Текст книги "Понятие "революция" в философии и общественных науках: Проблемы, идеи, концепции"

Автор книги: Григорий Завалько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 29 страниц)

Революция возможна, когда есть революционная сила.Эта тривиальная констатация скрывает сложную проблему определения понятия «сила», злоупотребление которым придало ему статус сомнительного Тем не менее обойтись без него невозможно. Мне представляется наиболее удачным (хотя и не вполне совершенным) определение, данное крупным историком философии И. С. Нарским (1920-1993): понятие «сила» подразумевает «перенос движения от одного объекта к другому, связанный с качественным его превращением» [719]

[Закрыть]. Это определение применимо и к социальным процессам, к движению социальной материи (производственных отношений), качественное преобразование которой (революция) осуществляется социальной силой – революционным классом. То же относится к регрессивному качественному преобразованию – антиреволюции.

В случае несоответствия движущих сил и характера революции можно говорить о двух революционных силах: деструктивной – разрушающей старый строй и конструктивной (гегемонереволюции) – созидающей новый. Данные термины не несут моральной нагрузки, так как и разрушение, и созидание являются исторической необходимостью. «Низы» в классовом обществе, как правило, могут быть лишь деструктивной революционной силой.

Классы, неспособные стать революционной силой – опора существующего строя, даже если они угнетены (крестьянство Востока); деструктивно-революционные классы – опора и противник одновременно; конструктивно-революционные – противник. Деятельность революционной силы – революционное движение.Очевидно, можно использовать данное понятие в узком (только деятельность конструктивно-революционной силы) и широком (включая деятельность деструктивно-революционной силы) смысле.

Конструктивно-революционная сила есть не в любом обществе. Среди общественно-экономических укладов есть такие, которые не могут стать господствующими [Ю. И. Семёнов разделяет общественно-экономические уклады на «стержневые» и «дополнительные». Первые могут стать основой формационного или параформационного способа производства, вторые – нет.] [720]

[Закрыть], поэтому представляющие их классы не могут совершить революцию.

В истории есть примеры попыток революционного изменения обществ, где революция (любая или в интересах некоторого класса) невозможна. В этом случае поражение терпит не революция, которой не было, а субъективные устремления людей, считавших, что коренное преобразование общества возможно (типичные примеры – деятельность тайпинов в Китае, коммунаров во Франции, народовольцев в России).

Таким образом, то, что называют «поражением революции»,есть либо временное политическое поражение реально идущей социальной революции, либо полное поражение попытки совершить социальную революцию в отсутствии объективных условий. При наличии объективных условий социальная революция рано или поздно побеждает.

Практически безреволюционны политарные социоры, которые не могут быть преобразованы в социоры иного типа без влияния извне, приходящим только с образованием мировой капиталистической системы. Зато в истории Востока часты периоды регресса: гибель политарного общества, ослабленного изнутри прессом государственной эксплуатации, и смена его предклассовым.

Возникшие на базе политаризма паракапиталистические отношения тоже препятствуют социальной революции. Исключения, при которых происходит самостоятельная замена паракапитализма неополитаризмом, нетипичны: Россия 1905-1922; Китай 1911-1949; очевидно, Ливия 1969; Иран 1978-1979 годов. Для успешного автаркического, независимого от капиталистической системы, развития необходимы большая территория и относительно развитая в рамках паракапитализма промышленность, а также вызванная внутренними противоречиями слабость стран ядра, не успевших совместными усилиями пресечь революцию.

Но главная причина – глубже. Паракапитализм свергался, когда он переставалбыть стимулом прогрессивного развития.К этому рубежу подошла Россия перед революцией 1905-1922 годов.

«Приток иностранного капитала, – пишет известный нам французский историк Николя Верт, – сыграл значительную роль в промышленном развитии 1890-х годов. Однако он же наметил и его пределы: стоило в конце 1899 года произойти свертыванию европейского финансового рынка… как тут же наступил кризис в горнодобывающей, металлургической и машиностроительной промышленности, контролируемой иностранным капиталом… Все же результаты экономической политики Витте были впечатляющими. За 13 лет (1887-1900) занятость в промышленности увеличилась в среднем на 4,6 %. Общая протяженность железнодорожной сети удвоилась за 12-летний срок (1892-1904)» [721]

[Закрыть]и т. д. Статистические данные, свидетельствующие об экономическом подъеме в России перед революцией, хорошо известны. Известна и неспособность выйти за определенные пределы (довести до конца индустриализацию, ликвидировать неграмотность и т.д.). Именно экономический подъем сделал революцию возможной, выявив исчерпанность паракапитализма как стимула развития.

