Текст книги "Понятие "революция" в философии и общественных науках: Проблемы, идеи, концепции"

Автор книги: Григорий Завалько

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

Именно мелкие правители областей (или вожди племен) всегда становились опорой колонизаторов, облегчая им подчинение раздробленной страны. Примеров здесь неисчерпаемо много – от конкисты до распада СССР.

Поэтому именно по раздробленности страны был нанесен революционный удар в Японии в 1868-1869 годах. Предшествующие 15 лет революционной ситуации были заполнены восстаниями «низов», в основном самураев, против засилья иностранцев. Все они потерпели поражение. Революционную инициативу взяли в свои руки «верхи».

Политически революция выглядела передачей власти от сегуна к законному императору, правительство которого решительно централизовало страну. Даймё из полусамостоятельных правителей превратились в пожизненных губернаторов, а вскоре и вообще были заменены обычными наместниками. При этом не обошлось без вооруженной борьбы – сначала с силами сегуна, затем с сепаратистами Хоккайдо, где адмирал Еномото провозгласил «республику». Последним актом вооруженной борьбы было подавление самурайского восстания на острове Кюсю в 1877 году.

Смена власти была не самоцелью, а средством для проведения преобразований, в совокупности означавших социальную революцию: были отменены сословия (1871 год), введена частная собственность на землю, сняты ограничения по торговле землей, за каждым японцем признано право свободного выбора занятий и т. д. Последовало образование классов буржуазии и наемных работников, индустриализация страны, рост военной мощи.

Концом социальной революции в Японии следует считать расторжение на рубеже веков неравноправных торговых договоров с западными странами (первый равноправный договор заключен с Англией в 1894 году).

Вместо новой колонии западные державы получили конкурента, а историки – проблему японской революции.

Обычно ее называли «незавершенной», «неполной» или даже «полуреволюцией», как в цитированной выше книге В. С. Светлова (настоящая фамилия – И. М. Майский) (1884-1975). Но полуреволюций не бывает, как не бывает осетрины второй свежести. Новый строй был создан.

Это был капитализм, близкий к капитализму «ядра», полупериферийный, с тяжелым наследием политаризма, сказавшимся в XX веке. «Фашизация Японии, – писал в 1934 году востоковед Е. М. Жуков (1907-1980), – происходила не в форме перехода государственной власти в руки определенным образом сложившейся политической партии и не через создание диктатуры, опрокидывающей прежний государственный аппарат, а путем планомерного закрепления господствующей роли тех частей и элементов существующего государственного строя, которые и ранее несли в себе задатки неприкрытой диктатуры» [385]

[Закрыть]. Родство японского политарно-капиталистического строя с немецким и итальянским, пришедшими к тому же результату с другой стороны – от капитализма к политаризму – было вызвано одинаковым характером исторической задачи: пробиться в ядро. Эта цель и сплотила «ось», а затем «треугольник» агрессоров.

Революция 1868 года стала классической буржуазной революцией «сверху». Старый господствующий класс политаристов сумел измениться, частично погибнув, частично преобразовавшись в буржуазию, частично пойдя ей на службу. Другая часть буржуазии вышла из «низов» благодаря политике «верхов». Источником перемен была необходимость противостоять экспансии Запада, а для этого «учиться у иностранцев».

Несмотря на все издержки для остального человечества, для Японии смена строя была однозначно прогрессивной. Никакой другой революционной силы, кроме «верхов», в Японии не было, и никакой другой революции быть не могло. Представления о том, что «Революция Мейдзи означала… умелое и осторожное, половинчатое проведение политики буржуазных реформ, с той целью, чтобы спасти Японию от революции» [386]

[Закрыть], являются верхом наивности. Революция спасла Японию от единственной альтернативы – превращения в зависимую страну.

В целом к революциям «сверху» применимы слова, сказанные А. Грамши об итальянском Рисорджименто: «Задача заключалась не столько в том, чтобы освободить уже развившиеся экономические силы от пут устаревших юридических и политических отношений, сколько в создании общих условий для того, чтобы эти экономические силы могли возникнуть и развиваться по образцу других стран» [387]

[Закрыть].

Итак, данная революция не высвобождает, а создает новый базис. Это наиболее удачное определение сущности революции-возникновения как иной формы революции по сравнению с революцией-замещением. Однако у разных форм революции есть общее: исчерпанность старого базиса и необходимость его замены.

Революции «снизу»были предметом серьезного изучения; причем в отличии от позиции немарксистских историков на Западе, сводивших суть революций к ненужным эксцессам при проведении нужных реформ, у нас подчеркивалась, иногда чрезмерно, роль народных масс в буржуазных революциях. Роль эта несомненна, хотя никак не больше роли демоса в антично-рабовладельческой революции.

