Текст книги "Искатель следов"
Автор книги: Густав Эмар
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
ГЛАВА VII. Свидание
На другой день на рассвете Курумилла отправился в деревню Единорога и к вечеру уже вернулся в пещеру.
Вместе с ним прибыл и вождь команчей. Сашем глубоко уважал отца Серафима и его прекрасный характер, и очень жалел, что миссионер был ранен.
– Отец, – сказал он ему, – кто эти злые люди, которые осмелились ранить вас, тогда как вам Владыка жизни открыл тайну быть счастливым… Эти люди умрут, кто бы они ни были.
– Сын мой, – отвечал кротко монах, – я не назову вам имени несчастного, который в минуту исступления поднял руку на меня… Мой Бог – Бог мира: Он добр и повелевает людям прощать обиды и платить добром за зло.
Индеец с удивлением смотрел на миссионера. Ему казались непонятными эти странные заповеди любви и милосердия. Воспитанный в кровожадных правилах своей расы, убежденный, как и все краснокожие, что первая обязанность каждого воина состоит в том, чтобы мстить за нанесенные ему обиды, он признавал только один свирепый закон прерий, который гласит: око за око, зуб за зуб. Но как ни суров этот закон, в этом нельзя обвинять обитателей прерий, где засады расставлены на каждом шагу и где безжалостная смерть подкарауливает свои жертвы за каждым углом.
– Сын мой, – продолжал отец Серафим, – вы великий воин, вы много раз мужественно переносили нестерпимые мучения у столба пыток, что, по-моему, в тысячу раз хуже самой смерти… Точно также не раз и вы сами мучили врагов со свирепой радостью… Я, впрочем, не ставлю вам этого в вину, потому что эти понятия вы всосали с молоком матери. Нажав коленом на грудь врага, вы безжалостно убиваете его, но вам, наверное, никогда не приходилось еще пощадить кого-нибудь в битве?
– Никогда, – отвечал индеец, в глазах которого сверкало чувство удовлетворенной гордости. – Единорог отправил много собак-апачей в благословенные прерии, их скальпы висят у входа в его хижину.
– Послушайте, – тихо сказал миссионер, – постарайтесь быть милосердным хоть раз, всего только один раз, и вы поймете, какое величайшее счастье даровал Господь человеку, научив его прощать обиды врагов!
Вождь покачал головой.
– Нет, – отвечал он, – мертвый враг не страшен… Его лучше убить, чем дать ему возможность отомстить за себя потом.
– Сын мой, вы меня любите, не правда ли?
– Да, отец мой добр… Он сделал много добра краснокожим, и команчи благодарны ему за это. Пусть отец мой приказывает, его сын исполнит его приказание.
– Я не имею права приказывать вам, сын мой, я могу только просить вас.
– Хорошо! Пусть мой отец скажет, что ему нужно… Единорог исполнит его желание.
– Благодарю, – отвечал миссионер с чувством глубокой радости, – я прошу вас дать мне слово простить первого несчастного, кто бы он ни был, который попадется вам в руки, и вы доставите мне этим большое удовольствие.
Индейский вождь нахмурил брови, по лицу его видно было, что он очень недоволен.
Отец Серафим с беспокойством следил за тем, какое впечатление произвела его просьба на индейца, на умном лице которого, как в зеркале, отражалось состояние его духа.
Наконец индеец успокоился, и лицо его прояснилось.
– Мой отец требует этого? – спросил он совершенно спокойно.
– Я прошу вас об этом, а вовсе не требую.
– Хорошо… Мой отец может быть спокоен – я даю ему слово пощадить первого врага, которого Владыка Жизни пошлет под мой нож.
– Благодарю вас, вождь, – сказал обрадованный миссионер, – благодарю вас!.. Господь, который читает в сердцах людей, вознаградит вас за это доброе дело.
Индеец молча поклонился и обернулся к Валентину, присутствовавшему при этом разговоре.
– Мой брат звал меня, я пришел. Что ему нужно от Единорога?
– Пусть брат мой займет место у огня совета и выкурит трубку мира: вожди не говорят, не обдумав слов, которые они хотят произнести.
– Мой брат говорит мудро, я сяду вместе с ним у огня совета.
Курумилла развел большой костер в первом углублении пещера. Четверо мужчин покинули отца Серафима, которому необходимо было дать отдых после утомительного разговора, и уселись вокруг огня, где сейчас же была закурена трубка мира.
