Текст книги "Меч и щит"

Автор книги: Григорий Березин

Соавторы: Виктор Федоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Глава 7

День уже клонился к вечеру, когда местность начала изменяться и показались поросшие лесом отроги Тайгета. Тропа поднималась к невысокому перевалу, и я понял, что она должна привести меня туда, где когда-то сходились границы Эрри, Левкии и Аранткона, – к водопаду Нервин. И верно, через час-другой я услышал шум падающей воды, и вскоре моим глазам явилось поле, на котором двадцать два года назад разыгралась та самая эпическая битва. Окинув его взглядом, я усомнился, что здесь действительно могли поместиться упоминаемые поэтами многотысячные полчища, хоть и сделал скидку на то, что за двадцать лет оно успело подзарасти молодым лесом. Лучше полагаться не на поэтов, а на рассказы участников, например моей матери и Скарти, хотя численности наших и вражеских войск не называли и они.

Говоря, что рассказ матери я не слушал и не слышал, я был не совсем точен. Что не слушал, это верно, но не слышать я никак не мог, потому что глухотой не страдаю. Все услышанное мною, пусть даже совершенно бессознательно, например во сне, я всегда могу вспомнить, если только пожелаю. Я пожелал, и в голове зазвучал голос матери, рассказывающей о том роковом дне:

«Мне было тогда всего семнадцать лет, но я сражалась рядом с отцом. Наше войско прорвало вражьи ряды и оттеснило большую часть сил Суримати в угол между рекой и скальным обрывом. Но когда мы попытались опрокинуть их, выяснилось, что Суримати навел чары, сделавшие часть его воинов невидимыми для нас, и те, кого мы приняли за меньшую часть его войска, оказались куда многочисленнее, чем мы думали, и ударили нам в тыл. Отца убили, а меня ждал неизбежный плен и участь хуже смерти, но тут появился Глейв со своими головорезами и с ходу врубился в ряды воинов Суримати, пробиваясь к самому колдуну. Тот, видимо, испугался и вместо того, чтобы управлять боем, принялся наводить чары, чем только сбил с толку своих воинов, но не остановил Глейва, так как на него никакое колдовство не действовало. Тем не менее прорваться к Суримати Глейв не смог, того окружала слишком густая толпа копейщиков. И тогда он взял словно копье того, чье имя носил, и метнул прямо в сердце Суримати. Тот издал нечеловеческий крик, вцепился обеими руками в клинок, силясь вырвать его из груди, сделал, шатаясь, несколько шагов и рухнул в водопад. Дальше все просто. После гибели своего страшного предводителя воины Суримати разом утратили боевой дух и частью бежали, а частью сдались в плен. Немногих упрямцев сбросили в водопад, вслед за вожаком…»

А вот Скарти рассказал о конце Суримати несколько иначе:

«Когда меч Глейва угодил в сердце Суримати, тот издал страшный крик. Он до сих пор стоит у меня в ушах. Жуткий! Нечеловеческий! Бр-р-р. Оба войска, заслышав его, разом прекратили сражаться и лишь смотрели, как Суримати пытается вытащить Кром из груди. Внезапно колдун перестал шататься на краю водопада, выпрямился и громко выкрикнул что-то на непонятном языке. Наверно, Глейв хорошо понял это заклинание, потому что я увидел, как он побледнел и стиснул зубы. А Суримати рассмеялся и так, смеясь, свалился в водопад. Никогда, мой принц, я не видел ничего ужаснее, а повидал я на своем веку немало…»

Я мотнул головой, отгоняя воспоминания, и снова оглядел поле боя. Да, мой дед правильно выбрал время и место битвы, именно здесь пролегал опасный брод через Красную реку, который неизбежно выбрал бы Суримати для вторжения хоть в Эрри, хоть в Левкию, потому что ниже по течению броды прикрыты крепостями, наследием тех времен, когда левкийцы защищались от ромейских легионов. И дальше дед тоже все сделал правильно – ударил по войску Суримати, когда оно только-только одолело брод и еще не успело построиться в боевые порядки. В его плане рассечь вражеское войско надвое и сбросить в реку ту половину, где находился предводитель, я тоже не находил изъянов. Деду просто не повезло – он нарвался на противника, владеющего магией, против которого обычные средства борьбы недостаточны и… погиб. А так как и со мной тоже чуть не произошло то же самое в первой же битве, я не мог упрекнуть деда в непредусмотрительности. Всего, как известно, не предусмотришь, надо лишь уметь быстро реагировать на непредвиденное.

