Текст книги "Истоки. Книга вторая"

Автор книги: Григорий Коновалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

VIII

Ликвидацию русских дивизий, о разгроме и пленении которых уже несколько раз доносили командованию и которые все-таки действовали как боевые части, проявляя раздражающую находчивость, упорство и бесстрашие, Флюге приказал осуществить мотомехдивизии генерала Шульца. Шульц и уставшие солдаты и офицеры его дивизии были озлоблены и уязвлены в своем самолюбии: дивизии, прославившейся в 1940 году во Франции, предстояла почти полицейская акция. Тем сильнее хотелось покончить с русскими и, приведя себя в порядок, снова влиться в первые ряды наступающей на Москву армии.

Ночной налет русских еще больше озлобил фашистских солдат и офицеров. Несколько красноармейцев, захваченных в плен, расстреляли, раненых перевязали, посадили в грузовые машины вперемежку со своими автоматчиками. На восходе солнца немецкий головной отряд двинулся к реке на позиции, занимаемые батальоном Луня. Впереди шли машины с русскими пленными.

Антон Лупь с Холодовым обходили траншеи.

– Ежели, ребята, мы отступим, наша дивизия не переправится, – говорил Лунь, заглядывая в лица красноармейцев широко расставленными глазами. – Вот оно самое и есть задача, – и Лунь улыбался, обветренная потрескавшаяся губа приподнималась над неожиданно белыми зубами.

– Постоим – упремся пятками в землю. Все бы не беда, вот отощали без курева, Антон Михеич, – отозвался любивший поговорить Ясаков.

– А травку приспособьте! – подсказал Лунь. – Запашистая, одним словом, травка в наших лугах.

– Не всякая травка годится, с иной бесятся. У нас на гражданке Евдокимыч, маляр, насосался какой-то цветочной пыли, песни на непонятном языке пел, а уж комнату так размалевал! Члены приемочной комиссии выскакивали из нее вот с какими глазами.

– Да ты что, Ясаков, глупее кошки, что ли? – говорил отечески-снисходительно пожилой белобровый боец Никита Ларин. – Кошка зверь мясоедный, да и то находит травку, когда спонадобится.

– Бутылочки, ребята, берегите, – предупредил Лунь, отходя, но вдруг остановился. – В отрочестве чего мы только не покуривали тайком – подсолнух шел, даже конский сухой помет… Бывало, родители за голову хватались: спалят двор.

А вдогонку басил возбужденно Ясаков:

– То-то и горе, Михеич, родителей тут нет с нами, некому похвалить и ругнуть.

Крупнов приотстал на несколько шагов, услыхав, как солдат Абзал Галимов сказал своему другу Варсонофию Соколову:

– Атай наш Михеич, отец!

– Живы будем, песню про него сочиним, – отрывисто отозвался Соколов. – Ты начнешь, я подмогну.

– По траншеям ходит он… Помогай.

Соколов закатил глаза.

– Ходит он – политрук наш Лунь Антон. А?

Эти два бойца всегда пробуждали у Александра чувство уверенности. Еще раз оглянувшись на их видневшиеся из траншеи головы в касках и не гася улыбку, догнал майора и политрука.

Крупнову просто приятно было побыть с Лунем. Чем-то домашним веяло от него. Поначалу он не принимал его всерьез за неясность речи, за чрезмерную мягкость. Многие из нахрапистых командиров подсмеивались над несобранностью сельского почтаря, над поверхностными знаниями, считая его недалеким. Что-то тревожное чувствовал Александр в судьбе Луня, жалел его снисходительно, как всех до времени изношенных жизнью. Теперь он находил в нем скрытое за упрощенными поучениями и отрешенностью от личных интересов такое доброжелательство к людям, какое невозможно заменить ни блестящей памятью и образованностью, ни высоким званием и отличной выправкой.

Не отрывая бинокля от глаз, Холодов сухо спросил Луня, кто защищает перешеек между озерцом и огородами.

– Я, товарищ майор, положил туда в оборону отделение с гранатами и бутылками, – ответил за Луня Крупнов.

– Делай, Саша, делай, – подхватил Лунь и, посмурев, обратился к Холодову: – Товарищ майор, сержант у меня, это самое, прямо стратег.

Расставшись с Лунем и Холодовым, Александр еще раз обошел позиции роты.

