Текст книги "Свой человек"

Автор книги: Григорий Бакланов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава VIII

Предстояло ответственное мероприятие: выезд большой делегации в Узбекистан. И возглавлял делегацию Евгений Степанович Усватов. Теперь в телефонных разговорах он как бы между прочим ронял: «Тут я деньков на десяток отбуду во главе большой делегации…» Или: «Планируется ответственный выезд – везу большую представительную делегацию…» Если же кто-то, кого он не хотел принять, настойчиво добивался, Евгений Степанович говорил: «Давайте условимся так… Я сейчас полистаю настольный календарь, там у меня расписано… В четверг на той неделе? Нет, в четверг не получится… В пятницу? Устраивает?.. Отлично! Твердо договариваемся: в пятницу на той неделе у нас состоится большой творческий разговор». Но поскольку отъезд делегации назначен был на среду, «большой творческий разговор» сам собою откладывался на неопределенные времена. Отказывать Евгений Степанович не любил.

С того момента, как решение о поездке было принято, заработал механизм, списки делегации заново уточнялись, утрясались, подрабатывались, корректировались, и настал день, когда, отпечатанные на плотной финской бумаге, скрепленные особой большой скрепкой, под которую подложен был розовый ярлычок, они легли на стол Евгения Степановича в сафьяновой коричневой папке с латунными уголками и золотым тиснением – Усватов Е. С.

Вообще говоря, такая папка ему не полагалась, как не полагалась она и другим должностным лицам его уровня, но он не пожелал этого знать, и подчиненные расстарались. Были даже представлены на выбор два варианта: красная сафьяновая, цвета лучших удостоверений (ее особенно рекомендовали) и коричневая. Евгений Степанович – так уж и быть! – скромно выбрал коричневую.

В их Комитете искусств не было по штатному расписанию должности первого заместителя. Был председатель и просто заместители. Евгений Степанович такие бумаги подписывать не стал, он до тех пор собственноручно переправлял и возвращал на перепечатку, пока всеми, в том числе машинистками, не было усвоено: первый заместитель. Конечно, шептались по углам, конечно, нашептывали председателю, но старый носорог, как называл его Евгений Степанович, на открытый конфликт не пошел, не решился, и вскоре даже на дверях кабинета появилась табличка: «Первый заместитель председателя».

– Так! – сказал Евгений Степанович, подвигая к себе список делегации, и взял сигарету в угол рта. Но не зажег. Лет десять назад бросил он курить, но, сосредоточиваясь, нередко брал сигарету в рот, и подчиненные могли видеть, как он усилием воли преодолевает вредную привычку. – Так! – повторил он, приступая.

А справа от стола почтительно ожидал возможных указаний поседевший на службе начальник главка с желтым умным лицом и маленькими прижатыми ушами: Панчихин Василий Егорович. Под постукивание пальцев по столу Евгений Степанович по первому разу проглядел список и поднял недоуменный взгляд. Панчихин, давний единомышленник, пользовавшийся особым доверием, несколько фамильярный при личном общении, но очень точно чувствующий грань, ту незримую черту, заступать за которую не Следует, скромно развел руками.

– Ориентировали – не более восьмидесяти человек. Восемьдесят два – это уж мы взяли грех на душу. Если призовут к ответу, будем стоять, как партизан на допросе.

Евгений Степанович нахмурился, громче побарабанил пальцами по столу. Пальцы были толстые, красные, в школе он стеснялся перед девочками своих потеющих рук. Но после войны он всем говорил, что поморозил руки на фронте, и эти отмороженные на фронте руки вызывали уважение.

– Нас могут не понять! – сказал он, значительно нахмурясь. – Сколько весной ездило в Азербайджан?

– Сто четырнадцать человек.

– Вот видите! В Узбекистане нас не поймут, и будут правы узбекские товарищи.