Солнце заходило, окрашивая поле боя в подобающие красные тона. Я решил не останавливаться на ночлег, так как здесь передо мной вставали призраки минувшего, а мне требовалось думать о будущем. И поэтому, объехав стороной водопад, я пустился дальше по берегу Красной реки. Когда же совсем стемнело и даже луна скрылась, я расседлал Уголька и, пустив его щипать траву, положил седло на землю, расстелил одеяло и отправился в лес за хворостом. Принеся достаточно валежника, я развел костер и насадил на прут ободранную тушку подстреленного по пути зайца. А пока она жарилась, я достал из седельной сумки роман Андроника и сел поближе к костру перечитывать книгу в неверном свете пламени. Мне вспомнилось, как я впервые узнал о ее существовании. Хоть мне и было тогда лет десять, не больше, этого случая я не забуду никогда. Ведь это был единственный раз, когда отец (хоть режьте – не могу назвать его отчимом) при мне накричал на мать…

* * *

Я корпел над грамматикой в библиотеке и внезапно услышал знакомые голоса.

– Да пойми же ты наконец, глупая девчонка! Данута – твоя родная тетка! Какой ни есть, а член семьи! И любая грязь, которой ее поливают, марает и всю династию Эсти, в том числе и тебя! Если уж она тебя так допекла, то ее нужно изловить и заточить в темницу или даже казнить, но никак нельзя из вражды к ней допускать распространение этой… этой порнографии.

Они вошли в библиотеку и не заметили меня, так как я сидел лицом к окошку-бойнице и меня скрывала высокая спинка кресла. Осторожно выглянув, я обнаружил, что Архелай размахивает каким-то свитком, а мать стоит перед ним и она явно не убеждена его доводами.

– А что прикажешь делать? – возмутилась она. – Запретить продажу книги? Тогда уж точно все решат, что мы приняли эту пакость на свой счет. А продавать ее будут по-прежнему, только тайком и намного дороже. Или предлагаешь устраивать обыски и уличенных в обладании книгой всенародно казнить?

– Незачем, – усмехнулся Архелай. – Если торговля книгами – такое доходное дело, то не худо бы получить с него прибыль и королевской казне. Не ввести ли нам налог с каждой проданной книги, скажем, в четверть ее цены?

Тут я не выдержал и громко прыснул, чем, конечно же, выдал свое присутствие. Родители немедля стащили меня с кресла и поставили пред свои пресветлые очи, и мать грозно осведомилась, что это я здесь делаю.

– Ну, сын, и чем же ты тут занимаешься?

– Грамматикой, мама. – Я показал взятый с полки свиток. – Изучаю левкийский по заданию учителя.

– Да? – удивился отец, а через миг догадался: – Поскольку говорить на нем ты и так умеешь, учитель, надо полагать, велел тебе познакомиться с письменной речью. Ну и как? Есть какие-нибудь затруднения?

– Да в общем-то никаких, но мне попалось слово, которого я не понимаю.

– Бот как? И какое же это слово?

– Порнография. – Я невинно посмотрел ему прямо в глаза. – Ты не скажешь, что оно значит, а, папа?