Эта обычная луговина между огородами на возвышенности и озерцом с желтыми кувшинками и нежно-белыми, с огненным сердечком потопушками приобретала все более значительный и тревожный смысл для него. Что-то невыразимое отличало эту луговину и от леска справа, где стояли полковые пушки, и от продолговатого холма с кустарником, за которым затаилась грузовая машина с установкой счетверенных зенитных пулеметов.

Вспомнил Александр последний бой: комроты полз на коленях, и руки, перебитые в предплечьях, волочились, как вывихнутые крылья птицы. Он сел на пятки, казалось, невероятным усилием пытался удержать глаза на месте, но глаза закатились под лоб, и он упал на подвернутую руку.

Холодов закурил. Давила духота. Туча, кренясь, шевеля сизым подкрылком, проплыла над рожью за сосновый бор, и в освеженном мимолетным дождем воздухе заиграло солнце на мокрой с цветами траве, на сникших колосьях ржи, затопленной снизу утренним паром.

Перед позициями батальона Холодов увидал тупорылые немецкие грузовики на простегнутой в хлебах дороге. В траншеях задвигались бойцы в потемневших от дождя гимнастерках. Блестели мокрые каски, штыки.

Машины выкатились с ржаного поля на луговину. В кузовах вперемежку с немцами сидели безоружные русские.

– Что же это, батюшки? – сокрушенно вздохнул Лунь.

За машинами с пленными красноармейцами показалась танковая колонна. Танки двигались спокойно, с открытыми люками. Из башен, высунувшись, глядели командиры танков. Даже водители открыли люки, покуривали. По сторонам, сутулясь, ехали мотоциклисты; покачивались на ухабах легковые открытые машины с офицерами. Такое чванливое презрение к его красноармейцам, к нему, Холодову, выражалось в этой демонстрации грубой силы! Он сознавал нравственное превосходство своих людей над врагом, но невозможность сейчас же сломить и растоптать противника мучила Холодова, оскорбляя до жгучих тайных слез. От себя ждал Холодов многого. Вчера он получил полк, завтра – дивизию. Где-то он остановит врага. Может быть, сейчас все и случится… Холодов не думал, убьют ли его. Еще не изобретено оружие, которое убивало бы человека больше одного раза. Он-то, по крайней мере, теперь проще и значительнее воспринимает войну, чем думал о ней в мирное время. Даже в мыслях не хотел Холодов пятнать себя перед лицом грозного события, на встречу с которым шел он с горячим нетерпением молодости. Вся жизнь его казалась ему теперь подготовкой к тому событию.

Вспомнился сухонький, быстроглазый отец-старик с его гордостью, надеждами на великую армию; мелькнуло в памяти тонкое, смелое и нежное лицо Лены, какая-то веселая фраза, сказанная Богдановым, не заслоняя ни этих лязгающих вражеских танков, ни своих притаившихся за болотцем в лесочке полковых пушек.

Он оглянулся. Замешательство, ожесточение были на лицах высунувшихся из траншей пехотинцев.

– Свои на машинах-то, – сказал солдат. – Ох, братцы!..

– Я бы скорее подох, чем дался позорно везти себя… – выругался Ясаков. – Их повезут до Москвы, а нам что, отступать, что ли?

– Бейте, – тихо приказал Холодов Луню.

Тот передернул плечами; горестно жмурясь, сказал Крупнову:

– Ну, ты, это самое, бей.

Александр велел выжидательно глядевшему на него снайперу Абзалу Галимову бить по водителям.

Галимов мгновенно слился с винтовкой, дернул плечом от удара прикладом. От его выстрела шофер передней машины безжизненно уткнулся головой в баранку. Грузовик несколько метров еще катился, пока не подвернул на муравьиную кочку. Солнце осветило нарисованные на борту лепестки клевера – знак дивизии. Пленные со связанными за спиной руками прыгали из кузова, что-то крича.

Вынеслись, будто выпорхнули из-под машины, мотоциклисты, рассыпая треск автоматов.

Из леска неожиданно ударили русские пушки, в выдвинутых вперед гнездах застрекотали пулеметы. Два фашистских танка задымились. Остальные отходили за ольховник, отстреливаясь из повернутых назад орудий, и только сгорбленные мотоциклисты еще метались среди копен по лугу. Но вот слева из-за соснового бора вытемнились силуэты танков. Стреляя с ходу, они плыли в волнах ржи на позиции русских батарей.