Индейцы даже при самых критических обстоятельствах никогда не предпринимают ничего важного, не выкурив предварительно трубки мира.
Когда трубка обошла кругом, Валентин встал со своего места.
– Каждый день вспоминаю я о той чести, которую оказали мне команчи, усыновив меня, – начала он. – Племя моего брата могущественно, охотничьи земли его занимают всю поверхность земли, апачи бегут от команческих воинов, как трусливые койоты от храбрых людей. Мой брат несколько раз уже оказывал мне услуги с тем великодушием, которым отличается этот знаменитый воин… Теперь я прошу моего брата оказать мне еще одну услугу. Согласится ли он исполнить мою просьбу?.. Мне кажется, да, потому что я знаю его сердце и знаю, что на нем почил Великий Дух Владыки жизни…
– Пусть мой брат говорит яснее, – отвечал Единорог, – он говорит с вождем и должен открыть свое сердце, чтобы друг видел его чистую, красную кровь. Великий бледнолицый охотник – часть меня самого… Я непременно исполню его просьбу, если только она мне по силам.
– Спасибо, брат, – взволнованным голосом сказал Валентин, – ваши слова проникли в мое сердце и наполнили его радостью. Я не ошибся и уверен, что всегда могу рассчитывать на вашу дружбу и на вашу помощь. Акамариктцин Сарате, потомок тлатоани, мексиканец и друг краснокожих, которым он всегда покровительствовал, попал в плен к гачупинам. Они отвезли его в Санта-Фе, чтобы там казнить его и отнять у индейцев их единственного друга.
– А что намерен делать брат мой?
– Я хочу спасти своего друга.
– Хорошо, – проговорил вождь, – моему брату нужна моя помощь, чтобы исполнить то, что он задумал, не правда ли?
– Да.
– Хорошо. Потомок тлатоани будет спасен. Пусть мой брат успокоится.
– Значит, я могу рассчитывать на помощь моего брата? – как бы не веря самому себе, спросил еще раз Валентин.
– Единорог держит в своих руках испанцев, которые ответят ему за жизнь пленника.
– Да, это правда! – обрадовался Валентин, ударив себя рукой по лбу. – Ваша выдумка очень хороша, вождь.
– Пусть мой брат предоставит мне полную свободу действий, я отвечаю ему своей головой за успех.
– Карамба! Конечно, делайте, как хотите, вождь, хотя, признаюсь, мне все-таки очень хотелось бы узнать, что именно намерен делать мой брат.
– У моего брата кожа белая, а сердце индейца, пусть он положится на благоразумие вождя: Единорог знает, как нужно действовать с гачупинами.
– Разумеется.
– Единорог отправится в Санта-Фе к вождю белых.
Валентин удивленно посмотрел на него.
Сашем улыбнулся.
– Разве у меня нет заложников? – спросил он.
– Правда, – согласился Валентин.
Вождь продолжал:
– Испанцы похожи на старых болтливых женщин, которые без счета любят говорить прекрасные слова, но Единорог хорошо знает их. Много раз со своими воинами ходил он по тропе войны на их собственных землях! Они не осмелятся обмануть его. Прежде чем солнце обернется два раза вокруг огромной черепахи, на большом щите которой стоит мир, вождь команчей отправится с кровавыми стрелами к белым и предложит им мир или войну. Доволен ли брат мой?
– Доволен, мое сердце полно благодарности к моему краснокожему брату.
– Хорошо! Это ровно ничего не значит для Единорога! Может быть, мой брат хочет еще о чем-нибудь спросить меня?
– Да.
– Пусть мой брат говорит скорее, чтобы между ним и его краснокожим братом не оставалось ни одного облачка.
– Я сейчас объясню вам, в чем дело. Пограничные бродяги – представить даже себе не могу, что именно заставило их поступить таким образом – похитили донну Клару, дочь белого вождя, которого обещал мне спасти брат мой.
– Кто эти люди? Мой брат знает их?
– Да, я очень хорошо знаю их: это бандиты, во главе которых стоит чудовище с человеческим лицом, по имени Красный Кедр.
При этих словах индеец чуть заметно вздрогнул, мрачный огонь сверкнул в его глазах, и резкая морщина обозначилась на лбу.
– Красный Кедр – свирепый ягуар, – сказал он глухим голосом, полным затаенной ярости, – он безжалостно убивает индейцев, за скальпами которых он охотится. У этого человека нет сострадания ни к женщинам, ни к мужчинам, но у него нет и храбрости, он нападает на врагов только исподтишка, нападает вдесятером на одного и то только тогда, когда уверен в победе.