Тут уж не сдержала смеха и мать. Архелай присоединился к ней, а я из вежливости поддержал их. Про наказание король с королевой и думать забыли, и про налог на книготорговцев, кажется, тоже. Впоследствии, не один год спустя, я отыскал-таки в библиотеке замка сочинение, о котором спорили родители, и понял смысл созданного Архелаем нового слова. Но осилил я эту писанину лишь до середины. Дело в том, что родина сочинений подобного жанра – Романия, и когда за него берутся какие-нибудь иноземные писатели, вроде того же Андроника Эпипола, то по традиции обильно насыщают свое произведение всякими ромейскими словами. Ромейский язык я, как уже говорилось, знаю, но при чтении подобных книг это не помогает, а наоборот – мешает. Вот, к примеру, как выглядит описание самого распространенного в таких произведениях действия:

«Он засунул свой хвост к ней в ножны».

Во всяком случае для меня, знающего, что такое penis и vagina, это выглядит именно так. И читая подобный text, я невольно задаюсь вопросом, о каких же диковинных зверях здесь идет речь. А прочтя еще про какой-то желудь хвоста, я вообще развожу руками в недоумении.

И вот теперь, сидя у костра, я перечитывал знакомые эпизоды жизнеописания Дануты, но уже другими глазами, глазами человека, который рано или поздно будет править многими народами, в том числе и тем, над которым владычествовала она. И хотя в оценке этого произведения я и теперь не расходился с Архелаем, данную родителями, да и Скарти тоже, характеристику личности Дануты я счел чрезмерно резкой и однобокой. Пусть для описания ее основной деятельности подходило только одно слово – разврат, занималась она им с таким самозабвением и размахом, что превращала его в своего рода искусство. Эротическое искусство, или, если угодно, Искусство Эротики. И я так увлекся исследованием этого Искусства, что оторвал меня от него только запах подгоревшего мяса. Поспешно отложив книгу, я снял с огня зайца и убедился, что снизу он успел обуглиться. Срезав кинжалом несъедобное, я съел остальное до последнего кусочка, бросил кости в огонь и улегся спать.

* * *

На следующее утро я проснулся рано и, позавтракав оставшимся хлебом и сыром, оседлал Уголька, уложил снаряжение и продолжил путь. По мере удаления от Тайгета лес на берегу Красной реки все редел, пока не сменился широкими заливными лугами, и, воспользовавшись этим, я опять перевел Уголька на размашку – мне не терпелось лишить родину своею ценного присутствия. За день я проехал добрую сотню миль, которые по лесу одолел бы разве что за три дня, даже на арсингуе вроде Уголька. Разумеется, Декелею и Амиклу – те самые старинные крепости у бродов – я объехал стороной, не желая случайно встретить кого-нибудь из знакомых левкийцев.

Заночевав в последний раз на родной земле, я уже следующим утром пересек границу с Михассеном. Там не было никакой крепости, сторожевого поста или еще чего-нибудь в этом духе, но тем не менее я сразу как-то почувствовал: вот тут, позади, родина, а впереди – чужая земля. Я не остановился, чтобы попрощаться с родимой землей, прихватить с собой горсть ее, произнести какую-нибудь историческую фрасу (записывать ее все равно некому) и прочее в том же духе. Я даже не замедлил бег Уголька, и лишь когда проехал мили две-три, мне стало как-то неуютно. Сперва я не понимал, в чем тут дело, но прислушался к внутренним ощущениям и наконец разобрался в причинах и следствиях: я впервые находился за границей без сопровождающей меня армии, и отсутствие привычки к такого рода путешествиям доставляло мне серьезные душевные неудобства. Чтобы успокоиться, я прибег к самому простому средству. В конце концов, сказал я себе, раз мой отец – бог или по крайней мере демон, то и я – целая армия, и мой проезд по Михассену и прочим странам, которые еще встретятся на моем пути, это анабасис, то есть завоевательный поход с полным отрывом от баз снабжения, когда армия должна кормиться за счет той страны, через которую проходит. Подбодренный таким соображением, я выпрямился в седле и резво поехал дальше, надев тетиву на охотничий лук, чтобы при случае заняться вышеупомянутым самоснабжением. Случай не замедлил представиться: когда я пересекал впадающий в Красную реку ручей, заметил пришедшего на водопой оленя. При виде меня он тут же сорвался с места, одним прыжком перескочил через ручей и… рухнул, убитый моей стрелой. Подъехав к павшему рогоносцу, я спешился и занялся разведением костра, свежеванием туши и копчением мяса, нимало не интересуясь, что говорят по сему поводу охотничьи законы княжества Михассен.