В большинстве зависимых социоров, включая нынешнюю Россию, паракапитализм таковым вообще не является, ведя их по пути деградации, исключающем революцию. «Невидимая рука рынка» жмет на тормоз, разрушая все, что не нужно западному капиталу, но обрубить ее некому. Революционная сила отсутствует. Кардинальное отличие положения в России перед Октябрем 1917-го и после августа 1991 года наглядно проявляется в отличии стремительного взлета большевиков от удручающего бессилия нынешней левой оппозиции.

Не столько сложна, сколько запутана проблема революционного насилия (принуждения),т. е. внешнего воздействия на людей с целью прогрессивного преобразования общества. То, что преобразование общества всегда осуществляется насильственным путем – неоспоримый факт. Но люди, отрицающие прогрессивность революций из-за их насильственного характера (Э. Бёрк или Ш. Бодлер, сказавший: «неизбежное следствие всякой революции – массовые убийства невинных» [722]

[Закрыть]), утверждают нечто большее, чем этот факт, а именно – отсутствие насилия в нереволюционный период. Реальное противостояние «прогресс-регресс» заменяется мнимым «революция-эволюция», которое сводится к следующему:

– возможна общественная жизнь, базирующаяся на ненасилии;

– эта возможность частично реализована в настоящее время в данном обществе;

– его эволюция ведет к полному исчезновению насилия;

– революция в данном обществе прервет процесс исчезновения насилия;

– моральным долгом человека является поддержание стабильности, а не революционное преобразование общества.

Это рассуждение коварно: оно ищет корни насилия не в наличии классов и эксплуатации (присвоения результатов чужого труда, что невозможно без насилия), а в сознании человека, требуя от него индивидуального совершенства, которое в классовом обществе недоступно, как морковка, подвешенная перед носом везущего повозку осла.

Спекуляция темой насилия бывает весьма изощренной, когда ею занимаются профессионалы в области этики. В учебнике А. А. Гусейнова и Р. Г. Апресяна «Этика» (1999) насилие определяется как «не вообще принуждение, не вообще ущерб жизни и собственности, а такое принуждение и такой ущерб, которые осуществляются вопреки воле того или тех, против кого они направлены» [723]

[Закрыть]. Значит, бывает такой ущерб жизни и собственности, который осуществляется по воле того или тех, против кого он направлен? Что же это за принуждение, не равное насилию? Это «а) некое реальное превосходство в состоянии воли – власть отца; б) предварительный взаимный договор – власть закона и законных правителей» [724]

[Закрыть].

Дальше оказывается, что «жизнь во всех формах есть асимметрия в сторону ненасилия, созидания» [725]

[Закрыть]. Как же быть с созиданием тюрем? А вот как: «Государственное насилие – не форма насилия, а форма ограничения насилия, этап на пути его преодоления».И еще раз, уже без курсива: «Государственное насилие – не просто ограничение насилия, а такое его ограничение, которое создает предпосылки для окончательного преодоления и перехода к принципиально ненасильственному общественному устройству» [726]

[Закрыть].

Если Гегель и Маркс за признание полезности (не моральности!) зла удостоились от авторов звания «нечутких к нравственности мыслителей» [727]

[Закрыть], то какое определение подобрать для самих А. А. Гусейнова и Р. Г. Апресяна, утративших критерий различия между добром и злом? Трудно поверить, что им неизвестно, что такое насилие государства, занятого тем грязным делом защиты привилегий, которое привилегированные именуют поддержанием стабильности.

Конечно, объектом критики государственных ненасильников является марксизм, не боящийся признавать насильственный характер прогресса. С Марксом спорить трудно, поэтому в качестве оппонента ими выбран Л. Д. Троцкий, слабый теоретик и одиозная личность. Для соблюдения приличий к нему пристегнут идеолог «белого» насилия И. А. Ильин. Над революцией и контрреволюцией как насильственными формами развития высится эволюция как ненасильственная форма, определяемая «властью закона и законных правителей».