Сопровождаемый юрким ординарцем. Холодов где бегом, где ползком добрался до батареи и обрадовался тому, что капитан Благой, высокий, плечистый, с лукаво прищуренными глазами на большом веснушчатом лице, удачливо выбрал позицию: подступы отрезала речушка с заболоченными берегами. Немецкие танки не могли раздавить батарею, они стреляли по ней снарядами с открытых позиций. Возле разбитых фашистами орудий лежали присыпанные землей убитые; ворочались, беспамятно бормоча, тяжело раненные артиллеристы. Стреляли только из одной пушки. И хотя на лугу уже горело несколько их танков, немцы усиливали натиск, отыскивая путь через речушку. Со звоном разорвался снаряд, упал навзничь замковый, вскочил и снова упал лицом на щит. Последнее орудие умолкло. Высокий, плечистый капитан стер пот с большого веснушчатого лица, залег за щиток пушки, готовясь встретить гранатами неприятеля.

Этот песчаный холм на опушке соснового леса густо обстреливали, но зато с него Холодов отчетливо видел поле боя.

В особенно тяжелом положении оказался батальон Луня. Там стонала земля и, казалось, горело все: деревья за огородами, подбитые танки и автомашины. Над окопами и траншеями непроницаемо-темно перекипали дым и смрадная копоть, застившие солнце. Резкие выстрелы танковых пушек немцев скрещивались с длинными очередями станковых пулеметов русских.

За деревьями Холодова окликнул по имени чей-то голос. Штабной лейтенант Тугов прибыл от комдива Глинина с приказом отходить полку к переправе. Пощипывая редкий молодой ус, не скрывавший родинки на губе, Тугов рассказал Холодову, что переправу бомбят зверски, что он едва проскочил, лошадь ранило в шею.

Холодов слушал его, и в то же время ему хотелось пресечь это вульгарное пощипывание усов.

– Доложите как положено.

Тугов, как бы поумнев большими навыкате глазами, снова доложил о приказе. Он было поспешил к раненому коню, чесавшемуся о дерево, но Холодов остановил его:

– Пойдемте со мной.

Холодов нашел Луня на командном пункте в блиндаже перед луговиной. Склоняясь к сидевшему на камышовой подстилке незнакомому командиру, Лунь кормил его с ложки: бинт закрывал половину лица, и офицер схватывал кусочки размоченных галет только уголком рта. Раненый был подполковник четвертого механизированного корпуса, принимавшего участие в знаменитом танковом сражении 24 – 27 июня. Теперь он с группой танкистов прорывался на восток и уже во время боя попал к Луню.

Худое, раньше времени посеченное морщинами лицо Луня с большими карими глазами повеселело. Он говорил танкисту, что 3 июля выступал по радио Председатель Государственного Комитета Обороны товарищ Сталин.

Командир рывком всего грузного тела сел. Глаз его все яснее разгорался, по мере того как Лунь, пробиваясь через свои вводные привычные слова, старался передать смысл речи Сталина.

«Ну и святой говорун! Погубит батальон», – подумал Холодов, слушая сбивчивые объяснения Луня.

Не унижаясь до грубости, Холодов с усмешкой сделал замечание:

– Вы ранены, товарищ политрук.

– Да… так себе, это самое, пустячное увечье, – сказал виновато Лунь, шевеля пальцами перевязанной ниже локтя руки, и добавил тихо: – Вот танкист, того, не жилец… облегчить душу надо…

– Полк отходит, вы прикрываете отход, – сказал Холодов, когда они вышли из блиндажа.

Минуту Лунь моргал виноватыми глазами.

– Сюда бы нам счетверенную установочку, а? Обещали ведь. Я бы сам на ней, а? – несмело попросил он.

– Хорошо, дадим.

– Спасибо, это самое…

Не то жалость, не то горечь испытал Холодов, прощаясь с Лунем не за руку, а приложив пальцы к козырьку.

…Цепь немецких автоматчиков приближалась к командному пункту батальона, когда Александр отошел туда со своей ротой.

В лощинке за лесом Лунь вскочил в кузов автомашины со счетверенной зенитной установкой, открыл огонь во фланг немцев. Их все больше и больше накапливалось на узкой полосе между болотцем с высокой кугой и огородами перед окопами роты Крупнова.

Несколькими глотками воды из баклажки Александр погасил неприятный привкус во рту. Повернулся налево к Ясакову, суровея лицом, передал по цепи: приготовиться к атаке. Мягкая, в густом травостое земля пахла цветами и корнями молоканки, пухом и пером незадолго до этого жировавших по луговине гусей и уток.

