Текст книги "Кровь хищника"

Автор книги: Гульнур Якупова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

– А зачем ты приехала на хутор?

– Да кто ж меня, сироту, спрашивать будет? Взяли да и отправили к твоему отцу. Сам-то он один-одинешенек, татарин с Московской стороны. Барин его с собой привез. Ну одному, бобылем, понятное дело, непросто на хуторе, вот он и пришел в Асанай в поисках невесты. Да только никто не хотел свою дочь в глухомань отдавать, про которую очень многие только и слышали, а видеть и не видывали. Ну а я сирота, понятное дело…

– Мама, так может уедем в деревню, а?

– Да уж отца сколько раз упрашивала, не соглашается он. Да и я вроде как привыкла. Из-за тебя только сердце разрывается. Тебе скоро уж двенадцать исполнится, водишься только с русскими ребятишками, родной язык кабы не забыла…

– А отец вон на двух языках говорит.

– Так он весь мир исколесил, покуда здесь осел. Он и узбекский знает.

– Удивительно… Мама, а ты… любишь его? – задала неожиданный вопрос Хадия.

– О чем ты, дочка?!

– А что? Вон дядька Иван постоянно своей Анфисе говорит: «Ты меня любишь, иначе бы не вышла за меня».

– У них, дочка, совсем другая история. Анфиса из богатой семьи, а Иван ее – бродяга. Полюбили они друг друга и сбежали подальше от Анфисиных родных. Здесь вот у помещика и осели.

– А отец тебя любит?

– Да что ты, дочка, к этому слову так прицепилась?

Хадия упрямо тряхнула косичками:

– Я знаю, он тебя любит.

– Да откуда ж ты знаешь?

– Да уж знаю…

– Надо же, – улыбнулась мать, – вот дочка у меня и подросла, можно с ней и о сокровенном поговорить.

И, помолчав, добавила:

– А в деревню я тебя все же увезу…

* * *

Но жизнь внезапно круто переменилась. Шел семнадцатый год. За этот год помещик приезжал на заимку всего лишь один раз и был непривычно хмур и зол. Несколько дней он просидел безвылазно в особняке с каким-то военным, а потом оба уехали и как в воду канули.

Прошло несколько месяцев. Дядька Иван ушел за солью в далекий город Усольск. Вернулся он две недели спустя. Ввалился в дом, поставил возле двери полный мешок соли и без сил, со стоном рухнул на нары. Анфиса задрала на муже рубаху и чуть не завыла в голос, зажав рот рукой. От тяжелого заплечного мешка вся спина Ивана превратилась в сплошное кровавое месиво.

– Это от соли, – пояснил отец Хадии, взяв рубаху Ивана в руки. – Натер сильно, вот солью и разъело.

Тетка Анфиса смазывала спину мужа гусиным жиром, а сама пересказывала новости, которые успел ей поведать Иван:

– В Питере произошла революция. Говорят, царя свергли. Помещик наш за границу сбежал. Что дальше будем делать, и не знаю. Как жить-то будем? А, Иван?

Кряхтя, Иван с усилием сел на нарах:

– Как жить? Как жили, так и будем жить. Скотина есть, картошку будем сажать. Соли вот принес. Дичи в лесу много, не пропадем. Когда еще до нас та революция докатится? Да и докатится ли? Может, все еще и обратно повернется? Вот только с мукой плохо.

Отец Хадии откашлялся и вмешался:

– В амбарах запаса хватит года на два, на три. Конечно не мука, а чистая пшеница, ржи много. Ну ничего, будем молоть на ручной мельнице. Если экономно расходовать, надолго хватит.

– Ну и слава тебе, Господи, – перекрестилась обычно не унывающая Анфиса…

По дороге к себе в дом Хадия расспрашивала отца:

– Папа, ты прошлым летом ходил в Усольск. Какой он? Большой, как Асанай?