В истории мысли подобная продукция не редкость. Господствующий класс никогда не считает насилием свои действия и всегда – действия противников, особенно ответ угнетенных.

Проблема, бесспорно, существует. И состоит она прежде всего в том, где искать критерий моральности (справедливости) поступков человека: в вечных нормах, в немедленной пользе или в интересах человечества, постоянных и вечно меняющихся в ходе развития? Первые два ответа метафизичны, и лишь третий подводит к решению.

Абсолютно моральным действием человека было бы ненасильственное действие, отношение к другому человеку как к пели, а не как к средству. Но такие действия, если и имеют место в условиях классового общества, то как редчайшие исключения и, конечно, не в сфере политики (борьбы за власть), где люди – средство для развития общества.

Это не значит, что все поступки людей в сфере политики равноудалены от морали: есть действия более и менее моральные.

Ненасилие в политике классового общества невозможно, а его пропаганда служит увековечению насилия. Поэтому критерий моральности (справедливости) политики – не в ненасилии, а в прогрессивности насилия. Насильственные (других нет) политические действия более моральны, когда они служат прогрессу, т. е., прямо или косвенно, освобождению человека.

Насилие сил прогресса (даже государства) более морально, чем насилие сил регресса: это возмездие. Возмездие старому строю и его сторонникам – не столько за то, что они были,сколько за то, что они не хотят вовремя уходить.Классовая борьба не появляется, а обостряется в ходе революции, когда общество должно измениться, чтобы выжить.

Отсюда не следует, что справедливо любое революционное насилие. Здесь, как нигде, необходимо соблюдение меры. Чрезмерное насилие не только аморально, но и вредит революции, так как создает ее противников. Оно аморально, даже если помогает победе революции, так как, служа интересам восходящего класса, предает самые глубинные интересы человеческого рода – стремление к свободе, равенству и солидарности [Солидарность, как отметил А. Каллиникос – современный аналог понятия «братство»] [728]

[Закрыть]. Мера и форма насилия (принуждения) определяется общим культурным уровнем общества.

Мораль любой социальной общности основана на пользе, приносимой действиями людей этой общности, но не сводится к пользе. Уровень полезности человеческих поступков всегда выше уровня их справедливости: мораль несет потери и от прогресса, когда один класс утверждает себя за счет других. Справедливость, как известно, бежит из лагеря победителей (слова французской писательницы Симоны Вейль (1909-1943)). Но несправедливость революций (как и эволюций) – следствие их классовой ограниченности, а не покушения на мифическую «стабильность».

«Массовые убийства невинных» – неизбежное следствие существования классов, и лишь в ходе революций наряду с невинными массово страдают и виновные. Оценка зла, причиняемого виновным – сложная этическая проблема, которую, по крайней мере, не следует путать с иной – оценкой зла, причиняемого невиновным. «Переносить несправедливость относительно легко, – заметил американский сатирик Генри Льюис Менкен (1880-1956), – справедливость – куда труднее». Легко осудить любое насилие – гораздо труднее увидеть границы его оправданности.

Прогресс в классовом обществе смягчает форму разрешения противоречий, форму насилия, но не устраняет его целиком. Ни один класс не равен человечеству; ни одна классовая мораль не равна общечеловеческой, но последняя существует только через классовые морали. Рискну предположить, что моральная эстафета передается также, как социальная: передовой моралью обладает наиболее конструктивно-революционный класс, а не наиболее угнетенный; не только буржуазия, но и рабовладельцы, и феодалы в свое время являлись ее носителями, пока их моральные системы не были упразднены историей.

Здесь мы снова выходим к проблеме метода. Для метафизики есть либо абсолютная, изначально данная Мораль, либо аморальность. Диалектика же видит прогрессивное развитие морали как части культуры, основанное на противоречивом прогрессе общества.

Пока существуют классы, прогресс осуществляется насильственным путем и, по словам Маркса, «не желает пить нектар иначе, как из черепов убитых» [729]

[Закрыть]. Но альтернативой является регресс, пьющий из тех же черепов отнюдь не нектар.

Революция и борьба «низов»

Теперь можно вернуться к теме революция и борьба «низов».Социальная революция в классовых обществах всегда сменяет власть одного класса властью другого Поэтому протестные выступления классов, неспособных к созданию нового общественного строя, не могут быть названы революционными.