Ту делегацию весной возглавлял Комраков, с которым они последнее время, можно сказать, шли ухо в ухо и претендовали на одно и то же место. И принимал Комракова в Азербайджане Первый человек, их катали по Каспию на катерах и разгоняли облака, сыпали с самолетов какую-то соль, палили из пушек, чтобы ясная погода сопровождала делегацию на всем ее пути, а ему, Усватову, определяют восемьдесят человек. Он вновь надел очки и теперь уже с фломастером в руке принялся изучать список пристально. По предварительным сведениям, Первый человек Узбекистана не собирался принимать их. Значит, следовало побудить его к этому, надо поднять уровень делегации, включить в нее таких людей, которых по положению обязан принимать Первый.

Несколько фамилий Евгений Степанович вычеркнул, одну – жирной чертой, и Панчихин, все так же стоявший справа от стола, принял это как собственный недосмотр. Отныне, когда бы этот человек ни позвонил, Панчихина не окажется у телефона.

– Та-ак, – сказал Евгений Степанович, закончив вторичное изучение списка, и потянулся рукой к зажигалке, взял, повертел в пальцах, но не зажег сигарету, вновь усилием воли преодолел себя. – А почему, например, нет в списке… – И он назвал фамилию именитого старого писателя. – Почему его нет в составе делегации?

Панчихин скромно потупился. Для именитого старца уровень низок, не такой требуется глава делегации. Но взгляд Евгения Степановича был светел, он не желал ничего знать.

– Больно уж капризен, – бормотал Панчихин, отводя глаза: друг друга они понимали. – Без жены не ездит.

– С женой! – именитый старец был ему нужен, значит – ничего не жалеть. – С детишками, с невестками, с внуками, с правнуками! С собакой, если потребуется, черт побери!

– Самолетом опасается летать, – мялся Панчихин, боясь позора. – Трудный характер.

– Талантливых людей с легкими характерами не бывает. – Евгений Степанович умудренно покивал, покивал, покивал. – Талант – тяжкая ноша, – говорил он очень лично и как бы забывшись, а Панчихин почтительно внимал. Возникла пауза. – Так о чем вы? Да, талант… – возвратился Евгений Степанович издалека. – Талант – всенародное достояние, и мы должны это помнить. Придется нам с вами потрудиться. Как у него называется этот его известный последний роман?

– «Радости и печали».

– Не путаете? Есть еще какие-то «радости», я уж не помню, у кого.

– У Федина – «Первые радости», а у Василия Феоктистовича – «Радости и печали».

– Проверьте, чтоб накладки не вышло.

Однажды, еще в пору становления, у Евгения Степановича от большого старания произошла-таки «накладочка» и научила его на всю жизнь. Желая расположить к себе влиятельного композитора, он воспользовался древнейшим методом, проверенным веками: лестью. Врет тот, кто говорит, что на него лесть не действует. Таких людей нет, а на кого не действует, тому просто плохо льстили. И он похвалил композитору его кантату, не проверив – черт попутал! – а кантата оказалась не его и даже, наоборот, его врага и завистника, то есть того, кому этот композитор до желчи завидовал всю свою жизнь. «Не мое, не мое!» – закричал тот плачущим голосом, а Евгений Степанович так растерялся, так вдруг оплошал, что замахал на него руками: «Ваше! Ваше!..» Прошло время, композитор отбыл в мир иной, и Евгений Степанович получил возможность рассказывать об этом случае в дружеских застольях, разумеется, не упоминая имени, но все и так все знали и догадывались, и успех был полный.

По команде Панчихина срочно разыскан был в недрах Комитета человек, который читал-таки роман «Радости и печали», его допросили, и книга с закладками (отмечено несколько изюминок) легла на стол Евгения Степановича, а Галина Тимофеевна, прежде чем соединить по телефону, положила перед ним бумажку, на которой своим аккуратным почерком написала имя-отчество самого писателя, его жены, без нее ни один вопрос не решался, и трубку брала она. И вскоре Евгений Степанович имел возможность приветствовать ее, наговорить кучу комплиментов.