– Какой еще Асанай?! Больше, намного больше! – Отец умел рассказывать красиво, заслушаешься. – Через лес вьется узкая тропинка, она то забирается в гору, то сбегает вниз. Верхом на лошади по ней не проедешь, поэтому приходится идти только пешком. Нужно подняться на крутой обрыв под названием Козий камень. Идешь, почва под ногами осыпается, страшно. Приходится цепляться за кусты чилиги, раздирая руки в кровь. Но сорваться вниз еще страшнее! А потом будет речка Семиколенка. Она не больно широка и глубока, но ее приходится переходить семь раз, столько она делает поворотов. Потому и называется Семиколенка. Когда идешь в ту сторону, еще терпимо: снимешь одежду, складываешь в рюкзак и идешь, а то и плывешь, держа его над головой. А вот на обратном пути ох как тяжело. Нельзя допустить, чтобы в соль попала вода! Шагаешь по дну, а оно скользкое и каменистое, держишь мешок с солью на голове. И мотает из стороны в сторону, того и гляди, что подскользнешься. Потом снова Козий камень. На обратном пути эта гора вдвойне опаснее, спускаться даже тяжелее, чем подниматься. И не чаешь, как добраться до дому, и соль бросить нельзя. В иных местах она на вес золота. Нам, на счастье, Бог дал соленую речку Усолку и город Усольск, где и торгуют этой солью…

– Папа, ты так хорошо обо всем рассказал, а о самом городе забыл!

– Да он хоть и называется городом, на самом деле большой поселок. Есть там каменные здания, называются заводами. В окрестностях множество людей приспосабливают котлы, разводят костры и вываривают соль… Да что там Усольск, дочка! Твой отец бывал в таких славных городах, как Москва, Ташкент. Когда-нибудь я тебе все подробно расскажу…

– А в какой стороне этот Усольск? Не там, где гора Уктау? Ох как мне хочется увидеть эту Уктау, отец!

– Подрасти немного, дочка, я обязательно тебя свожу туда. А вот на Козий камень нынче осенью с ночевьем пойдем. Сына мне Бог не дал, придется тебя учить охоте и другим лесным промыслам. В лесу живем, глядишь, и пригодится.

– И из ружья стрелять будем? – загорелась Хадия.

– И из ружья тоже, без этого никак…

* * *

На хуторе тишина. Осенняя пора, с палой листвой и ветром, с косыми дождями. С курлыканьем пролетают журавли на юг. Хадия провожает их долгим, печальным взглядом, и в душе рождается почти непреодолимое желание полететь вместе с ними в далекие края. Скучно на хуторе…

Как-то само собой получилось, что в последнее время Хадия почти перестала водиться с Аксюткой и Ваняткой, ей теперь больше нравилось уединение, и все чаще она в одиночестве уходила в лес, на волю, подальше от надоевшего хутора. Несмотря на возражения матери, отец все чаще стал брать ее с собой на охоту. Хадия окрепла, стала выносливой, и многодневные блуждания по лесу уже не казались ей утомительными. Частенько девушка и в полном одиночестве с ружьем за плечами пропадала в лесу. Иногда приносила с озера подстреленных уток, рыбу из самодельных снастей и почти полностью заменила в этом отца, который в последнее время нашел себе какое-то странное, на взгляд Хадии, занятие. В конце хутора, неподалеку от дома Ивана с Анфисой, он вырыл глубокую яму, опустил в нее сруб и настелил сверху жердины, которые тщательно укрыл лубком, затем дерном. Вход в просторный погреб он тщательно замаскировал ветвями. Хадия все дивилась: для чего? Ведь есть же просторные амбары!

А Иван тем временем неожиданно ударился в запой. Целыми днями он только тем и занимался, что гнал медовуху и пьянствовал. И при этом постоянно твердил: «Уеду!.. Уеду отсюда к чертовой матери!» И в один из вечеров, когда Хадия вернулась с охоты, Иван и в самом деле погрузил весь свой скарб на телегу, забрал семью и уехал с хутора, сказав на прощание:

– К чертовой матери все! Поеду на шахту. Я пролетарий, мне теперь везде дорога. Лучше уж под землей гнить, чем здесь себя хоронить заживо…

В тот день Хадия встретила лисицу. Только охотиться на нее не было смысла, это Хадия уже хорошо знала. На лис и зайцев надо охотиться по снегу, когда «одежка» на них созреет, иначе мех осыпется. Лиса как раз мышковала и потеряла всякую осторожность, вот только патроны на нее тратить, которые на вес золота, нет смысла…