Приготовив достаточно мяса на этот день, остальное я решил бросить на корм стервятникам – им ведь тоже надо чем-то питаться. К тому же разве просто так северяне прозвали меня Кормильцем Воронов? Впрочем, оленью шкуру я не бросил, хотя выделывать ее не было времени. Возможно, из нее выйдет какая-никакая обувка, не вечно же будут служить мои сапоги, даром что они вюрстенской работы.

Ни до конца этого дня, ни ночью меня никто не потревожил, и на следующее утро я пустил Уголька неспешной рысью по берегу, высматривая по пути дичь. Но ее не попадалось, и мне пришлось довольствоваться лесными орехами и кислыми дикими яблоками. На закате я добрался до места, где Красная река, называемая здесь рекой Магус, делала излучину, огибая одинокую гору, последний отрог Белых гор на границе Левкии с Михассеном. Поскольку никакое предчувствие не заставило меня продолжать двигаться по берегу, я предпочел срезать путь и объехать гору с запада. Когда я снова завидел реку, мне бросился в глаза вход в пещеру невысоко на горном склоне, и я решил заночевать в таком удобном для обороны месте. Однако Уголек вдруг повел себя странно, он фыркал, храпел, мотал головой и вообще давал понять, что моя идея ему не нравится.

– Да не бойся ты, – сказал я верному скакуну, – тебя же никто не заставляет входить туда. Пасись снаружи сколько угодно, вон, гляди, какая трава тут вымахала.

Он снова фыркнул, но послушно подвез меня к пещере. Я спешился, расседлал и разнуздал его, занес седло и сумки внутрь и стал располагаться на ночлег. И уже достал из сумки «Дануту» – почитать, пока не растаял дневной свет, как вдруг Уголек тревожно заржал и повернулся в сторону леса. Взяв на всякий случай Скаллаклюв, я подошел к выходу из пещеры и посмотрел туда, куда глядел конь. Сперва я не увидел там ничего, кроме высоких деревьев, но вдруг березы на опушке словно расступились и из леса вышел здоровенный черный медведь. Даже на таком расстоянии было видно, что это настоящий великан. Хотя он передвигался на четвереньках, я мигом прикинул, что если он встанет, то ростом, пожалуй, будет вдвое выше меня. Не иначе, как мне попался сам хуматан – легендарный горный медведь, существующий только в Геракловых гимнах, поскольку мне ни разу не довелось встретить человека, который бы видел его своими глазами. А сейчас я подумал, что видевшие такого исполина, скорей всего, просто не дожили до той поры, когда бы у них появилась возможность что-то рассказать.

И еще я пожалел, что здесь нет Геракла, задушившего такого зверя голыми руками.

Между тем хуматан заметил меня. Его грозный рев едва не разорвал мои барабанные перепонки, и я проклял себя за глупость. Ведь предупреждал меня Уголек, что входить в эту пещеру не стоит, так ведь нет, не прислушался я к его семанам и устроился ночевать в жилище негостеприимного хозяина.

Хуматан бросился на меня, и я инстинктивно отпрянул прочь от входа, понимая, что сражаться с таким противником в тесноте – верная гибель.

Промахнувшийся хуматан с поразительным для такого громадного зверя проворством повернулся и погнался за мной. Я во всю прыть припустил к Угольку и, уже чувствуя шеей горячее дыхание медведя, совершил самый выдающийся прыжок в своей жизни, который в других обстоятельствах наверняка сделал бы меня немейоником. Я вскочил на спину Угольку, судорожно вцепившись левой рукой в гриву. Не дожидаясь моих указаний, Уголек рванул с места в карьер, успев, впрочем, лягнуть медведя по морде. Этим он привел хуматана в неистовую ярость, и тот погнался за нами, видимо, решив переломать кости и мне, и Угольку. Несмотря на его неожиданную резвость, за арсингуем он, конечно же, не угнался бы, и я мог бы уйти, но это значило оставить седло и прочее добро в подарок лохматому разбойнику, а такой оборот меня никак не устраивал.