Влажная пахучая луговинка не отпускала от себя, удерживала каждым стеблем травы. Но когда Лунь перенес огонь зенитных счетверенных пулеметов на новую волну автоматчиков и пыльно вспухла от пуль земля в цепях немцев, Александр пружинисто выпрямился.

– За мной!

Пока он, прыгая с кочки на кочку с винтовкой наперевес, оглядывался на бегущих слева и справа своих бойцов, легкий на ноги Абзал Галимов обогнал его. Ясаков бежал рядом с ним.

Дивизия Глинина давно уже не имела табельных средств переправы. И пока красноармейцы разбирали избы, амбары поселка, вязали плоты, генерал Шульц обнаружил ошибку своего авангарда, принявшего полк Холодова за основные силы красной дивизии, и приказал обойти русские позиции у поселка. Но недалеко от переправы немцы наткнулись на танковую засаду, потеряли в коротком ожесточенном бою несколько танков и остановились. Только их артиллерия продолжала непрерывный обстрел переправы.

Вместе с живой силой Холодов перебрасывал на восточный берег машины, минометы, танкетки. Наскоро сбитые плотики не годились для перевозки гаубиц и пушек, а их нужно было переправить в первую очередь, чтобы открыть заградительный огонь с того берега. Находчивые артиллеристы начали переправу орудий по дну реки. Они привязывали к ним тросы и канаты, сами вплавь переносили концы на тот берег, а грузовики и тягач перетаскивали орудия. Артиллеристы не мешкая выкатывали на огневые позиции перепачканные в иле орудия и, сняв с механизмов наводки водоросли, прочистив банниками стволы, открывали огонь через реку.

Майор Глинин убеждал Холодова перебраться вместе с ним на восточный берег. Холодов и сам ничего так сильно не хотел сейчас, как переправиться туда, где находилась армия и штаб.

– Я оставил батальон Луня на верную смерть, и я его встречу тут, – ответил Холодов вежливо-непреклонным тоном.

Глинин понимал, что он теряет Холодова.

И горько стало ему, когда полчаса спустя он видел с восточного берега, как в дыму и пыли от разрывов снарядов ползли по глинистым скатам к воде приземистые танки с черно-белыми крестами, как горели оставленные и подожженные «зисы» и «газики». Батальон Луня отступил в лес повыше переправы, и лишь несколько человек перебрались на восточный берег, выползли обессиленные, хватаясь за тальник. Один из бойцов уверял, что он своими глазами видел на том берегу командарма.

IX

В сумерках стрельба затихла. В сыром воздухе запахло гарью. В кустах и на лугу стонали раненые – одни сдержанно, другие беспамятно громко звали на помощь своих матерей.

В лесу на поляне Холодов увидел генерала Чоборцова с его адъютантом и автоматчиками охраны. Генерал сидел на снарядном ящике около пушки. Он встретил Холодова привычной широкой улыбкой, обнажившей под усами щербину в верхнем ряду зубов.

– Правильно, все в порядке, – сказал Чоборцов, выслушав доклад Холодова о боях полка у переправы. И очень буднично уточнил: – В полосе нашей соседней армии Флюге прорвался на восток и заходит нам в тыл, Форсировал, черт, речку выше.

Он серьезно глянул в глаза Холодову, предлагая ему сесть и закусить.

На поляне генерал расстелил плащ, раскрыл карту и лег. Молоденький боец из комендантского взвода неподалеку косил для коней затененную росную траву. Чоборцов слышал цвеньканье косы, чуял теплый и сладкий запах вызревшего разнотравья. Солдат напевал слабым голосом одно и то же:

Эх, да, разудалых молодцов, Ведет нас в бой Данила Чоборцов…

В этой песне времен гражданской войны наряду с Рубачевым, первым начдивом Волжской, упоминалось имя комбрига Чоборцова. Красноармеец радовал себя этой песней или напевал от усталости навязчивый мотив. А может, бойца не особенно тревожил дальний гул пушек со всех сторон, потому что генерал был рядом, думал над картой. Окосив всю траву вокруг генерала, солдат поставил косу на конец держака и стал обтирать ее пучком травы.