– Мой брат, оказывается, знает этого человека.
– Этот человек похитил Белую Газель?
Индейцы называли так донну Клару на своем образном и поэтическом языке.
– Да.
– Хорошо. Мой брат хочет знать, что сделал Красный Кедр со своей пленницей?
– Да, я хотел бы это узнать.
Индеец встал.
– Время уходит, – проговорил он. – Единорог отправится теперь к своим воинам. Пусть мой брат, бледнолицый охотник, не беспокоится. Единорог исполнит все, что он желает.
С этими словами вождь поклонился своим друзьям, вышел из пещеры, спустился в овраг, вскочил на лошадь и галопом ускакал по направлению к прерии.
Индейцы вообще говорят мало, они презирают длинные разговоры, но зато можно вполне положиться на них, когда они серьезно обещают исполнить что-нибудь.
Валентин мог быть вполне доволен результатами свиданья с вождем команчей, который сильно любил его, и, кроме того, считал себя очень обязанным ему.
Отец Серафим был менее доволен, чем охотник.
Миссионер ни по своей натуре, ни по своему сану не мог пускать в ход жестоких мер, которые вызывали в нем отвращение. Ему хотелось, а это было совершенно немыслимо, чтобы все обошлось мирно и без кровопролития.
Между тем прошло уже три недели, а Единорог ничем пока не обнаруживал, что приступил к исполнению того, что он обещал Валентину.
Только стороной француз слышал, что сильный команчский отряд напал на мексиканские границы.
Отец Серафим, несмотря на свои раны, решил во что бы то ни стало вернуться в Санта-Фе, чтобы там хлопотать о помиловании дона Мигеля, процесс которого быстро продвигался вперед, и недалек был уже и день приведения приговора в исполнение.
Дон Пабло, снедаемый беспокойством, тоже хотел, несмотря на все просьбы Валентина, отправиться в Санта-Фе, чтобы повидать своего отца и попытаться спасти его.
В тот вечер, когда мы встретили Валентина на поляне, Единорог увиделся с ним в первый раз через месяц после их свидания в пещере.
Вождь явился затем, чтобы сообщить ему об успешном ходе затеянного им предприятия.
Несмотря на странную манеру индейцев выражаться аллегорически, Валентин с первых же слов понял, что хотел сообщить ему вождь, и, не колеблясь, объявил дону Пабло, что отец его будет скоро освобожден.
ГЛАВА VIII. Тюрьма
Дон Мигель был переведен в тюрьму Санта-Фе.
Французы, привыкшие к сравнительно гуманному отношению к преступникам в Европе, где жизнь человеческая ценится дорого, даже и представить себе не могут, что значит попасть в тюрьму в Мексике.
В Америке, за исключением Североамериканских Штатов, тюрьмы остались такими же, какими они были и во времена владычества испанцев.
Между тем как у нас до тех пор, пока преступление не доказано юридически, человека считают только подсудимым, в Америке всякий арестованный считается осужденным. При таких условиях, конечно, не может быть и речи о сострадании, и с арестованными обращаются грубо, по-варварски.
Часто случается, что заключенных, брошенных на соломенную подстилку в вонючую яму без воздуха, где иногда попадаются змеи и другие скверные твари (таковы тюрьмы в Мексике), через двадцать четыре часа находят мертвыми или наполовину съеденными в этих отвратительных вертепах.
Не раз можно было констатировать, каким страшным мучениям подвергали грубые и жестокие солдаты несчастных заключенных, все преступление которых заключалось только в том, что они попали в тюрьму.
Впрочем, в больших городах тюрьмы содержатся гораздо лучше, чем в городишках и в деревнях. В Мексике, где деньги – все, богатому человеку не трудно достать себе все, что нужно, или, в крайнем случае, сделать свое положение сносным.
Дон Мигель и генерал Ибаньес просьбами и золотом добились того, что их поместили вместе.
Они занимали две скверные комнатки, вся меблировка которых состояла из хромоногого стола, нескольких кожаных бутак и двух кроватей с натянутой вместо матрацев кожей.
Дон Мигель и генерал, как и подобало, мужественно переносили все притеснения и унижения, которым их подвергало время следствия и суда. Они решились умереть, как жили с высоко поднятой головой, твердым сердцем и не дать осудившим их на смерть судьям удовольствия увидеть их слабыми в последнюю минуту.