Им подходит термин «восстание»– отказ от подчинения эксплуататору, который, несколько модернизируя, можно назвать варварской формой забастовки. Подобно ей и в отличие от революции, восстание служит прогрессу не прямым осуществлением поставленных задач, а косвенно, заставляя эксплуататоров считаться с силой эксплуатируемых.

Восстание не может достичь социальной победы (военная возможна), так как прекращение эксплуатации прекратило бы прогресс, но может послужить смягчению эксплуатации. Восстаниястимулируют проведение прогрессивных реформ и предотвращаются ими. Революцииделают реформы излишними и не могут быть предотвращены. Революции «снизу» включают восстания, но не сводятся к ним, так как «низы» власти не добиваются.

К восстаниям относятся и самостоятельные выступления почти всех эксплуатируемых классов – рабов и, как правило, крестьян. Успехи ремесленников в ходе коммунальной революции приводили к власти цеховую верхушку, со временем превращавшуюся в патрициат, в свою очередь феодализировавшийся. Они не были безрезультатны, но уровня революционного создания нового строя не достигали.

Интересным исключением в многовековой борьбе «низов» за свою власть является создание крестьянских республик средневековой Европы – Исландия, Сан-Марино, Дитмаршен, возможно – лесные кантоны Швейцарского Союза, северогерманская Фрисландия [730]

[Закрыть]. К этому же типу социоров относились переселенческие бурские республики Трансвааль и Оранжевая Республика.

В истории некоторых из них, на мой взгляд, мы прямо видим социальные перевороты.

Так, в Исландии в XI-XII веках были экспроприированы и поделены владения крупных землевладельцев, потомков первопоселенцев [731]

[Закрыть]. После этого и до подчинения Норвегии в 1262 году Исландия пережила период яркого культурного расцвета, памятником которого остались исландские саги – единственная средневековая литература на родном языке. Ничем иным, кроме как социальной революцией, причем именно революцией «низов»,этот переворот назвать нельзя. Востровных условиях Исландии она прошла в наиболее чистом виде.

Выскажу свое предположение: здесь мы имеем дело не с простой задержкой в развитии, как в горной Шотландии, а с самой необычной из локальных социальных революций– успешным сознательным предотвращением перехода к классовому обществу. Ее прогрессивность обусловлена отрицанием регрессивных черт такого перехода и проявляется только на локальном уровне – в окружении классовых социоров. Она не просто прошла «снизу», но непосредственно в интересах крестьян.

Победивший строй может быть назван неопредклассовым. Слом (или преграда на пути возникновения) классового общественного устройства обрекал крестьянские республики на лишенную антагонизмов застойность, ставшую оборотной стороной антагонистического прогресса в классовом обществе. Однако этот застой и был адекватным воплощением устремлений крестьянства как класса. Поэтому думаю, что можно говорить об очень необычном, но все же прогрессивном для своего времени и местаперевороте. Положение крестьянства в этих республиках, бывших не «изолятами», а своеобразными участниками общественной жизни Европы, коренным образом отличалось в лучшую сторону от положения крестьянства у их феодальных и парафеодальных соседей.

Там крестьянство на революции было неспособно. «Если бы замки не пылали с мая 1789 года, не было бы взятия Бастилии» [732]

[Закрыть], – писал П. А. Кропоткин, и был прав. Но верно и обратное: без взятия Бастилии и, главное, без созыва Генеральных штатов поджоги замков ничего не изменили бы в истории Франции. Только буржуазная революция сделала перемены необратимыми, приведя к власти новый класс. Тем более безреволюционным было крестьянство Востока, включая Россию, вплоть до появления возможности возникновения индустриального политаризма.

Успехи крестьянства не означают прогресса для социора в целом. В ходе Великой Французской революции, как известно, крестьянство частично добилось своего, выкупив и разделив земли дворян. В капитализм Франция вошла с довеском – мощным мелкособственническим укладом. Оценка этого явления (парцеллизации) историками неоднозначна. Марксистская историография считала его (наряду с якобинской диктатурой) лучшими чертами Великой Французской революции. Некоторые французские историки, в первую очередь Ф. Фюре, оценивают его как регресс, помеху для развития капитализма, как слабую сторону Французской революции по сравнению с Английской [733]

[Закрыть]. Видимо, на этот раз прав Ф. Фюре. Эта проблема относится к чисто историческим, и решить ее могут только сами историки.