– По кругу! – заорал я на ухо Угольку.

Тот отлично меня понял и принялся описывать между пещерой и лесом один круг за другим. Сначала хуматан по тупости не соображал, что мы его водим, но постепенно до него дошло, что окружающая местность почему-то не меняется. Он взревел и попытался перехватить нас, рванув по хорде нашего круга, но Уголек закрутил вместо ноля восьмерку, и хуматану пришлось снова гоняться за его хвостом.

Этот маневр он повторил несколько раз, и с тем же успехом. В конечном итоге такая гонка утомила исполинского черного медведя. Вот тогда-то я и счел, что пришло время поменяться местами, и коротко скомандовал Угольку:

– В отрыв!

Умный конь мигом сменил тактику – понесся во всю прыть по прямой. И когда мы достаточно удалились, я развернул арсингуя кругом и поскакал прямо на хуматана, крича во все горло и размахивая топором. Мои крики и взмахи медведя не испугали, но он предпочел больше не утомляться, раз недруг сам сдуру несется к нему в зубы. Он встал на задние лапы, сравнявшись ростом со мной, седоком, и поднял передние для удара громадными как кинжалы, когтями.

Мы стремительно приближались к нему, и лишь в самый последний миг я скомандовал:

– Мимо! – И Уголек, оставляя за собой кривую линию из примятой травы, какую не смог бы сделать никакой конь, кроме арсингуя, пронес меня так близко от хуматана, что я разглядел даже радужную оболочку черных глаз, а его опустившаяся с размаху лапа зацепила одним когтем мой хитон и с треском порвала его, чиркнув и меня поперек спины. Но, несмотря на жгучую боль, я очутился там, где хотел, позади зверя, и обрушил ему Скаллаклюв точно на шею под основание черепа, с хрустом перерубив крепкие позвонки.

Топор вырвало из моей руки, и я промчался еще пару стадий, прежде чем оглянулся на грозного противника. Тот издал страшный рев и развернулся, словно не веря в свою смерть и собираясь гнаться за нами. Но силы его убывали, и он рухнул на траву – терзать когтями ни в чем не повинную землю и поливать ее своей кровью. Через несколько минут он затих, и я осторожно приблизился, все еще не слезая с Уголька и готовый дать деру, если зверь хотя бы моргнет. Мне тоже не верилось, что этот могучий медведь мог вот так просто умереть, и казалось, это какая-то хитрость, на которые, если верить сказкам, хуматаны были горазды. Но он не шевелился, и я наконец спешился за Скаллаклювом. Топор глубоко вошел в мясо и кость, и пришлось изрядно попотеть, прежде чем я высвободил оружие. После чего огляделся и с удивлением обнаружил, что еще даже не успело стемнеть. Что ж, тем лучше, меня ждет работа. Кажется, сегодня я все-таки поем мяса.

Насобирав в лесу хвороста, я развел костер и принялся разделывать добычу. Обрубленные лапы я насадил на срезанную для этой цели толстую ветку березы и оставил поджариваться над костром, а сам вернулся к туше. Работа вышла долгой. Я измерил медведя: в длину девять локтей без одного пальца. Так что поужинал я уже в полной темноте и улегся спать, решив закончить разделку утром.

Свою рану я не успел рассмотреть, но не беспокоился о ней, так как привык считать, что если рана не валит с ног, то она не опасна. Но, сняв разорванный хитон, я лишь головой покачал и содрогнулся. Хорошо, что я перед поединком снял лорку, та не порвалась бы так легко, и хуматан сдернул бы меня с коня. И тогда…