Вечером того дня, когда мы встретили Валентина на поляне, сумерки наступили быстро, и единственная бойница, -иначе никак нельзя назвать узкое, в виде щели, окошечко служившее для освещения тюрьмы, – пропускала слабый свет в камеру.
Дон Мигель большими шагами ходил по комнате, а генерал, растянувшись на постели, спокойно курил сигарету и следил глазами за поднимавшимися к потолку клубами голубоватого дыма, которые он то и дело выпускал изо рта
– Ну! – сказал дон Мигель. – Сегодня, кажется, ничего не будет.
– Да, – отвечал генерал, – если только, чего я впрочем не думаю, им не придет в голову сделать нам честь – казнить нас при свете факелов.
– Понимаете ли вы что-нибудь в этой проволочке?
– Честное слово, нет. Я долго ломал себе голову, стараясь угадать что именно мешает им нас расстрелять, и ровно ничего не мог придумать.
– То же самое было со мной. Мне даже приходило в голову, что они нарочно откладывают со дня на день казнь, чтобы держать нас под домокловым мечом и заставить смириться, но затем сама эта идея показалась мне слишком нелепой.
– Я совершенно согласен с вами… Нет, тут, должно быть, происходит что-то другое.
– Почему вы так думаете?
– А вот почему: последние два дня наш тюремщик обращается с нами, я не могу сказать, чтобы вежливее, – на это он не способен, – но далеко не так грубо. Я даже заметил что он как будто прячет свои когти и пытается изобразить на своем лице подобие улыбки. Но, к сожалению, его лицо вовсе не привыкло улыбаться, и поэтому он вместо улыбки делает только отвратительную гримасу.
– Какой же вы делаете из этого вывод?
– Я – отвечал генерал, – пока ровно ничего не могу вам сказать положительного. Я только спрашиваю себя, чем объяснить такую удивительную перемену… Нельзя же предполагать, что он сочувствует нашему несчастному положению, – это было бы равносильно тому, что наш губернатор вдруг явился бы просить у нас прощение за то, что нас судили и приговорили к расстрелу.
– Э! – философски заметил дон Мигель, покачивая головой. – До тех пор, пока мы живы, мы имеем право надеяться на спасение.
– Это правда. Но успокойтесь, мы с вами очень скоро будем исключены из списка живых.
– Наша жизнь в руках Божьих, и только Он один знает, когда нам суждено умереть.
– Аминь! – сказал, улыбаясь, генерал, откусывая зубами кончик новой сигаретки.
– Не находите ли вы странным, что вот уже целый месяц, как мы сидим здесь, а наши друзья точно забыли о нашем существовании?
Генерал пожал плечами.
– Гм! – отвечал он. – Заключенный – это все равно, что больной, и наши друзья, конечно, опасаются усилить наши страдания своим горем, – вот почему они лишают себя удовольствия посетить нас.
– Не смейтесь над этим, генерал, я убежден, что вы совершенно напрасно обвиняете их…
– Дай Бог! Я, со своей стороны, от всего сердца прощаю им, что они забыли нас.
– Я не могу поверить, чтобы Валентин, с которым мы такие друзья, не постарался бы так или иначе увидеть меня.
– Ба! Да неужели вы, дон Мигель, даже и теперь, стоя, так сказать, одной ногой в могиле, все еще верите в людскую честность?
В эту минуту за дверью послышался звук отпираемого замка. Дверь комнаты, где находились осужденные, полуоткрылась и пропустила сначала тюремщика, а затем еще кого-то.
Полутьма, царившая в тюрьме, не позволяла заключенным разглядеть посетителя, на котором была надета длинная черная одежда.
– Э! – прошептал генерал на ухо своему товарищу по заключению. – Наш губернатор, генерал Вентура, как видно, решился-таки покончить с нами…
– А почему вы так думаете? – спросил дон Мигель тоже шепотом.
– Черт возьми! Он прислал к нам священника, значит, завтра мы будем казнены.
– Клянусь честью, это самое лучшее, что он мог придумать! – вырвалось невольное восклицание у дона Мигеля.
Тюремщик, человек небольшого роста, коренастый, с лисьей физиономией и бегающими глазами, повернулся к священнику и попросил его войти, сказав ему хриплым голосом:
– Вот здесь, сеньор падре, и осужденные. Не прикажете ли оставить вам фонарь? Становится совсем темно, а во время разговора гораздо приятнее видеть лицо своего собеседника.