У жены известного писателя был детский голос, ангельский лик и железный нрав. Как нередко случается с молодыми женщинами, вышедшими замуж за человека значительно старше себя, она катастрофически быстро старела и все больше и больше нуждалась в украшениях. Поговорив о Самарканде и Бухаре («Как, вы не бывали в Бухаре? Анна Васильевна, поверьте мне, вы не видели одно из семи чудес света!»), он между прочим, к слову, рассказал, что именно там, в Бухаре, выделываем мы лучший в мире каракуль: черный, коричневый, золотистый, белый, розовый, голубой. Каракуль произвел должное впечатление, именитый старец был приглашен к телефону. Осведомившись, не прервал ли он творческий процесс, и сделав уважительную паузу, в течение которой в трубке слышалось «м-м-м… бу-бу-бу…», Евгений Степанович сказал проникновенно:

– А я вчера, признаюсь, взял с полки ваш роман «Радости и печали»… Уж, кажется, читал, читал не раз, но захотелось что-то для души, не все же про дела, про наши стройки… И зачитался! До трех ночи!

Он чувствовал себя в ударе, жестом показал Панчихину сесть, он давал открытый урок.

– До трех ночи не мог оторваться. Первый раз читают и случайную книгу, но перечитывают только подлинное. Какая чудная палитра красок! – кося глазом в книгу, он пересказал абзац близко к тексту. – Это наш золотой фонд.

Писатель живо поинтересовался, какое у него издание.

– Вот не могу вам точно назвать год, роман у меня дома, – говорил Евгений Степанович, раскрыв титул, где были все данные. – Голубое такое, худлитовское издание…

Оказалось, надо было читать не это, а позднейшее, зеленое, там он кое-что улучшил и дополнил.

– Не знаю, не знаю, что еще можно улучшать. И знаете, я почувствовал что-то бунинское…

Молчание на том конце провода стало угрожающим, напряглось, Евгений Степанович смекнул, что ступил не в тот след.

– Лишь в том смысле бунинское, что все зримо, все пахнет! Ах, как устроен у вас этот аппарат! Я просто жил в мире запахов. Но главное – мысль. Это то, чего всегда не хватало Бунину. Какая глобальная, всеобъемлющая мысль.

Дальше все шло, как с горочки: Самарканд, Бухара, Анне Васильевне надо отдохнуть, что там Швейцария, что там заграницы… Кстати, в Узбекистане хотят издать его роман. Оттуда звонили, его приглашают персонально… Не дав сразу окончательного ответа, хотя и так было понятно, что едет, старец некоторое время поговорил о том, как нам всем не хватает вот такого простого душевного общения, когда прочел книгу – и захотелось позвонить, сказать то, что на душе. Для некрологов приберегаем, а доброе слово надо говорить при жизни, не откладывая на потом, что угодно можно отложить, но только не доброе дело, не доброе слово…

Едва Евгений Степанович положил трубку, Панчихин восхитился:

– Нет слов!

– А вы сомневались! Чем грубей, тем верней. Люди искусства – особые люди. Перехвалить нельзя, можно только недохвалить.

К концу дня было получено согласие четырех художественных руководителей московских и ленинградских театров, трех известных кинорежиссеров, целого ряда народных артисток и артистов, и каждому новому на вопрос: «А кто да кто едет?» – как бы между прочим, перечислял имена тех, кого уже уговорил. Списки вновь перетрясались, перетасовывались и наконец, отпечатанные на лучшей бумаге, вновь легли на стол. Теперь в делегации был сто двадцать один человек, на семь больше, чем в делегации Комракова. И каких семь человек! А он их возглавит. Закон драматургии: не царь играет себя, статисты играют царя.

После хорошо разыгранной партии захотелось отблагодарить Панчихина, ведь это у него прошел он науку, так что теперь и сам мог поучить. Они сработались, и тем особенно был удобен Панчихин, что давно уже никуда не стремится – вышли годы, вышел запал, – он властвовал на своем посту и ценил, что к его советам прислушиваются. И еще в одной роли был он незаменим: при нем Евгений Степанович мог быть добрым, мог разрешать, в дальнейшем Панчихин отказывал. Так они и действовали: Усватов разрешал, Панчихин отказывал. Но тайной страстью Панчихина была его коллекция спичечных коробок, их у него было несколько тысяч, и из всех поездок, из заграничных командировок, благо там фирменные спички во всех гостиницах, сколько взял, столько еще положат, Евгений Степанович привозил ему целые наборы.