Но если бы не Уголек, мне бы не пришлось трудиться поутру – проснувшись и выйдя из пещеры, я обнаружил целую стаю шакалов вокруг похожей на черный валун туши хуматана. Мой конь описывал вокруг нее круги, отгоняя копытами самых отважных хищников. Я оценил его заботу – он не счел шакалов достаточно серьезной угрозой, чтобы будить меня. Когда я подошел, лениво помахивая Скаллаклювом, они отбежали, но недалеко и, пока я работал, сидели, глядели на нас и нахально скалились. Я не сердился на них и даже бросил им медвежьи внутренности, кроме печени и сердца, которые испек для себя. Рассудив, что после стольких дней пути и вчерашней скачки нам с Угольком необходим отдых, я устроил дневку и посвятил весь тот день разделке туши, чистке и сушке шкуры и копчению медвежатины. Когти хуматана я тоже забрал, решив позже сделать из них ожерелье. За этими трудами день пролетел незаметно, и я даже не успел почитать «Дануту» при солнечном свете. Впрочем, при свете костра я тоже читал недолго и, заметив, что меня неудержимо клонит в сон, предпочел уйти в пещеру, чтобы не рухнуть, забывшись, в костер.

Глава 8

На следующее утро я вышел из пещеры и увидел, что шакалы потрудились на славу – от хуматана не осталось даже костей, на земле валялся лишь череп, оказавшийся им не по зубам. Хорошо, что я не ударил медведя между ушей, такому черепу вряд ли страшен даже мой Раскалыватель Черепов. Я сходил к лесу, срубил подходящую березу, отсек ветки, заострил ствол и ударами плашмя вбил кол в землю у входа в пещеру. А потом торжественно водрузил на него череп хуматана. Я и сам толком не понимал, зачем это делаю. Впрочем, должна же в походе армия, каковой я считал себя, как-то отмечать свои победы, тем более что гарнизонов на завоеванной территории я оставлять не мог ввиду нехватки личного состава.

Я позавтракал медвежатиной, оседлал Уголька и неспешно поехал дальше. Спустившись к реке, я снова двинулся берегом и через некоторое время заметил, что меня «сносит» чуть ли не к самой воде. Желая проверить свое наблюдение, я отдалился от берега локтей на сто, закрыл глаза и поехал, опустив поводья. Через полчаса открыв глаза, я обнаружил, что оказался опять у кромки берега. Видимо, это надо понимать как знак, что мне пора переправляться на левый берег. Так за чем же дело стало? Один берег ничем не лучше другого. Однако, взглянув на Магус, чья ширина достигла тут двух тысяч локтей, я заколебался. Конечно, переплыть такую реку арсингую ничего не стоит, но утомлять Уголька мне не хотелось. Я порылся в памяти: ни бродов, ни мостов тут, кажется, нет. Хотя… я вспомнил, как кляли все путешествующие по Магусу купцы его перекаты, островки и отмели, ежегодно менявшие свое местоположение из-за весенних наносов и смывов. Лучше переправляться в таком месте. Даже если река там еще шире, чем здесь, надо будет переплыть лишь несколько узких проток между отмелями и островами. Приняв такое решение, я велел Угольку прибавить шагу.

Около полудня я увидел заросшие лесом и камышом островки и спустился к воде в поисках подходящей отмели. Я как раз заметил впереди песчаную косу, явно переходящую в такую же отмель, и направил коня к ней, как вдруг мое внимание привлек (или отвлек, смотря как считать) пронзительный визг и крик: «Спасите! Дракон!»

Схватившись за рукоять Скаллаклюва, я сжал коленями бока Уголька, направляя его в редкий прибрежный кустарник, откуда донесся визг. Помнится, я еще успел подивиться – как сюда попал дракон, ведь эти существа, насколько я помнил, водились лишь где-то на юге Прозрачного моря. Впрочем, совсем недавно я и хуматанов считал мифическими созданиями. Будем исходить из того, что там, в кустах, действительно дракон, и поступать соответственно. Из лука его чешую не пробьешь, какой будет толк от Скаллаклюва, тоже неясно, против этих тварей, если верить легендам, лучше всего подходят заговоренные мечи, но всегда можно садануть зверюгу острым клювоподобным обухом в глаз. Все это пронеслось у меня в голове за считанные секунды, которые потребовались нам с Угольком, чтобы влететь в кустарник.