Мелкие собственники и наемные работники Античности, способствовав устранению долгового рабства, обеспечили себе в новом устройстве общества пусть не главенствующее, но привилегированное положение; крестьянство и ремесленники абсолютистской Европы при капитализме должны были исчезнуть как классы, дав начало пролетариату и мелкой буржуазии.

Участвуя в чуждых им по сути буржуазных революциях, они приближали свое исчезновение, но не могли ни остаться в стороне, ни провести свою революцию. Капитализм в основном противоречил их интересам; их собственные цели (от ликвидации «верхов» и окрестьянивания остального населения [388]

[Закрыть]до введения полного равенства [389]

[Закрыть]) были нереализуемы, а союз с буржуазией шаток. Поэтому крестьянские массы участвовали и в абсолютистско-дворянской контрреволюции (якобиты Шотландии и Ирландии, Вандея, шуаны Бретани, карлисты Испании, мигелисты Португалии). Но совпадение их интересов с интересами дворянства было еще менее полным: уничтожение крестьянства было делом не столь близкого будущего, как уничтожение дворянского землевладения.

Буржуазия, бывшая «привилегированным меньшинством» (Р. Арон) и поэтому нуждавшаяся для победы своей революции в поддержке народных масс, вела борьбу на два фронта: против абсолютизма и против народа, лавируя между ними и в конечном счете побеждая.

В нашем обществоведении радикализм масс, «углублявших революцию», только приветствовался, в таких, например, выражениях: «Массы стремились углубить революцию, несмотря на незрелость предпосылок для полной ликвидации эксплуататорского строя» [390]

[Закрыть]. Понятие «углубление революции» загадочно. До какой степени можно углубить буржуазнуюреволюцию? До «полной ликвидации эксплуататорского строя»? До максимального расширения демократических свобод в буржуазномобществе? Первое невозможно, а наличие второго как цели народных масс, участвующих в буржуазной революции, еще надо доказать. Я не вижу в использовании этого понятия ничего, кроме идеологической предвзятости, из-за которой роль реальных буржуазных революций в историческом процессе предстает искаженной. Это стремление препарировать их таким образом, чтобы сохранить революционность, исключив буржуазность.

Эта точка зрения восходит к указанной речи Сталина, где вопрос о переходе к капитализму был поставлен следом за вопросом о «революции рабов» и, напомню, решен не менее лихо: имела место никакая не буржуазная революция, а «революция крепостных крестьян», которая «ликвидировала крепостников».

Фраза вождя была воспринята как руководство к пересмотру истории: «Не случайно товарищ Сталин, – писал С. П. Толстов, – в цитированной выше речи раскрыл нам содержание примелькавшегося термина “буржуазные революции“, говоря о революциях крепостных крестьян» [391]

[Закрыть].

При следовании этой народнической установке, признающей революционным классом крестьянство, а не буржуазию, для науки возникала опасность умножения числа революций, в число которых могли быть записаны любые восстания. Так, Б. Ф. Поршнев, любивший выдвигать парадоксальные гипотезы [«Революция варваров»; предположение о том, что Дешан и Морелли – одно лицо; попытка опровергнуть трудовую теорию антропогенеза.] [392]

[Закрыть], произвел в неудавшиеся буржуазные революции Фронду 1648-1653 годов во Франции. («Народные восстания во Франции перед Фрондой» (1948)). Этот взгляд не был принят наукой. Фронда определяется как «широкое антиналоговое движение народных масс», не имевшее единой цели [393]

[Закрыть].

Доходило до курьезов. Близкий к марксизму американский философ Берроуз Данэм в книге «Гигант в цепях», посвященной, в основном, проблемам гносеологии, обронил замечание: «Феодализм пал не от рук того класса, который он непосредственно эксплуатировал, а от рук другого класса, которому он просто мешал». В русском переводе редакция сочла необходимым дать примечание к этой фразе: «В основных буржуазных революциях XVII-XVIII веков, приведших к окончательной гибели феодализма, буржуазия выступала лишь в качестве руководящей силы по отношению к участвовавшим в революции широким народным массам, являвшимся ее главной движущей силой» [394]

[Закрыть]. Выражение «лишь в качестве руководящей силы» торчит посреди абзаца, как монумент редакторскому усердию.

Законченный вид идеологизированный «революционистский» подход к революциям «снизу» обрел в концепции востоковеда (ныне академика РАН) H.A. Симонии (р. 1932), создавшего концепцию «забегания» любой революции вперед и последующего «отката» назад [395]

[Закрыть].

Само понятие «забегание революции» использовалось и до Н. А. Симонии; но в его концепции оно превратилось в сущность революции.