– Хорошо, поставьте его хоть там… Благодарю вас. Я постучу в дверь, когда соберусь уходить, и вы мне отворите.
– Слушаю.
Затем тюремщик повернулся к арестантам и грубым голосом сказал им:
– Эй, Ваша Милость, вот вам священник, можете побеседовать с ним! Советую вам не терять удобного случая, потому что в вашем положении неизвестно, что может случиться каждую минуту.
Пленники, вместо всякого ответа, молча пожали плечами.
Тюремщик вышел.
Когда шум его шагов замер в отдалении, священник, стоявший до сих пор с опущенной вниз головой, как бы прислушиваясь, выпрямился и направился прямо к дону Мигелю.
Странные манеры незнакомца сильно удивили обоих заключенных, которые со страхом, смешанным с удивлением, ждали разъяснения этой загадки.
Оставленный тюремщиком фонарь давал слишком слабый и колеблющийся свет, едва позволяющий различать предметы.
– Отец мой, – начал асиендадо твердым голосом, – благодарю того, кто послал вас приготовить нас к смерти. Я очень желал бы исполнить этот последний христианский долг. Если вы соблаговолите пройти со мной в соседнюю комнату, я покаюсь вам во всех своих прегрешениях.
Священник снял шляпу, схватил стоявший на полу фонарь и повернул его так, чтобы свет падал на его бледное лицо.
– Отец Серафим! – вскричали осужденные с удивлением, смешанным с радостью.
– Тише! Тише! – остановил их священник. – Не произносите моего имени так громко, братья. Никто не знает о моем присутствии здесь, за исключением тюремщика, но он – мой сообщник.
– Он? – с нескрываемым изумлением спросил дон Мигель. – Человек, который целый месяц всячески оскорбляет и унижает нас.
– Теперь этот человек наш союзник… Но нам нельзя терять ни одной минуты!.. Время дорого!.. Я могу вывести вас из тюрьмы и дать вам возможность покинуть город раньше, чем кто-нибудь догадается о вашем бегстве… Лошади готовы, провожатые ожидают вас… Идемте же, время дорого.
Заключенные обменялись выразительными взглядами.
Затем генерал Ибаньес спокойно уселся на бутаку, а дон Мигель за них обоих ответил миссионеру:
– Благодарим вас, отец мой… Вы взяли на себя благородный подвиг облегчать горе страждущим и помогать несчастным… Благодарим вас за ваши хлопоты, но мы не можем согласиться на это… Такие люди, как мы, не могут бежать, как преступники, и этим дать повод своим врагам считать их действительно виноватыми… Мы стояли за святое дело и побеждены, но, ради нас самих и ради наших сторонников, мы должны мужественно встретить смерть. Когда мы составляли заговор, мы отлично знали, что нас ожидает в случае неудачи. Поэтому я еще раз благодарю вас, но мы или выйдем из тюрьмы свободными, или же отправимся на казнь.
– Я не могу, конечно, порицать вас, сеньоры… Это геройское решение… На вашем месте я и сам поступил бы точно так же… Впрочем, для вас еще не все потеряно, хотя надежда на успех и очень слабая… Может быть, неожиданные события и изменят к лучшему ваше дело…
– Мы ни на что больше не надеемся, отец мой.
– Я не ожидал услышать это от вас, дон Мигель… Вы человек верующий… Для Бога нет ничего невозможного… Надейтесь, еще раз повторяю вам…
– Я сказал глупость, отец мой, простите меня.
– Ну, а теперь я готов выслушать вашу исповедь.
Арестованные молча поклонились.
Отец Серафим исповедал их каждого отдельно и дал им отпущение грехов.
– Ола! – крикнул тюремщик через дверь. – Становится уже слишком поздно, и скоро вам нельзя будет выйти из города.
– Отворите, – отвечал миссионер твердым голосом.
Тюремщик вошел.
– Ну? – спросил он.
– Посветите мне и проводите меня к выходу из тюрьмы. Эти кабальеро отказываются воспользоваться удобным случаем для побега.
Тюремщик неодобрительно покачал головой и сказал:
– Они сумасшедшие.
И он вышел вслед за священником, который на пороге обернулся к оставшимся в темнице заключенным и указал рукой на небо, как бы советуя им не терять надежды и положиться на волю Божью.