Глазам моим предстало прелюбопытное зрелище: визжала совершенно голая женщина, виноват, девушка божественного телосложения. Я настолько загляделся на ее прелести, что не сразу догадался посмотреть, а где же, собственно, дракон. Потом обнаружил у кромки воды довольно невзрачного ящера не более двух локтей длиной. Похоже, вопли этой девицы так его напугали, что он оцепенел и не смог удрать на дно реки, как это делают при малейшей угрозе все карки, к каковым, по всем признакам, и принадлежал этот «дракон».

Завидев карка, Уголек остановился, и я повесил Скаллаклюв на место: за седлом. После чего спешился, спокойно подошел к ящеру и хлопнул в ладони у бедолаги перед носом. Это вывело его из оцепенения, и он метнулся в родные воды. Я повернулся к голой девице и вежливо осведомился:

– Этого достаточно? Или тебе непременно нужно, чтобы я отрубил ему голову?

Умолкшая красавица несколько мгновений стояла и хлопала глазами. А затем высокомерно задрала подбородок и скривила губы.

– Настоящий мужчина не спрашивает! Когда женщина в опасности, он бросается на выручку, не задумываясь и не выбирая легкий способ.

– Я так и поступил, когда услышал крик о помощи, – пожал плечами я, – и будь здесь в самом деле дракон, я бы постарался одолеть его, принцесса. Но карка-то зачем убивать? Эти создания питаются рыбой, а не девушками.

Глаза у девушки округлились.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю что?

– Что я принцесса!

Я пришел в замешательство и даже смутился, предположив, что снова напомнил о себе унаследованный от родителя талант, но затем понял, что ничего сверхъестественного в моей догадке нет. О чем тут же и сообщил красотке.

– Все очень просто. Если совершенно голая девушка, очутившись лицом к лицу с одетым, да к тому же вооруженным мужчиной, ведет себя как ни в чем не бывало, то она может быть только принцессой.

Или порной, мысленно добавил я. Но ни одна порна не пойдет купаться на пограничную реку. Тем более на рубеже Романии, в которой своих простибул в избытке.

– Везет же мне. Всего восьмой день как из дома, и надо же – встретил принцессу. Причем где? На границе с Романией, где вообще редко увидишь человека. Я имею в виду, порядочного человека. Прошу прощения за любопытство, но что уважаемая принцесса делает здесь, вдали от отчего дома?

– К твоему сведению, о проницательный чужеземец, мой отчий дом находится в двух шагах отсюда, вон за теми холмами. – Принцесса показала на северо-запад. – А здесь я, естественно, купаюсь.

– Одна? Без охраны или на худой конец пары-тройки служанок? Да как тебя отпустили?

– Ну, во-первых, у моего отца целых восемь дочерей, и если к каждой приставить стражу, то Далгул останется без войска. А служанки… они надоели мне своей трескотней, и я решила потихоньку улизнуть на берег одна. Все равно мне тут ничто не угрожало, кроме того противного карка.

– Ничто не угрожало? – переспросил я, не веря своим ушам и гадая, может ли девица таких лет быть настолько наивной. Моя семилетняя сестренка и то лучше понимала жизнь, чем она. – Да другой на моем месте уже давно бы изнасиловал тебя, а не разводил антимонии.

«Дура», – добавил я про себя.

– Так за чем дело стало? – пожала плечами девушка. – Насилуй, если тебе так хочется. – И вызывающе посмотрела на меня.

– Послушай, ты, как тебя там, – разозлился я, – может, я и поступился званием принца, но не могу поступиться принципами. И кроме того, мне начинает надоедать ваше девичье мнение, будто мне требуется лишь одно. К твоему сведению, добрачное просвещение неопытных девушек не самое любимое из моих занятий. Есть дела и поважней.

Я умолк, уже жалея о том, что наговорил лишнего, но последующие слова девушки показали, что из всей моей тирады она уловила только первую фрасу.