 
Ведет нас в бой Данила Чоборцов…
 

Слова эти и особенно бесхитростный голосок бойца – подростка с доверчивым лицом – растравляли душу генерала больно и сладко. Прожита жизнь… Если некоторое время назад поражение, гибель тысяч солдат объяснял он различными внешними причинами, главным образом зазнайством и глухотой высших чинов, то теперь эта песенка и этот юношеский голос будто сказали ему, что одним из первых виновников несчастья был он сам. В чем состояла его вина, он не знал, но она придавила Чоборцова, как тяжелая, ломающая крестец ноша.

Теперь уже ничем – ни внезапностью нападения, ни превосходством неприятеля в технике, ни благодушием своих – он не мог оправдать поражения своей армии, потому что это как-то оправдывало его самого. Ничего более ненавистного, чем выгораживание себя, не было для него в эту минуту. Он не видел смысла жить дальше, не вынеся себе приговора. По его вине свершившаяся гибель жены и сына сделала ненужной его жизнь. До омерзения отчетливо увидал Данила себя со стороны: толстый, потный в жалкий, в помятом генеральском мундире лежит перед картой. Три островка окружены синими подковами – остатки его армии.

Вспомнилось, как прошлым летом гостевал у земляков на Волге и бывший красноармеец – старик со шрамом от ожога – ласково угощал махоркой: «Кури, Данила, нашу, высший сорт, от плетня вторая грядка».

И еще пришло на память: как-то во время осенних маневров у советско-германской демаркационной линии, скосив глаза на Юрия Крупнова, прибывшего в подшефную Волжскую дивизию, крикнул боевито, грозя одетому тучами Западу: «Есть чем и есть кому бить врага!»

«Но ведь действительно было и есть кому и каким ключом отвинтить башку фашистам. Что же случилось, родные мои? Не черная же немочь сковала по рукам и ногам, не заспали же мы ум, не обронили ненароком гордость. Где же, на каком ответственнейшем повороте я непростительно зазевался, ослабел душой? Господи помоги мне!» – по давней детской привычке воскликнул про себя Данила.

«Бить надо тебя, Данилка, сукин ты сын, да обивки в тебя же затолкать!» – выругал он себя словами своего отца.

А за спиной звучала все та же простенькая, одноцветная, как шинель, песенка:

 
…Ведет нас в бой Данила Чоборцов…
 

Но теперь эта песня оживила в памяти штурм моста через Волгу, свист ветра в стальных сухожилиях ферм. Молодой, сильный, он бежал впереди красноармейцев со знаменем, лишь изредка поглядывая вниз на коричнево-пенистую коловерть у каменных опор моста…

Слезы высочились из прижмуренных глаз, щекотно сбежали по щекам. Сжав зубы до скрипа, Данила унял себя, встал, застегнул китель.

«Сам пойду со знаменем! Это все, что я смогу еще сделать как боец. Как генерал я, кажется, кончился вместе с гибелью моей армии».

Холодов кашлянул.

– Отдыхай, – сказал ему Чоборцов и, заметив его колебание, добавил: – Я велю!

Холодов лег затылком на полевую сумку.

Смежив полусонно глаза, он как бы удержал в памяти пламя спички, которую только что зажег генерал… Красно от облитого осенним румянцем вишняка на берегу реки. Близко подступили к нему глаза матери. «Я твоя судьба», – с каким-то пугающим значением сказала она тихим голосом и заплакала. Холодов проснулся.

В обрубковатых пальцах генерала догорела спичка, пустив белесую паутинку дыма.

«И что он переводит спички?» – с неожиданной угнетающей заботой подумал Холодов, не подозревая, что, пока он виделся во сне с матерью, генерал сжег за это время всего одну спичку.

Чоборцов сидел на снарядном ящике. Несколько штабных офицеров окружало его.

– В таком случае исполним последний солдатский долг, – услыхал Холодов голос Чоборцова. И опять, как бывало до этого сна, взяла Валентина в руки сильная, заставляющая о себе думать жизнь.

«Это черта взлета или смерти. Мой момент, моя грань. Мой взлет или провал», – решил Холодов.

– Вырвемся или погибнем, этот вопрос теперь уже для нас не столь важный, – возражал кому-то генерал спокойно, с грустной лаской глядя на стоявших перед ним командиров.

Холодову показалась неотвратимой гибель красноармейцев и генерала. Трезвый ум тут же отчетливо представил злое торжество врага, шагающего по их телам.

– Да. Я сам поведу вас в атаку, – повторил генерал еще спокойнее, вставая со снарядного ящика.