Втроем

Прошло уже много времени с того дня, как Хадия с родителями остались на хуторе одни. Жизнь по-прежнему шла неторопливо и безмятежно. О том, что на хуторе живут люди, можно было догадаться разве что по ржанию жеребца на тебеневке и фырканью кобылиц. Помещик, как говорила мать, был помешан на кумысе и заставлял держать на хуторе табун кобылиц, чтобы всегда был готов свежий напиток. Хадия знала каждую кобылицу по кличке, изучила их нравы. Недаром вместе с матерью постоянно ходила на дойку. Жеребец-вожак в табуне был один. Когда их двое, смертельной драки за право обладания кобылицами не избежать. Года три тому назад их было два. Отец тогда пожалел одного молодого жеребчика и не пустил его под нож, как остальных. Дескать, пусть ходит необъезженный, породу надо поправить, влить свежую кровь. Породу-то жеребец поправил, да уж больно привередлив оказался. А однажды случилось событие, которое запомнилось Хадие надолго.

Дело было к вечеру, и солнце падало к горизонту. Хадия с матерью, с ведрами на коромыслах, пошли доить кобылиц. Шли босиком. Дорога пролегала через ивняк, под ногами хлюпала и чавкала вода. Едва они вышли из леса, как послышалось ржание жеребцов, свирепое и раскатистое, будто гром прогремел. Дошли они до тебеневки, смотрят – старый жеребец с молодым сцепились. Дерутся, смотреть страшно со стороны, не то чтобы близко подойти! Лягаются, кусают друг друга, а то вдруг грудь в грудь сходятся так, что кости трещат и пена с морд хлопьями летит. Кобылицы испуганно сбились в кучу в сторонке, и только Саврасая – любимая кобылица Хадии – особо не переживает. Смирная она, Саврасая, старая уже. То есть делает вид, что смирная. Была бы смирная и пугливая, не стояла бы совсем рядом с дерущимися жеребцами, спряталась бы за крупы молодых кобылиц…

А молодой жеребец тем временем стал одолевать старого. В клубах пыли было видно, как старый жеребец припал к земле, но ему удалось подняться на дрожащие ноги. А молодой пошел на него в последний раз с одним желанием: растоптать, чтобы самому стать вожаком в табуне. И в этот момент Саврасая громко заржала и решительно встала между соперниками, понимая, что старому жеребцу приходит конец и защищая его собой. И сразу жеребцы остыли, только фыркали недовольно оттого, что им помешали закончить поединок. Молодой – искренне, а старый – не желая показывать своей слабости, дескать, если бы не эта старуха… А сам, словно невзначай, вскользь потерся мордой о шею Саврасой, благодаря ее за спасение.

И все же это было поражение старого жеребца, бесповоротное и окончательное. Его кастрировали и приучили ходить в упряжке, а вожаком табуна стал Рыжий, по масти и прозвище. Отец как-то сказал матери при Хадие:

– Рыжий разборчивый оказался, не торопится покрывать любую кобылу. Предпочитает смугленьких. Не зря говорят: каков хозяин, таков и его скот. Верно, мать? Похож он на меня?

И хитро подмигнул. А мать сердито отчитала его:

– Ты что несешь, старый дурак? Дите вон сидит, слушает!

Так Хадия и росла на лоне природы, среди лесов и полей, постигая нехитрые житейские премудрости от родителей и животных. Но чем взрослее она становилась, тем больше испытывала в душе смутную тревогу и печаль, навеянные острым желанием быть поближе к сверстникам, с которыми можно было бы пообщаться. Мать, чувствуя состояние дочери, много раз говорила отцу:

– Пора оставить этот лес да и перебраться поближе к людям, в Асанай. Помещик, похоже, не вернется уж, что мы тут сидим как привязанные?

– Вот перезимуем…

Мать даже и не ожидала таких слов и мысленно поблагодарила Аллаха. Видно, и отец о судьбе ребенка задумался, понял наконец, что не житье в глухом лесу маленькой девочке.