Он заказал чаю в кабинет. Было, правда, соображение: не затревожится ли старик, не перед пенсией ли его обласкивают? Перед пенсией, перед пенсией. Скоро будет перебирать свои спичечные коробочки, чего доброго напишет исследование о них. В той многоходовой комбинации, в результате которой предполагаемый зять Евгения Степановича (умница Ирина, там дело налаживается) получит должность в нашем посольстве в Таиланде (страну получше пока что вытянуть не удавалось, но и это неплохо для начала), в этой комбинации потребовалось для неустроенного молодого человека место Панчихина. Так при многовариантном обмене квартир не все участники знают друг друга и, уж конечно, не догадываются, кто в итоге будет ублаготворен больше всех, ради кого все приведено в движение. И Панчихин, деятельно помогая составить делегацию, не подозревал, что это его лебединая песня, что сам он приближает свою отставку, уход на покой.

Им подали три сорта печенья, в том числе обсыпанные крупной солью тоненькие крендельки-восьмерки, которые Панчихин любил.

– Под пиво бы, а, Василий Егорович? Как мыслишь?

– А вот угощу я вас как-нибудь, Евгений Степанович, подлещиком собственного копчения. На даче у нас речка…

Нет, не догадывается, не подозревает. Отхлебывая крепкий чай из стакана в подстаканнике, Евгений Степанович с интересом наблюдал. И что любопытно: самых проницательных поражает слепота, как только дело заходит о них самих. Потому-то с людьми и можно делать что угодно, до последнего момента не верят в худшее, а когда поверят, поздно уже, поздно что-либо изменить.

Блестел серебряный зачес Панчихина, несколько растрепавшийся к концу рабочего дня, пористый нос чуть раскраснелся от горячего чая, от приятной беседы.

– А помните, Евгений Степанович, как разлетелся наш тогдашний республиканский министр культуры к одному высокому лицу? Между прочим, мастер был играть на гармошке. «Что ж ты не заходишь? – говорит ему товарищ П., они когда-то были на одинаковых ролях. – У меня вот как раз юбилей…» А он – ххи-и!.. – Василий Егорович издал вовсе потаенный смешок. – Уж, кажется, опытнейший человек, а тут разлетелся с подарком за город, на дачу. Да подарок-то дорогой, поднапрягся. Останавливают у шлагбаума. «Да как же, я приглашен, вот подарок…» Справились по телефону. Подарок велено принять, а сам пошлепал обратно. Рассказывал, мимо него по шоссе «Чайка» за «Чайкой», «Чайка» за «Чайкой»…

– Расстроился-то он хоть не до слез? – смеялся Евгений Степанович.

– Наоборот! – Панчихин взорлил, куда только мягкость девалась! Все отвердело, взгляд непреклонен, строг. – Нет, Евгений Степанович, он не расстроился, он был восхищен. Всем нам в назидание рассказывал: «Как же я, дурак старый, свой ранг забыл?..» Вот так даже не стеснялся себя называть и в лоб ударял костяшками. Если бы во всех звеньях хозяйственного механизма наличествовал такой порядок, как у нас, такое понимание долга и места, государство наше стояло бы незыблемо!

И Евгений Степанович от его слов почувствовал знакомую, сосущую тоску по твердости и порядку.

– На нас, Евгений Степанович, скажу я вам, все здание держится, нами прочно поставлено и скреплено! – Панчихин говорил с достоинством и даже как бы грозясь, и седина его блестела почтенно. – Мы обручи, сбей обруч, и клепка рассыплется. Он, – Панчихин указал вверх, в заоблачные выси, – он это понимал!

«Прав, прав старик, – думал Евгений Степанович, и сердце билось учащенно. – Ах, как бы он мне еще пригодился. Да вот за все приходится платить. А жаль!..»