Тугое загорелое лицо Холодова замкнулось в печальном высокомерии, глаза горели диковато-скорбной гордостью. Он презирал окружающих генерала офицеров за то, что они не возражали Чоборцову. И когда генерал остался один (охрана стояла в стороне). Холодов, затоптав каблуком папиросу, попросил разрешения сказать.

Чоборцов оглянулся:

– Говори, Валя.

– Разрешите мне, а не мне, так любому другому командиру организовать бой. Вы должны выйти из окружения, заново создать армию. – Никогда Холодов не говорил со своим Данилой Матвеевичем так горячо и таким тоном. И тон этот удивил и остановил Чоборцова. Но лишь на секунду.

– Я командующий пока, – сказал Чоборцов с усмешкой над собой.

Холодов, чувствуя его колебание, продолжал еще настойчивее:

– Ведь им лестно убить или взять командующего. Не давайте врагу повода к злорадству, пощадите наше самолюбие.

Чоборцов попросил водки. Холодов налил из своей баклажки в алюминиевый стакан. Генерал растер водкой грудь, шею, руки, а остаток выплеснул на ствол сосны.

– Кому передадите командование этим… этим отрядом в случае вашей смерти? – Холодов просто и четко выговорил слово «смерть».

Чоборцов удивленно поднял брови, пальцы левой руки застыли около уса. Задумался, как будто до сих пор, готовя себя к войне, говоря о необходимости умереть, он в то же время не допускал мысли о своей смерти. Внутренне отшатнулся от внезапно подступивших к нему потемок.

– Не торопись в генералы. Я еще живой.

– Вы не так меня поняли, Данила Матвеевич.

– Валя, я все понимаю. Не пропадем. А коли что… Прощай пока.

Генерал положил на его плечо руку, сказал тихо и устало:

– Советской власти я начал служить в Волжской дивизии, пусть в ее батальоне и закончу… Судьбу не выбирают, судьба – не невеста. Помни: мы, земляки Ильича, будем достойны его.

Скулы Холодова заострились, нерусские глаза горели, и показалось Чоборцову, что резче проступили на этом лице черты покойной матери Валентина – Айши, литовской татарки.

– Скоро и мы перевалим со щеки на щеку этого фон Флюгу. Затрясется и твоя моторизованная душа, немец!

…На этот раз неприятель изменил своему обычаю – не воевать ночью. Со всех сторон вспыхивали немецкие ракеты. Узнав от пленных, будто вместе с окруженной группой русских находится командующий армией, пустили автоматчиков прочесать лес. В траве и меж стволов деревьев трепетали язычки пламени, трассирующие пули прошивали мглу.

Одновременно в нескольких местах немцы подожгли поле пшеницы. За низкими полудужьями волнисто бегущего пламени дыбилось зарево над деревней Титочи, через которую решили прорываться окружавшие Чоборцова люди.

Артиллеристы, выкатив на руках пушку, открыли огонь по окраине. Под прикрытием единственного танка Т-34 пехотинцы, спотыкаясь на бороздах, бежали через горевшее поле. Трепетно метались над красноватыми волнами хлебов перепелки, падали, сложив подпаленные крылья.

Чоборцов шел вместе со всеми, ускоряя шаг. В одной руке он держал пистолет, в другой – гранату. Жаркий пот стекал по груди под расстегнутым кителем, карманы которого были оттянуты гранатами. Поправив фуражку чуть набок по давней кавалерийской привычке, он бежал расчетливо, чтобы не загорелось дыхание. Бежавший рядом адъютант подхватил его под руку, когда Чоборцов споткнулся на борозде.

Только за селом командарм сел в повозку. Пара коней несла его по ухабистой дороге.

Александр не терял из виду Холодова. У прясла под кленом горел немецкий бензовоз, красными стружками свертывались резные листья дерева. Из крайних домов застучали пулеметы. В проеме окна блеснули офицерские петлицы. Александр наотмашь кинул гранату. Вспыхнуло и тут же погасло окно, обрастая черными разводами дыма. У горящего крыльца металась на цепи белая собака.

Холодов рывком перескочил через жердяную изгородь, пригнувшись, побежал по огороду, вывертывая каблуками сапог картофельные кусты, но вдруг как-то неловко запнулся, выронил автомат и, покачиваясь, силясь сдвинуть запутавшиеся в повилике ноги, упал лицом в ботву. Взрыв мины черным всплеском отгородил его от Александра.