Сложным является вопрос о революционной роли класса наемных работников (пролетариата). На данный момент предсказания Маркса и Энгельса о пролетарской революции не оправдались. Парижская Коммуна 1871 года в силу краткости своего бытия является аргументом не за, а против возможности чисто пролетарской революции.

Единственным необратимым результатом этих событий стало свержение монархии, так что по сути можно говорить лишь о буржуазно-демократической революции 1870-1871 годов во Франции, включавшей пролетарское восстание. Временная власть пролетарской Коммуны в Париже не делает восстание пролетарской революцией, так же как власть буржуазной организации Ормэ в Бордо во время Фронды (продолжавшаяся больше года) не делает Фронду буржуазной революцией.

Но, с другой стороны, конец капитализма еще неясен, поэтому хоронить могильщика буржуазии до ее похорон, как это делали Г. Маркузе, Ф. Фанон и другие, преждевременно. Также замечу, что противопоставление класса наемных работников (пролетариата) и интеллигенции лишено смысла. Интеллигенция – группа, выделенная не по отношению к собственности, а по характеру труда. С точки зрения отношения к собственности большинство работников интеллектуального труда относится к классу наемных работников (пролетариату), а меньшинство – к мелкой и средней буржуазии или к люмпенству. Общности интересов у собственников и несобственников из числа интеллигенции не больше, чем у аналогичных групп работников физического труда.

Революции в классовых обществах были сменами одной формы эксплуатации на другую, проводившимися в интересах одной из групп собственников. Только те могли удовлетворить свое недовольство существующим порядком, создав иной порядок. Эксплуатируемые массы были лишены и по сей день лишены такой возможности. «Чем больше думаешь над историей революций, – справедливо отметил известный историк П. В. Волобуев (1923-1997), – тем больше замечаешь, что народные массы на этот праздник без крайней необходимости не идут» [734]

[Закрыть]. Не идут, потому что в классовом обществе на праздниках они – чужие.

Участь «низов» в классовом обществе воистину печальна – им остается либо предаваться иллюзиям, либо таскать каштаны из огня для новых хозяев жизни. Время их гегемонии в революции еще не пришло. Однако нельзя забывать, что революции – вехи прогресса в истории человечества. Они не были бесплодны, способствуя, насколько возможно, освобождению человека. Поэтому неверно ни романтическое преклонение перед революциями прошлого, ни их осуждение за недостаточную радикальность. Они были такими, какими могли быть, но это не значит, что никаких других революций в будущем быть не может.

Сказанное может показаться банальностью, но в работах западных социологов не редко утверждение абсолютной неспособности трудящихся классов (которые все чаще именуются «улицей» вместо «народа») к самоуправлению и созиданию. «Революционная мечта о возвращенных народу браздах правления обречена на неудачу… – пишет Р. Дарендорф. – „Народ“ не способен пойти по пути перемен дальше разрушительных этапов революции» [735]

[Закрыть]. Речь идет о переворотах 1989 года, которым автор горячо сочувствует, но которым считает нужным сделать прививку от излишнего демократического оптимизма.

Причиной этого положения объявлен тот непреложный факт, что «там, где люди устанавливают правила, по которым живут, некоторые из них более равны, чем другие» [736]

[Закрыть]. Р. Дарендорфу следовало бы внимательнее читать Оруэлла: ведь то, что он счел законом истории – всего лишь лозунг власти свиней.

Взаимоотношения революционной части «верхов» и восстающих «низов» в период революции «снизу» могут принимать разные формы. Степень активности «низов» может колебаться от давления на существующую власть, как при антично-рабовладельческой революции и установлении абсолютизма в Скандинавии, до прямой борьбы за установление своей власти, что имело место в ходе коммунальной революции, а также буржуазных революций «снизу», включавших в себя восстания «низов».

Противоречивость буржуазных революций «снизу» состоит в том, что восстания «низов» приводили к власти враждебный им класс. «Для восставших масс не существует буржуазных революций» [737]

[Закрыть]– по точному определению И. Дойчера. Это реальное противоречие не следует упрощать отрицанием ни буржуазного (И. Сталин), ни революционного (И. Валлерстайн) характера событий этих революций.