Впрочем, и он сам тоже долго тут не задержится. Евгений Степанович чувствовал, как у него до боли набухли все ростовые почки, только распуститься им здесь не дают, некуда расти. Нынешняя его должность все дала, что могла дать, и орден был последним знаком внимания. А как бы он заиграл в новой роли! С новыми силами, с увлечением, как когда-то, когда вступил на этот пост. И сколько им тогда было предложено эффектных мероприятий, наполовину несбыточных, – сразу произвел впечатление энергичного, думающего администратора. Пора подыматься выше, оставив разгребать все тем, кто придет на его место. С них не спросится, новым людям заново дадут время проявить себя.

Но одно он знал сейчас наверняка: если поездку сделать нерядовой, придать ей значение и вес, а по возвращении удачно доложить, это будет шаг в нужном направлении.

Глава IX

К тому времени, когда пора было отправляться в путь, Евгений Степанович побывал «на этажах» и, перенося из кабинета в кабинет, кто что сказал, но как бы и не ссылаясь, не договаривая, сумел повысить значение выполняемой миссии, внушил, что от этой поездки следует ожидать многого. Его видели в коридорах власти, и будто бы на одном этаже усомнились, справится ли он, но на другом, более высоком, сказано было: «Усватов справится!» И эти слова, преодолевая скромность в интересах дела, он тоже передавал конфиденциально.

Сладок был миг, когда он подъезжает к этому зданию и, уже открыв дверцу машины, поставив ногу на асфальт, договаривает шоферу последние распоряжения, а дальше – с замкнутым государственным выражением лица, ни на кого и ни на что не отвлекаясь, торопясь, но достоинства не теряя, мимо как бы случайно остановившегося у края тротуара человека в штатском, мимо прохожих, которые тут все на одно лицо, из машины – в подъезд, а там короткая процедура проверки, и его пропускают. И это ни с чем не сравнимое чувство, что ты причислен к немногим, допущен, всякий раз наполняло силой, сознанием сопричастности, готовностью служить.

Сладостно было выйти из подъезда и увидеть, как на той стороне, где выстроились в ряд блещущие никелем радиаторы, уже выезжает тебе навстречу машина, и ты садишься, захлопываешь дверцу и некоторое время едешь молча, как бы обремененный думой.

Первым результатом его хождений было то, что делегация увеличилась еще на девять человек. Евгений Степанович привел аргументы, был понят, и срочно вылетели четверо деятелей культуры из Киева, по одному от каждой Прибалтийской республики и из Молдавии. И старейшая грузинская актриса летела из Тбилиси в Москву, чтобы отсюда, соединившись со всей делегацией, лететь в Ташкент.

Вечером накануне отлета Евгений Степанович принял душ и в пижаме, не спеша укладывал чемодан. Он всегда делал это сам, сверяясь по списку. В такие моменты расставания особенно дружны бывали они с женой, и квартира их казалась особенно уютной, хотя и не хватало в ней еще одной комнаты и ряда современных удобств, но тем не менее, когда предстояло улетать из нее, все здесь было мило и глазу, и душе.

Он уложил подкрахмаленные рубашки, мягко приминая их подушечками ладоней, уложил несессер с бритвенными принадлежностями, на всякий случай взял еще и бритву «Филипс» с плавающими ножами – бывает, нужно в самолете побриться, – и тут сообщили ему, что на подлете к Внукову, уже на заходе на посадку разбился Ту-104 из Ленинграда. Евгений Степанович посмотрел на жену, она как раз вошла с обмерами своей фигуры и списком покупок, которые надо сделать в Узбекистане («Вам там, конечно, предоставят возможность»), положил трубку и ничего не сказал ей. Оживленная, она показывала ему старинное, с зелеными камнями, украшение из серебра, которое получила, правда, из Армении, но в Узбекистане, она уверена, тоже можно найти, а он слушал терпеливо. В другое время, возможно, и рассердился бы: «Я собираю чемодан, ты мешаешь, я могу забыть!» – но сейчас кротость снизошла на него, ему приятно было сознавать, что он ничего не сказал ей об аварии, пусть узнает, когда он вернется.