А снег в эту зиму лег рано. И наступил тысяча девятьсот двадцать первый год, много горя принесший семье…

Порядок на хуторе был заведен издавна: даже если закрома полны, скотина все равно на выгоне, пока есть хоть какая-то возможность обходиться подножным кормом. Коровы, овцы, козы, лошади с ранней весны и до поздней осени пасутся на воле. А хозяева тем временем заготавливают корма на зиму, чтобы скот не дох от бескормицы. Да еще одна беда – волки. Не спасали уже и капканы, расставленные отцом вокруг заимки. Однажды зимней ночью волки перерезали почти всех овец в сарае, пролезли через прохудевшую крышу. Отец буквально рассвирепел, собрал патроны, взял ружье и отправился на отстрел серых хищников. Мать напутствовала его:

– Только будь осторожен! Снега много, не провались в яму, не наткнись на медведя-шатуна. Пропадем без тебя.

У Хадии была верная примета: если должно произойти что-то страшное, обязательно резко изменится погода. Вот и в тот день подул резкий ветер, и солнце лишь изредка проглядывало сквозь рваные тучи. К вечеру повалил такой густой снег, какого Хадия давно уже не помнила. Мрачный день сменился темной ночью. Затем наступило безрадостное утро, а отец все не возвращался. Прошла неделя, за ней другая, третья, четвертая…

– Мама, разреши я пойду искать отца, – умоляла Хадия.

Но мать запретила:

– И не проси, не пущу. Видно, уж такая у нас судьба, пропал наш отец. Одни мы с тобой теперь. Да еще вот я захворала… Ну, ничего, отлежусь, и пойдем мы с тобой в деревню. Иначе сгинем здесь…

Однако шла неделя за неделей, вот уж и травка стала проклевываться, весна пришла, а матери все не становилось легче. Напротив, ей было все хуже и хуже. Лицо у нее пожелтело, кашляла не переставая, и в глазах постоянно стояла смертная тоска. Хадия, полагая, что мать сильно простудилась, поила ее чаем с сушеной малиной, медом и душицей, – не помогало. К лету мать как-то оклемалась, даже ходила понемногу. Правда, работать уже не могла, и весь тяжкий труд по уходу за скотом и содержанием дома лег на плечи Хадии. Только получалось у нее это неважно. Без твердой мужской руки скот совсем отбился от рук, одичал, и однажды Рыжий жеребец собрал табун и увел его в неизвестном направлении.

Лето стало тяжким испытанием для Хадии. А к осени мать окончательно слегла в постель и больше уже не поднималась. Наблюдая, как родной человек угасает и не в силах помочь, Хадия потеряла сон и покой. Однажды вечером мать попросила:

– Дочка, поставь рядом с постелью вон тот медный таз. И что-то холодно, совсем печка не греет, мерзну.

Хадия поставила таз рядом с постелью, подбросила дров и без того в жарко горящую печь, заботливо укрыла мать тулупом. Устроившись у огня, она незаметно задремала, сидя на корточках, а когда проснулась, в доме было светло от полной луны и тихо, словно на кладбище. Хадия с тревогой в голосе окликнула:

– Мама!

Поспешно зажгла лампу у изголовья материной кровати. Мать лежала, опрокинувшись навзничь, косы ее расплелись и рассыпались по подушке.

Хадия снова с испугом воскликнула: «Мамочка!» – и заплакала, услышав слабый голос матери:

– Ау, доченька… Вроде полегчало, стошнило меня. Вылей во дворе.

Хадия послушно вынесла таз во двор, выплеснула и ахнула: полный таз крови! И какие-то сгустки, и комочки остались на снегу. Хадия, хоть никогда и не видела ничего подобного, догадалась, что мать выхаркала легкие и теперь точно долго не протянет…

Тяжело ступая, вернулась в дом. Лицо матери было бледным как полотно. Она подозвала к себе Хадию, едва слышным голосом спокойно сказала:

– Деточка моя, я уж, видно, не поднимусь. Отжила я свое, надорвалась на тяжкой работе. Выгляжу как старуха, а мне ведь еще и сорока нет… Ты запомни одно: тебе нужно идти в деревню. Сначала иди на гору Уктау, потом повернись в пол-оборота направо и шагай прямо. Будешь идти примерно сутки и еще день, потом выйдешь к деревне. Асанай – большое село, люди примут тебя, помогут. Я уже не попаду туда.