Буржуазные преобразования в данном случае проходили быстро и сопровождались тяжелыми потерями, которые неизбежны при вооруженной борьбе за власть: не только с силами контрреволюции, но и между победившей буржуазией и оставшимися ни с чем «низами». Аналогично развивались события в Иранской революции 1978-1979 годов, где «верхи» были представлены шиитским духовенством.

Еще один важный момент. Революция «снизу», приведшая к власти часть прежних «верхов», всегда включает в себя их перерождение, т. е. элементы революции «сверху». Этот факт был подмечен и абсолютизирован И. Валлерстайном, с одной стороны, и Ф. Фюре – с другой. Оба отвергают наличие буржуазных революций «снизу» на том основании, что между старыми и новыми «верхами» не было антагонизма; часть дворянства обуржуазилась. В соответствии со своими политическими взглядами И. Валлерстайн оценивает нереволюционность буржуазии отрицательно, Ф. Фюре – положительно. Вместо буржуазных революций «снизу» в истории Англии и Франции оказываются эволюционное перерождение «верхов» отдельно и восстания «низов» – отдельно. Это явное и очень идеологизированное упрощение. Революции «снизу» – нечто большее, чем сумма реформ и восстаний, т. е. нечто большее, чем эволюция. В то же время это не революции «низов». Большинство революций «снизу» содержат элементы революций «сверху».

Лишь самые радикальные революции «снизу» – неополитарные – уничтожают прежние «верхи» и создают новые. Эта отличительная черта не делает их содержание более или менее революционным, чем содержание иных революций.

Вобщем, революция «снизу»происходит тогда, когда выступления «низов» помогают придти к власти тому эксплуататорскому классу, который востребован историей, в чьих интересах совершаются революции. Тогда социальная революция явно выражается вполитических переворотах: либо однократном захвате власти, либо гражданской войне. Это один вариант смены власти.

Другой вариант – то, что называют революциями «сверху»:изменение общественного строя по инициативе господствующих классов.

Старые «верхи» преобразуются в новые, не привлекая к процессу преобразования «низы». В этом случае социальная революция (возникновение нового общественного строя, идущее через смену власти) на поверхности предстает как совокупность реформ. Однако это не «реформы» в привычном понимании, т. е. не частичное изменение существующего строя. Это революционное преобразование старого строя в новый, осуществляемое прежней властью, в ходе которого она изменяет свой характер. В итоге у власти стоит новый класс– поэтому и в данном случае имеет место социальная революция.Она может быть сравнительно мирной, как при буржуазных революциях «сверху», но необязательно, так как часто «сверху» устанавливается и политаризм.

Так проходило установление абсолютизма в большинстве европейских стран, державного политаризма – в России. Переворот в Спарте тоже прошел «сверху»: «Сама застойность спартанского общества, – пишет Ю. В. Андреев, – была явлением вторичного порядка, вызванным целенаправленным вмешательством государства в естественный процесс социально-экономической эволюции» [738]

[Закрыть], на котором государство поставило «барьер „ликурговых законов“».

Речь идет о революциях– т. е. о тех случаях, когда политаризм выполнял прогрессивную роль (случай Спарты сомнителен, но решение этого вопроса следует предоставить историкам). «Сверху» прошла и римская политарная антиреволюция.

Для буржуазии ряда стран этот вариант смены власти стал возможен после победы буржуазных революций «снизу» в ведущих странах и формирования единого капиталистического мира-системы. Буржуазия не берет власть «снизу», она рождается господствующим классом. Издержки революции «сверху» связаны не с быстротой и радикальностью, а, напротив, с медлительностью и половинчатостью преобразований.

Социальная революция (смена строя, идущая через смену власти) обязательна при переходе на новую стадию истории. Неверно лишь сведение ее к успешному восстанию угнетенных. Революции в классовом обществе – не всегда революции «снизу» и тем более – не революции «низов».

«Народ» не может править в классовом обществе по определению – это именно та часть населения, которая власти лишена. Поэтому революции «низов» в классовом обществе невозможны. Борьба, которую вели основные классы-антагонисты (политаристы и политарно-зависимые крестьяне, рабовладельцы и рабы, феодалы и феодально-зависимые крестьяне) закончилась их обоюдной гибелью/трансформацией.