И еще подумалось, что сейчас позвонят от именитого старца, которого он особенно уговаривал, и выяснится, что тот не может лететь.

И действительно, тут же раздался звонок, говорил, разумеется, не он сам, а жена, ее жизненным назначением было оберегать старца, ставшего народным достоянием: «Василий Феоктистович, к сожалению, не сможет… Его творческие планы…»

– Как жаль, как жаль! – веселился в душе Евгений Степанович: благородный старец был ему уже не нужен, на него как на приманку он выманил многих, и уровень делегации поднялся настолько, что принимать все равно будет Первый человек, это уже обговорено и решено. – Я, собственно, если быть откровенным до конца, думал в первую очередь о вас, милая Анна Васильевна! Самарканд!.. Бухара!.. А какой каракуль! Науки произрастают на теплой ладони государства, почему бы, думаю, и искусствам не ощутить тепло? Лучшим его, так сказать, представителям…

Все складывалось удачно, и очень хорошо, что эта пара не едет: не выслушивать капризы, не ублажать. Евгений Степанович еще раз проверил по списку, все ли уложено. Выяснилось, чуть не забыл тапочки. Тапочки были дорожные, в специальном кожаном футляре на молнии, они объездили с ним чуть не полсвета, и все было благополучно, значит, приносили счастье.

В семь утра машина мчала его в аэропорт. Отвалившись на заднее сиденье справа, Евгений Степанович рассеянно взирал на дома, на открывавшиеся постепенно просторы – мелькало, мелькало и уносилось все. Подувал ветерок в приспущенное стекло, он был еще свеж, незагазован. Жизнь, если смотреть философски, не суетиться зря, – хорошая штука, один у нее изъян: нельзя повторить. Говорят, где-то, в неведомых просторах, будто бы вновь все воссоединится из частиц через миллионы лет, но пойди жди… Он слышал об этом краем уха, но при случае, если собиралось дамское общество, умел как бы в состоянии провидения подпустить туману: «У меня вообще такое чувство, что однажды это уже со мной когда-то было…» Дамы – большая сила, никто так не формирует мнение о тебе, как жены руководящих лиц.

Еще издали, в непривычно пустом, гулком здании аэропорта увидел он свою делегацию. Словно озябшие куры, жались они друг к другу среди чемоданов, озираясь в ожидании его. Евгений Степанович издали весело помахал им. Перекинув светлый плащ через руку, шире расправив грудь (шляпа сама чуть-чуть съехала набекрень), он шел к ним беспечной, вальяжной походкой, а шофер поспешал за ним с чемоданом в руке.

Да, пустоват, пустоват был аэропорт после аварии; надо полагать, пассажиры вспомнили, что есть еще и железнодорожный транспорт, и срочно посдавали билеты. Тем веселей и уверенней приветствовал он свою делегацию. Старейшей грузинской актрисе галантно поцеловал руку, и, когда нес ее к губам, тяжелый браслет съехал с запястья, а крупные зеленые камни на усохших пальцах стукнулись друг о друга. Это были именно такие камни, какие заказывала Елена. И так же, как холодны камни, холодна была истончившаяся глянцевая кожа ее руки с черными вздувшимися жилами, он испытал мгновенную брезгливость, коснувшись губами. А когда поднял голову, встретил трагически вопрошающий взгляд черных ее глаз.

– Все будет хорошо, – интимно заверил ее Евгений Степанович. – Безопасней всего лететь непосредственно после аварии, уж тут все проверят и перепроверят десять раз. Через месяц – не поручусь, а сейчас можете быть совершенно спокойны.

Было что-то необъяснимое, недоступное его пониманию в этих великих стариках и старухах. Вот уже и жизни нет в ней никакой, холодная кровь течет в черных ее жилах, но привезут в театр, соберут, можно сказать, из тлена, по косточкам, а выйдет на сцену и – откуда что взялось! – орлица, зал замирает не дыша.