– Вместе пойдем, мама, – с трудом сдерживая слезы, ответила Хадия.

– Не спорь, дочка, дай досказать… Тяжело мне… Ты должна выйти в путь сразу же, пока деревья не распустят листья, иначе не продерешься сквозь лес. Ни в коем случае не оставайся здесь, доченька, погибнешь одна. А меня… похорони рядом с моими младенцами, в дубняке. Если найдешь тело отца, похорони и его рядом с нами. Все, доченька, все… Прости, что не смогла тебя к людям вывести. Прощай, моя хорошая…

Умерла она тихо, словно лампадка угасла.

Одиночество

Человек, оказывается, способен на многое! Он очень выносливым становится, когда ситуация ставит перед выбором: выжить или погибнуть. Так думала Хадия, на долю которой выпали тяжкие испытания. Она, как могла, обмыла тело матери, расчесала и заплела волосы в косу, аккуратно завернула в саван. Сняла с крыши лубки, уложила в них легкое, почти невесомое тело матери и пошла копать могилу. Снег был глубок, и больше часа ушло только на то, чтобы добраться до земли. А земля сильно промерзла, и одной лопатой, без топора, нечего было и думать выкопать могилу. В первый день Хадие удалось только снять поверхностный слой почвы. На следующий день пришлось жечь костер и оттаивать твердую, как железо, землю…

Опустив тело матери в могилу, Хадия засыпала ее комьями стылой земли, тщательно утрамбовала и только тут до нее стало доходить, что же произошло на самом деле. До этого момента за хлопотами с похоронами она как-то сдерживала свои чувства, не давая им воли. Сейчас до ее сознания дошла суть случившегося, она припала телом к мерзлому холмику, обхватила его руками и горько зарыдала, давая волю накопившимся за последнее время слезам. Если бы кто-то мог слышать ее в этот момент, подумал бы, что это раненый зверь воет и стонет, оплакивая свою горькую участь, осознавая всю безысходность своего положения. Но нет. Никого нет вокруг на десятки километров, и только лес, мрачный и черный, свидетель страшного горя…

А жизнь, между тем, продолжалась. Прошла зима, вновь наступила весна на хуторе, единственным признаком жизни на котором теперь был одинокий дымок из трубы дома, теперь единолично принадлежащего Хадие. Снег потемнел, осел, не устояв перед лучами солнца, с каждым днем становившегося все жарче и жарче. Хадия разгородила выгоны и выпустила на волю весь оставшийся скот, понимая, что одной ей не под силу прокормить и содержать его. Лучше уж пусть добывают себе пропитание сами, чем погибать в тесных загонах. А сама, помня наказ матери, едва только на ветках деревьев набухли почки, засобиралась в Асанай. Напекла хлеба в дорогу, на всякий случай насыпала в мешочек пшеницы, на тот случай, если хлеба не хватит. Впрок запаслась солью, помня слова отца о том, что в деревнях соль на вес золота. Все не с пустыми руками к людям придет. Тщательно упаковала от сырости спички, наточила нож и топорик в дорогу. Вещей набралось много. В вещмешок уложила кое-какую одежду и свою гордость – яркую кашемировую шаль, подарок отца. Завершив сборы, Хадия сходила в дубняк, попрощаться с матерью, мертворожденными братиками и сестричками. Поплакала, стоя над могилками, и прошла к камышовому озеру, посидеть напоследок на его берегу, попрощаться с привычными с детства местами. И тут произошло такое, что ее очень встревожило и испугало. На берегу она наткнулась на кострище, совсем свежее, кажется, еще и зола не успела остыть! А в овраге рядом лежала лошадиная голова и внутренности животного. Совсем уже отвыкшая от людей Хадия встревожилась не на шутку, не зная, что за люди были здесь (а были именно люди – голова была отрезана острым ножом, да и зверье не готовит себе пищу на костре) и чего следует от них ожидать. Подстегиваемая тревогой и страхом, Хадия почти бегом бросилась домой с одной мыслью: скорее в Асанай, подальше из глухого леса и от незнакомых людей, режущих ее скот…

* * *

Асанай… Сколько Хадия лелеяла мечту увидеть эту сказочно красивую деревню, но не вышла ей туда дорога. На рассвете дверь с треском распахнулась, от сильного удара снаружи соскочила щеколда, и в доме появились двое мужчин. Хадия кошкой сиганула с кровати в сторону окна, но один из вошедших успел схватить девушку за волосы и намотал их на кулак. За волосы же ее и привязали к спинке кровати. Уже рассвело, и Хадия смогла рассмотреть пришельцев. Один из них был явно русским, второй вроде как похож на башкира. Что они хотят с ней сделать? Убьют? Голодный человек что зверь. Или?..

