно, что я, право, боюсь заставить вас улыбнуться. Хотя донна Елена только несколько месяцев в нашем монастыре, она так сумела заслужить любовь всех окружающих своим очаровательным характером, что ее отъезд огорчает всех нас.

– Вы меня делаете очень счастливым и очень гордым, говоря таким образом о моей сестре.

– Эти похвалы служат выражением самой строгой истины, кабальеро; мы все очень огорчены, что ваша сестра оставляет нас. Однако я не решилась бы передавать вам наши сожаления, если бы очень серьезная причина не заставила меня считать обязанностью сказать вам об этом.

– Я слушаю вас, хотя заранее угадываю, что вы скажете мне.

Настоятельница взглянула на него с удивлением.

– Вы угадываете? О, это невозможно, сеньор!

Француз улыбнулся.

– Сестра моя Елена – как это обыкновенно случается в монастырях – выбрала одну из своих подруг, которую она любит больше других, в свои наперсницы – так ли это?

– Как, вы это знаете?

Ралье продолжал, улыбаясь:

– Эта молодая девушка, столь любимая не только Еленой, но и вами, и всей вашей общиной, девушка восхитительная, кроткая, робкая, любящая, вследствие большого несчастья, помешалась; но ваши попечения возвратили ей рассудок. Вы старательно сохраняете эту тайну, в особенности от ее опекуна, который, мало того что присвоил ее состояние, хочет еще похитить ее счастье, принудить ее выйти за него замуж.

– Сеньор! Сеньор! – вскричала настоятельница, вставая с удивлением, смешанным с испугом. – Кто вы? Вы знаете то, что я считала скрытым от всех.

– Кто я? Брат Елены, то есть человек, которому вы должны верить вполне. Успокойтесь же и позвольте мне кончить.

Настоятельница в сильном волнении села на свое место.

– Продолжайте, кабальеро, – сказала она.

– Опекун донны Аниты – так, кажется, зовут молодую девушку – или по подозрению, или по какой-нибудь другой причине написал вам вчера, чтобы вы приготовили ее обвенчаться с ним в самом непродолжительном времени, то есть через двадцать четыре часа; после получения этого рокового письма донна Анита погружена у глубокое отчаяние, которое еще увеличивает внезапный отъезд моей сестры, единственного друга, перед которым она может свободно изливать свое сердце; но вы, сударыня, так праведны и так добры, вам известно, что Господь может, по своему желанию, расстраивать злые планы и заменять горесть радостью. Не был ли у вас вчера дон Серапио де-ла-Ронда.

– Точно, этот сеньор посещал меня за несколько минут до того, как я получила роковое письмо, о котором вы упоминаете.

– Не сказал ли вам дон Серапио, оставляя вас, фразу: сообщите донне Аните, что о ней печется друг, что этот друг дал ей уже доказательство, какое участие он принимает в ее судьбе, и что в тот день, когда снова она увидит того францисканца, который у нее уже был, в тот день ее несчастья кончатся.

– Да, сеньор, дон Серапио произнес эти слова.

– Я прислан к вам не только им, но еще и другою особою – словом, ни более ни менее как президентом республики, не только увезти мою сестру, но и просить отпустить со мной донну Аниту, которая должна ехать с моей сестрой.

– Бог свидетель, сеньор, что я была бы рада исполнить ваше желание; к несчастью, это зависит не от меня. Донна Анита была мне поручена ее единственным родственником, который в то же время ей и опекун; и хотя он недостоин этого звания, и хотя мое сердце обливается кровью, отказывая вам, я должна и могу вручить донну Аниту только одному ему.

– Это возражение с вашей стороны, справедливость которого я сознаю, предвидели те особы, которые послали меня, и они придумали средство снять с вас всю ответственность. Отец мой, вручите госпоже настоятельнице ту бумагу, которую вы привезли.

Не говоря ни слова, дон Марсьяль вынул из кармана бланкет, отданный ему Валентином, и подал его настоятельнице.

– Это что такое? – спросила она.

– Это бумага, – отвечал француз, – бланкет президента республики: он приказывает вам передать донну Аниту мне.

– Я это вижу, – отвечала настоятельница печально, – к несчастью, этот бланкет, который везде имел бы силу закона, здесь бессилен: мы подчинены власти духовной и должны получать приказания от нее.

Тигреро украдкой бросил отчаянный взгляд на своего спутника, который все улыбался.

– Что же вам нужно? – спросил француз. – Для того, чтобы вы согласились отдать нам эту несчастную девушку?

– Увы, сеньор, не я отказываю вам, Бог мне свидетель, что я горячо желаю, чтобы она избавилась от своего гонителя.

– Я в этом убежден. Вот почему я и прошу вас сказать мне: чье позволение нужно вам для того, чтобы отдать ее мне?

– Я не могу позволить донне Аните оставить этот монастырь без приказания, подписанного мексиканским архиепископом, который один имеет право приказывать здесь и которому я обязана повиноваться.

– А если б у меня было это приказание, все ваши опасения прекратились бы?

– Все, сеньор.

– Вы без затруднения отпустили бы донну Аниту?

– Я сейчас передала бы ее вам, сеньор.

– Если так, передайте же ее, потому что я привез вам это приказание.

– Вы привезли его? – вскричала настоятельница, не скрывая своей радости.

– Вот оно, – отвечал банкир, вынимая из своего портфеля бумагу и подавая ее настоятельнице.

Она тотчас развернула и быстро пробежала ее глазами.

– О! Теперь, – сказала она, – донна Анита свободна, и я сейчас…

– Позвольте, – перебил Ралье, – вы все прочли в бумаге, которую я имел честь вам передать?

– Все.

– Когда так, прикажите молодым девушкам снять одежду послушниц и надеть светское платье. А так как их отъезд должен быть сохранен в тайне, прикажите, чтобы моя карета въехала в первый двор монастыря: я видел, что здесь недалеко бродят люди зловещей наружности, очень похожие на шпионов.

– Но что же я буду отвечать опекуну молодой девушки? Я должна его видеть сегодня же.

– Я это знаю. Выиграйте время, скажите, что донна Анита нездорова, что вам удалось заставить ее согласиться на этот брак, но с условием, что он будет отложен на сутки. Я вам советую говорить неправду, но она необходима, и я уверен, что Бог вас простит.

– О! Я с радостью беру на себя ответственность за эту ложь. Опекун донны Аниты не посмеет противиться такой короткой отсрочке… Но, когда пройдет это время, то есть через сорок восемь часов?

– Через сорок восемь часов? – вскричал француз мрачным голосом. -… Генерал Герреро не придет требовать руки донны Аниты.