Уже на поле, на бетонной тверди (как раз из тучки, гонимой ветром – хорошая примета! – прощально покропил дождь, раскрылись разноцветные зонты над женщинами, запахло мокрым бетонным полем), вот тут, когда по трапу, словно с небес спускаясь, пошла к ним длинноногая стюардесса в короткой юбочке, кто-то прошептал: «Самоубийцы…» Евгений Степанович узнал этот голос, рядом с ленинградским композитором, всклокоченным и как бы не от мира сего, стояла вполне земная его супруга. От коньячка и постоянной сигареты в темно накрашенных губах голос в ее заплывшем горле был хрипловат. Евгений Степанович мило, ободряюще улыбнулся ей.

И вдруг услышал, как писатель-юморист сыграл на губах под похоронный мотив: «Ту сто четыре – самый быстрый самолет, Ту сто четыре – самый быстрый самолет… Экономьте время. Экономьте деньги…» Евгений Степанович возмущенно покачал головой и отвернулся. Уж, кажется, никто не упрекнет его ни в национализме, ни тем более – в антисемитизме. Но есть у них эта бестактность в крови, нескромность, неумение видеть себя со стороны. Есть, есть эта черта. И вообще почему среди них столько юмористов? Что, ничего другого нет в нашей жизни, как только осмеивать? И почему в делегацию включили трех юмористов? Двух вполне достаточно.

В огромном Ил-86 на триста с лишним пассажиров не было первого класса, и Евгений Степанович демократично сидел вместе со всей делегацией, вместе со всеми прослушал информацию: «Рейс выполняет экипаж… Командир корабля…» И подумалось: словечко «выполняет» не случайно здесь, по Фрейду, по Фрейду. Рискованный трюк в цирке – выполняют. Фрейда он, правда, не читал, но, когда речь заходила о подсознательном, к месту упоминал Фрейда. И не развивал мысль дальше: умолчание всегда многозначительней.

Триста с лишним жизней пристегнулись ремнями к креслам, и огромная махина двинулась к взлетной полосе. Взревели турбины, разгон, и в иллюминаторе под ними косо накренилась земля – оторвались. Все начало стремительно проваливаться вниз, уменьшаться: машины, дороги, дома, лесок застлало прозрачной дымкой, и дымку пронесло, и вот уже в холодных высях – минус пятьдесят пять за бортом – нестерпимо ясно сияли жерла огромных турбин под крылом. И все это грозно покачивалось. Вся эта жуткая тяжесть под простертыми крылами медленно наплывала на неподвижные внизу квадраты полей, извивы речек, овраги, дороги. Какой-то маленький белый самолетик встречным курсом рыскал внизу над землей среди кучевых облаков и их теней. И над всем этим покачивались турбины, подрагивало крыло. А в салоне уже и газеты читали, расположась в креслах, дама уютно достала вязанье. Но вот вопрос: если одна из этих турбин оторвется и полетит вниз ко всем чертям, так ли уж важны, дорогие мои сограждане, – но только честно, положа руку на сердце, – так ли уж важны и нужны будут вам все эти наши «стыдно – не стыдно», «можно – нельзя»?..

Надев серые переднички, стюардессы катили по проходу некое подобие бара, одна отступала, другая катила на нее. «Лимонад? Газированную воду?..» И подавали в крошечных пластмассовых пиалах. Серые переднички, белые кофточки, красные газовые косынки на шеях, заметный макияж – все очень мило-хорошо. Вот и в том самолете, лет пять или шесть назад, тоже, наверное, переоделись стюардессы, покатили бар. Да нет, не успели. Он только вылетел из Адлера, набирал высоту и – нырнул в Черное море. А летели в нем все после отпуска, отдохнувшие, загорелые, прощально глядели на море в иллюминаторы, кто-то, небось, сбегал с утра пораньше искупаться, ухватить и это напоследок, монетку бросил по примете, чтобы вернуться, мокрый купальник или плавки вез с собой… Долго потом в «Вечерней Москве» печатали извещения в больших траурных рамках: такой-то (ученые степени, звания, занимаемые должности), такая-то… Все больше – парами, парами. Ничего официально не было сообщено, у нас огорчать не принято, но все все знали, а слухами еще и удваивалось.