Нет, непрошеные гости голодными не были. Они зарезали ту лошадь, набили свои желудки сверх меры. Не пища им была сейчас нужна.

– Отпустите меня, дяденьки! В деревню я собралась. Пожалуйста!

– В какую деревню? – спросил башкир.

– В Асанай.

– Ха-ха-ха! Асанайцы и сами-то скоро передохнут с голода, тебя еще там не хватало. Уже и собак, и кошек перерезали и сожрали, даже крыс не осталось! Иди, иди. Они и тебя сожрут. Оттуда мы идем, слышали, будто где-то в этих краях богатая заимка какого-то помещика находится. А здесь, оказывается, ни черта нет, одна сопливая девчонка да полудикая лошадь.

Русский, пока его напарник разглагольствовал, маслил Хадию глазами, даже не пытаясь скрыть своих похотливых намерений. Резко перебил башкира:

– Ну-ка, ну-ка, посмотрим, есть ли у нее за что подержаться.

Бесстыдно ощупав Хадию, удовлетворенно сказал:

– Ничего, вроде плотненькая…

Волосатыми лапищами мужик раздвинул сомкнутые на груди руки Хадии и мутно уставился на крохотные еще бугорки, посапывая и облизываясь.

– А ведь ничего девка!

Одной рукой он отвязал волосы Хадии от кровати, другой стал сноровисто шарить по дрожащему от испуга и стыда юному телу. Молчаливое сопротивление девушки только раззадорило насильника. Хадия чувствовала себя попавшим в капкан обреченным зверьком, столько животного желания добиться своего было в глазах мужика. Безжалостные руки стиснули ее, опрокинули на кровать, слюнявые губы противно и тошнотворно чмокали ее по лицу, губам, голой груди. Показалось, что мир перевернулся и небо рухнуло с небес на землю. Хадия потеряла сознание…

Когда пришла в себя, первой ее мыслью было умереть от позора. Вот только как? Если повеситься, то тело ее в непотребном виде будет болтаться на дереве, останется непогребенным. Вот если броситься с Уктау в глубокий омут, о котором говорил отец?..

Однако эти двое неотступно караулили Хадию, не позволяя и шага ступить без их ведома. По очереди ходили на охоту, причем заваливали не зверя, а одичавший скот, который по привычке еще тянулся к человеку и был легкой добычей.

С приближением осени оба забеспокоились и стали советоваться, как быть дальше.

– Что будем делать, Махмутка? Здесь нам не перезимовать, надо искать местечко посытнее и потеплее. Давай будем манатки собирать.

– Да, брат, на зиму нам здесь оставаться нельзя, – согласился башкир.

– Давай-ка двинемся к Усольску, а там видно будет.

– Давай, – снова сговорчиво согласился башкир.

– А с этой что делать будем?

– А чего с ней делать? Не таскать же ее с собой. Привыкла она в лесу жить, пусть и дальше живет, как лесная ведьма.

– Ха-ха-ха… Лесная ведьма. Ведьмаха!

– Слушай, – башкир посмотрел на забившуюся в угол Хадию. – А ведь у ведьмахи, кажись, живот пухнет. Или мне кажется?

– Может, и пухнет. От тебя, наверное?

– А может, от тебя?

– Может, и от меня, какая разница? Нам-то с тобой детей не крестить…

Мерзавцы! Других чувств по отношению к ним Хадия не испытывала. А сама в который раз за последние два месяца прислушалась к себе, чувствуя в своем чреве новую, зарождающуюся жизнь. И Хадия все же решила отбросить мысли о смерти. Именно из-за будущего ребенка, перед которым, еще не родившимся, она испытывала ответственность. Он же ни в чем не провинился перед Всевышним. Она, Хадия, родит, как-нибудь выкормит и воспитает дите. Лишь бы эти два ублюдка скорее ушли с хутора.