Трассирующие пули ткали над Холодовым разноцветную сеть. На голову падали срезанные пулями ветки ивы.

Когда подползли к нему Крупнов и Ясаков, Холодов вскочил, чуть не доставая головой яркой паутины огненных трасс. Но тут же упал.

Тащили Холодова вдоль ручья, через ольховник, волоком на плащ-палатке. Он прерывисто, тяжело всхрапывал, месил ночную тьму растопыренными пальцами. Санитар перевязал ему голову.

– Знать, беда не по вершинам деревьев ходит, а по головам людей, – сказал Ясаков.

На опушке леса возле нескольких грузовых машин суетились люди. Александр узнал среди них лейтенанта Тугова. Шоферы спускали бензин в канистры, ставили их в тарахтевший пикап.

– Товарищи, возьмите майора, – говорил Александр, держась за борт машины. Лейтенант оттер Александра плечом.

– Что вы, мать вашу… копаетесь? – закричал он на шоферов, округляя большие глаза. Приблизив к Александру возбужденное, с тонкими усами лицо, усмехнулся: – Ты майор? Ты же сержант, с перепугу повысил самого себя. Отойди от машины!

– Товарищ лейтенант, майор тяжело ранен. Возьмите.

Тугов склонился над лежащим на плащ-палатке Холодовым.

– Рад бы взять, товарищ майор, но у нас архивы, секретные документы… в целости и сохранности… Рванем по бездорожью. Вам санитарную…

– Что вы его агитируете? Он же без памяти, – сказал Александр.

– Брось мне указывать! – И Тугов властно крикнул шоферу: – В чем дело? Поджигайте! Не оставляйте врагу ни грамма горючего!

Шофер плеснул из канистры на грузовые машины, и сразу полыхнули костры.

– Нынче этих майоров без солдат много… – кричал Тугов из кузова покатившего пикапа, за которым, спотыкаясь, все ускорял шаг Александр. – Какого же ты… Садись!

Александр и Ясаков вырубили две слеги, перекрыли поперек ребровником, постелили шинель и положили Холодова.

Трудно разомкнув спаянные кровью ресницы, увидал Холодов прямо над собой горящие свечи, ослабленные далью. Кружась, красноватые свечи плыли то влево, то вправо. И он понял, что это звезды, те же, которые видел очень давно над Волгой, когда лежал на барже, лицом к небу. В сырой весенней ночи – журавлиная перекличка, звон колокола на пристани и голос тетки: «Валюшка, проснись, родненький, приехали». Теплые губы сняли холодок с его щеки, и он выпростал руки из рукавов шубейки, обняв шею тетки. Ах, как сладостно дорог Валентину тот детский, казалось навсегда забытый мир, заслоненный недоверчивыми глазами героического жестокого времени. Он зажмурился до рези, потом, моргая, глянул сквозь мокрые ресницы. Звезды плыли над лесным прогалом.

– Пить… – он не слышал своего голоса.

Кто-то остановил и заслонил звезды. Горячая струя обожгла гортань. Под ложечкой согрелось, прояснилось зрение, и Холодов разглядел в темноте большое лицо, мужественное и детское одновременно.

– Еще можно?

Со второго глотка его затошнило.

– Варсонофий, взяли, что ли.

– Братцы, спасибо… Дорогая моя, хорошая, дай простимся сейчас.

– Валентин Агафонович, бросьте калякать зряшное. Аж боязно, – сказал Ясаков.

В лесу шумел ветер, вершины деревьев, качаясь, сметали с неба звезды.

У самого уха тонко звенел комар. Опять чье-то лицо склонилось над ним. И только Холодов понял, что ни моря, ни Волги нет, а есть лес и рассветное небо, как снова тьма занавесила память. У самого затылка его упорно, с нерушимым ритмом долбили долотом лодку из толстого дерева. Дерево срослось корнями с его головой. Тупые болезненные удары удалялись, потом снова бухали в затылке.

Смутно доходивший до сознания гул орудий озадачивал: то ли это воспоминания о минувшем сражении, то ли бьют пушки поблизости. И Холодов смирился с тем, что грохотать они будут еще долго, даже когда не будет его.

Долбить стали где-то выше головы, все глуше и легче. Открыл глаза: краснобрюхий дятел стучал по сосне, кора шелушилась, сыпалась на грудь. Туча гасила над головой высвеченную солнцем синеву. Гроза шла над лесом.