Почему-то эта трагедия особенно запомнилась ему; он все возвращался к ней мыслью и сегодня вспомнил. Тут была какая-то развязка всех узлов, разгадка главного. И, может быть, освобождение. Если при ударе о воду самолет не развалился, не разгерметизировался, а вошел в воду, нырнул в черную глубину, и там – представить себе это! – все они сидели, пристегнутые ремнями, пока не выдышали весь воздух… Сидели… Там черт-те что творилось. Но не в этом суть, другое важно: имели для них смысл в тот момент все наши «дозволено – не дозволено», все, чему мы такое значение придаем? А если нет, так какого же черта мы тащим на себе весь этот груз, как черепаха свой панцирь? Если у смертной черты все это теряет смысл, так почему всю жизнь нет-нет да и разъедает душу?

Он ведь узнал тогда у светофора Леню. Ехал с дачи, после этого празднества, а впереди остановился троллейбус. Евгений Степанович поднял глаза от бумаг и вздрогнул: на задней площадке троллейбуса, за стеклом стоял Леня, смотрел мимо него. Евгений Степанович поспешно опустил глаза, воткнулся взглядом в раскрытые на коленях бумаги. А чего, собственно говоря, испугался он? Ему ли пугаться? Они настолько далеки сейчас друг от друга, на таких разных уровнях, но вот какое-то предчувствие не оставляет его, словно отсюда ждать беды. И в нем крепла неприязнь к этому человеку. Впрочем, где-то у Достоевского, то ли у Толстого есть эта мысль, что мы не прощаем тех людей, кому мы причинили зло, что-то в этом роде.

А какое, собственно говоря, зло причинил он? Так получилось в институте, что сдружились они трое. Куликов, Леня и он. Ну, Куликов был мальчик, не воевал, они относились к нему снисходительно. А в гробу лежал старик, старый русский крестьянин, вот что поразило тогда. Недавно он снился. Жуткий сон: стоял в белой рубахе, босой, пальцы на ногах налезли друг на друга, и звал Евгения Степановича к себе, рукой исхудалой, мосластой манил. Но Евгений Степанович не пошел, это он, проснувшись, вспомнил точно. Куликов звал без голоса, беззвучно а он не приблизился к нему. И все равно что-то в этом сне было, не все мы знаем про нашу психику, что, как и почему нам является.

Люди не хотят понять, что бывают времена, когда отдельный человек бессилен. Не мы поступаем, время диктует поступки, мы такие, какими время делает нас. Кто обрек того мальчика, которого мать прикармливала у них на кухне? Или тех, чьи замерзшие трупы подбирала телега по утрам и вывозила за город в овраг? Всех вместе, в масштабах страны, в масштабах преобразований и политики, которая творилась, – понятно. Но мальчик тот, на него даже и пальцем никто не указал. Стать самому такой же безымянной жертвой в череде безымянных? А если тебе от природы многое дано, если ты на большее способен? И это все погубить? Нет, он не желает стать навозом на клумбе истории, даже если потом на ней будут расти прекрасные розы.

Ровно гудели турбины, все было привычно – и кресла, и подлокотники, – вновь прозвучало: «Прослушайте информацию». Сняв очки, покачивая их в руке, Евгений Степанович слушал. Трасса пролегала над такими-то и такими-то городами, полет совершался строго по трассе.

В Ташкенте, конечно, все уже подготовлено, весь ритуал: машины, цветы, приветственные речи, улыбки. Он выйдет первым, застрекочут камеры, рукопожатия, объятия, касания щеками, и пассажиры, которых оттеснят, пропуская сначала делегацию, будут наблюдать издали радостную встречу: вот, оказывается, с кем они летели!.. Евгений Степанович сунул сложенную газету в сетчатый кармашек кресла впереди себя, откинулся затылком на белую бумажную салфетку, прикрыл глаза.