А мерзавцы и в самом деле собрались уходить. Хадия только одного опасалась, – как бы они не наткнулись на припасы в погребе, сделанном в свое время отцом. Ведь если найдут, то еще очень долго отсюда не уйдут. Ах, отец, родная душа… Неужто предвидел, что дочь попадет в беду и что только его забота станет для нее спасением?..

Убийство

– Надо бы нам любым способом изловить того рыжего жеребца, Махмутка, – сказал русский однажды вечером, когда они сидели за ужином при свете лампы. – Башкиры не хуже цыган разбираются в лошадях. Давай, приведи мне этого рыжего.

Башкир, раздирая крепкими зубами кусок парного мяса, покивал головой:

– Да, силен конь, и в пути бы он нам пригодился. Но ведь чистый черт! Не дастся он… И потом, брат, с какой стати я должен оседлать коня и привести тебе? Я его укрощу, я верхом и поеду. А тебе шиш, пешком пойдешь!

– Это мне шиш? – вызверился русский, наливаясь кровью. – Может, тебе шиш!

Вскочив с места, он вцепился в горло спутника, и оба покатились по полу, рыча и брызжа слюной. Бывало, они и прежде ссорились, видно, порядком поднадоев друг другу за месяцы скитаний, но такой жестокой, звериной драки Хадия между ними еще не видела. Сжав руки в кулачки, девушка забилась в угол и со страхом, перемешанным со злорадством, наблюдала за дерущимися. Хоть бы они убили друг друга! Тем временем русский исхитрился сесть башкиру на живот, схватил его за волосы и стал с силой бить головой об пол. Бил и рычал, как зверь, явно норовя забить до смерти. Башкир лихорадочно шарил руками, пытаясь нащупать упавший во время драки из-за голенища сапога большой нож, с которым никогда не расставался. Наконец ему это удалось, и длинное лезвие по самую рукоять вошло в шею русского. Тот захрипел, харкая кровью, разжал руки, пытаясь вырвать нож из горла, но силы изменили ему. Взревев напоследок, русский дернулся всем телом и рухнул на пол. Башкир поднялся, вырвал нож из горла мертвого, и кровь алым фонтаном взметнулась почти до потолка. По дому потек тошнотворный запах крови и смерти, дышать стало невозможно. Встряхнувшись, башкир, пошатываясь, побрел к двери, велев на ходу:

– Пойдем-ка, в сенях будем спать…

Хадия от пережитого всю ночь не сомкнула глаз, убийца спокойно похрапывал с ней рядом, словно и не было на его совести совершенного вечером преступления. Да и убитый им русский тот еще хват. Уж не из тех ли каторжников они, о которых когда-то ей рассказывал отец? Пожалуй, этому душегубу и ее, Хадию, ничего не стоит зарезать. Ночью, пока она будет спать, он всадит ей под сердце нож, чтобы не оставлять свидетеля убийства! Самой-то ей все равно, но ребенок!

Однако ничего за ночь не произошло. Может, страхи Хадии были напрасными и Махмут не собирался ее убивать. А может, решил сделать это в последний момент, перед уходом.

С утра пораньше он молча собрался, прихватил узду и так же молча ушел из дома. В тот день не вернулся. Не появился и на второй, и на третий день, чтоб он в трясину провалился! А Хадия, не решаясь входить в дом, где лежал убитый, ночевала в сенях и из еды готовила себе только чай на костре во дворе.

На третьи сутки у нее затеплилась надежда: может, покарала судьба насильника и убийцу? Решившись сходить на поиски, Хадия обошла за день окрестности вокруг хутора, но нигде ни живого, ни мертвого Махмута не обнаружила.

К вечеру она добрела до тебеневки, где по старой привычке иногда паслись Рыжий жеребец и оставшиеся кобылицы. Табун и впрямь был на месте. Кобылицы стояли, сбившись в кучу, а Рыжий хаотично и бессмысленно метался по поляне, надрывно ржа, и глаза у него были налиты кровью и совершенно безумны. А на краю поляны… Уж не Махмут ли это лежит в неловкой позе?!