– Поступился званием принца? Значит, ты был принцем? Где? Как тебя зовут?

– Главк, сын Глейва, слышала о таком? И раз уж мы начали знакомиться, то не назовешь ли и ты свое имя?

Глаза у нее расширились. Она смотрела на меня с каким-то странным выражением, смесью благоговейного страха и радости. Так смотрит рыбак, поймавший необыкновенно крупную рыбу, скажем, горлума, и не уверенный в том, кто кому достанется на обед.

– Меня зовут Дита, дочь Осселена, князя Далгула. А ты и правда наследный принц Антии?

– Теперь уже нет. Я отказался от престола Антии, узнав, что я – сын бога. Сыновья богов не наследуют троны, они захватывают те, что им приглянутся. А трон Антии меня не устраивает. Вот я и отправился искать владения получше. – Теперь я говорил охотно, полагая, что даже занюханный далгульский двор все ж таки больше подходит для распространения нужных слухов, чем затерянная в лесной глуши деревушка тьюдов с символическим названием Ураторп[7]7
  Ураторп (норлан.) – медвежий угол (в переносном смысле).


[Закрыть].

Девушка улыбнулась, теперь уже просто радостно, и захлопала в ладоши:

– В таком случае тебе никуда больше ехать не надо. Женись на мне, и трон Далгула будет твоим. Хоть Тола и старшая, но ее муж всего лишь третий сын сазарыкского князя, и тебе отец отказать не посмеет.

– Ты совсем как моя сестренка, – усмехнулся я. – Она тоже говорила, что для захвата престола мне вовсе не обязательно куда-то уезжать. И поэтому я отвечу тебе то же, что ответил ей: при захвате трона прежнего правителя либо убивают, либо изгоняют из страны. А поступать так с родной матерью я не захотел. Твой-то отец мне никто, его я мог бы убить или изгнать из страны, но, сделав это, я отправил, бы следом за ним и предавшую его дочь. Так что мой тебе совет, не напрашивайся на неприятности и гуляй только в сопровождении слуг, пока отец не подыщет тебе жениха.

– Жениха?! – сорвалась на крик девушка. – Какого жениха? Нас у отца восемь дочерей, и у других князей тоже есть дочери. Думаешь, легко быть далгульской принцессой? Отец не желает отдавать нас ни за кого ниже княжеского сына, а много ли таких наберется? Пятнадцать на весь Михассен, вот сколько! Так что не надо мне читать высоконравственных проповедей о долге перед отцом и предательстве. Ты тоже забыл о своем долге перед Антией и уехал, не заботясь о том, кто будет защищать ее границы от посягательств.

Я не спросил, почему она говорит только о здешних женихах. Все просто: в соседних государствах даже младшие сыновья королей не берут в жены дочерей какого-то михассенского князька. На это могли рассчитывать лишь дочери князя Самбии, поскольку самбийские князья происходили от Хальгира и жунтийские короли признавали их своими родственниками, а остальные монархи считали их князьями, тогда как прочих михассенских владетелей – в лучшем случае князьками. Такое положение дел признавали даже сами михассенские династы, гордо именовавшие себя князьями, но считавшие князя Самбии первым среди них. Первым среди равных. Однако слова принцессы о забвении моего долга перед родиной сильно задели меня, потому что были в какой-то мере справедливыми. Хоть я и твердил себе, что родина сама виновата, лишившись своего лучшего защитника, так как никто, за исключением Мии, не уговаривал меня остаться, все же на душе кошки скребли, и принцесса посыпала солью незатянувшуюся рану. И со злости я наговорил такого, чего в другое время не позволила бы моя врожденная вежливость.

– Да что ты понимаешь в долге перед родиной, сопливая девчонка? Антия – это тебе не жалкий Далгул, она сама как-нибудь отобьется от врагов. А надо будет, так призовет меня обратно, предложив корону и трон. А я, пусть и отказался от них, все ж не собираюсь менять звание принца Антии на титул… даже не князя, а князька какого-то вшивого захолустья. И уделом мужа далгульской куклы меня не прельстишь!