Подойдя поближе, Хадия испугалась и обрадовалась одновременно: мерзавец был мертв. Лица его было не узнать, копыто коня угодило прямо в лоб со страшной силой, целыми остались только нос и рот, верхняя часть головы превратилась в сплошное кровавое месиво. Хадия в сердцах сплюнула на покойника и мысленно поблагодарила Аллаха за избавление от мучителя. Она еще не ведала, что мучения ее только начинаются…

Предательство Завета

Если Хадия не отправится в Асанай, она не выполнит завет матери… «Уйду сегодня же», – решила она. С этой мыслью девушка и поспешила на заимку.

А там – будто остановилось время. Мертвый русский так и лежал посреди дома, раскинув руки и невидяще глядя стеклянными глазами в потолок. Тошнотворный запах тления так и шибал в нос, вызывая дурноту. Кое-как переборов чувство брезгливости, Хадия с трудом вытащила смердящий труп в сени и взялась мыть полы, на котором засохли лужи крови. Нагребла в совок золы из холодной печки, посыпала пол и долго скребла, то поливая водой, то вновь посыпая золой въевшуюся в половицы кровь. Настежь распахнув окна, долго проветривала, чтобы выветрился запах крови и гниения. Хоть и понимала бессмысленность своего занятия – все равно ведь уходить, – однако не могла оставить родительский дом оскверненным. Но прежде чем уйти, необходимо было собраться в дорогу.

Припасенное в мешок по весне давно растащили двое мерзавцев, и пришлось укладываться заново. Сложила в вещмешок соль, спички, хлеб, картофель, веревки и маленькое ведерко, с которым она всегда ходила по лесу. Подвязалась прочным поясом, сунула под него топорик, посомневавшись, брать или не брать нож, побывавший в горле русского, все же взяла. Глупо было бы отправляться в путь через лес без ножа. Выйдя в сени, нащупала под матицей крыши двустволку, куда привыкла ее прятать по заведенной отцом традиции. И хорошо, что прятала, иначе давно бы присвоили эти бандиты.

У ворот остановилась, в последний раз посмотрела на отчий дом, и слезы выступили на глазах. Сколько в нем было пережито и хорошего, и плохого. И страшно уходить отсюда в чужой незнакомый мир, и нет сил оставаться здесь после позора насилия и издевательств.

Кровь вдруг ударила в голову Хадие, и гневом переполнилось сердце при воспоминаниях о последних месяцах жизни на заимке. Нет, нельзя оставлять дом на поругание другим пришельцам, может быть, еще более страшным и мерзким, чем те, с которыми ей пришлось столкнуться! Почти бессознательно Хадия бросилась обратно в дом, схватила в чулане бутыль с керосином, облила труп русского и, чиркнув спичкой, бросила ее на покойника. Желтое пламя стало медленно растекаться по одежде убитого, сползло на залитый керосином пол и дальше, на стены, плавно поднимаясь к темному потолку. Хадию обдало жаром, и она выбежала во двор.

Подхватив мешок, ни разу больше не обернувшись на полыхающий дом, пошла наугад, куда глаза глядят. Шла не останавливаясь, пока не осознала, что с трудом продирается сквозь лесную чащу, в то время как рядом раскинулась открытая поляна, по которой идти гораздо легче.

Выйдя на поляну, Хадия осмотрелась. Оказалось, что все это время она шла в направлении горы Уктау. Видно, на то воля Аллаха, решила Хадия и продолжила путь. Она не стала даже останавливаться на ночлег, тем более что глаза постепенно привыкли к темноте. А когда высветила луна, идти стало гораздо легче и Хадия даже прибавила шаг.

Шла она всю ночь, но к утру, как показалось, не продвинулась вперед ни на йоту. Все так же далеко была вершина Уктау, все тот же глухой лес окружал девушку.

Следующей ночью Хадия все же решила выспаться. Нашла укромное место возле раскидистого вяза, надергала травы, расстелила ее и, укутавшись в кашемировую шаль, легла под деревом. Уханье филина, шорох мышей, звериные взрыкивания не пугали лесную девушку. Да и от усталости она спала так крепко, что почти ничего не слышала.