О «забегании революции», пишет Н. А. Симония, можно говорить, если в ходе революции «произошло утверждение политической надстройки, соответствующей другой, более высокой формации, в то время как данная формация все еще находится в стадии своего развития. При таком подходе “забеганием“ в буржуазной революции следует рассматривать лишь “досрочный“ приход к власти небуржуазных (трудовых) классово-политических сил в условиях незавершенной буржуазной революции. В то же время “досрочный“ приход к власти политических представителей тех слоев или фракций буржуазии, которые еще не обладают соответствующим (а не вообще!) экономическим господством, было бы точнее рассматривать не как “забегание“, а как ускорение в рамках данного же формационного развития» [396]

[Закрыть].

Понятие «ускорение революции» вопросов не вызывает: реально идущая революция может быть форсирована преждевременными мерами, а затем замедлиться и так далее, пока не победит. «Забегание» же – нечто совсем иное.

Если бы «утверждение политической надстройки, соответствующей другой, более высокой формации» имело место, то это действительно было бы «забегание революции вперед». Например, если бы в ходе феодальной революции к власти временно пришла буржуазия или в ходе буржуазной революции к власти временно пришел класс наемных работников (пролетариат). Но таких фактов история не знает. «Небуржуазные (трудовые) классово-политические силы» – весьма аморфное определение – не являются преемником буржуазии в истории. С марксистской точки зрения, таковым является только класс наемных работников. «Небуржуазность» не есть «постбуржуазность».

Концепция «забегания революции вперед», очевидно, была создана Н. А. Симонией с целью обосновать возможность «некапиталистического» общества в современных странах «третьего мира» Ссылки же на классиков марксизма, придающие ей солидность – типичный пример схоластического вычитывания из книг того, чего в них нет. Приведу полностью высказывание Ф. Энгельса, послужившее исходным пунктом рассуждений Н. А. Симонии:

«Оригинальное явление: во всех трех великих восстаниях буржуазии боевой армией являются крестьяне. И именно крестьяне оказываются тем классом, который после завоеванной победы неизбежно разоряется в результате экономических последствий этой победы. Сто лет спустя после Кромвеля английское йоменри совершенно исчезло. А между тем исключительно благодаря вмешательству этого йоменри и плебейскогоэлемента городов борьба была доведена до последнего решительного конца и Карл I угодил на эшафот, чего одна буржуазия никогда не смогла бы сделать. Для того чтобы буржуазия могла заполучить хотя бы только те плоды победы, которые тогда были уже вполне зрелы для сбора их, – для этого необходимо было довести революцию значительно дальше такой цели; совершенно то же было в 1793 году во Франции, в 1848 году в Германии. По-видимому, таков на самом деле один из законов развития буржуазного общества» [397]

[Закрыть].

Мысль Энгельса очень проста: буржуазная революция «снизу» разрушаетбольше, чем нужно для ее победы (например, уничтожает монархию, которую можно лишь ограничить). Причина этого – в том, что буржуазная революция «снизу» осуществляется народными массами, которым не нужны ни абсолютизм, ни капитализм, а не одной буржуазией. Решительность народа лучше служила победе буржуазии, чем ее собственная уступчивость: достаточно вспомнить судьбу А. Барнава.

Но Н. А. Симония видит здесь совсем другую мысль: буржуазная революция «снизу» создаетнечто большее, чем нужно для ее победы, едва ли не зачатки социализма, разрушаемые «буржуазной контрреволюцией». Строго говоря, с этой точки зрения буржуазная революция «снизу», как и все революции до октября 1917 года – «однобокая» революция «низов», т. е. незавершенная социалистическая революция.

Узлом противоречий в данном вопросе является проблема якобинской диктатурыи неразрывно связанная с ней проблема термидорианского переворота.

Обзор точек зрения по этому вопросу дан в интересной книге В. Г. Ревуненкова «Марксизм и проблема якобинской диктатуры» (1966). По сути, их две.

Первая : якобинцы представляли интересы предпролетарских масс (Г. В. Плеханов, К. Каутский, Ц. Фридлянд) или «революционной мелкой буржуазии», опирающейся на активную (В. И. Ленин, Н. М. Лукин, А. 3. Манфред и др.) или пассивную (Г. Кунов) помощь этих масс.

При всех нюансах, это однаточка зрения, так как ее сторонники считают борьбу якобинского государства против дворянской контрреволюции и против буржуазии той же самой борьбой, которую вели народные массы. Якобинцы – авангард народа в этой борьбе, «якобинцы с народом». Доказательство – антибуржуазные мероприятия якобинской власти, такие, как установление максимума цен.

Вторая : якобинцы представляли интересы буржуазии (П. А. Кропоткин, А. Собуль, Д. Герен, В. Г. Ревуненков). Доказательство – антинародные действия, в частности запрет забастовок и смертная казнь за призывык изменению отношений собственности, т. е. за одни только требованиясанкюлотов.

Историческая наука XIX – начала XX века еще не начала всерьез изучать период якобинской диктатуры. Поэтому марксисты того времени, включая Маркса, Энгельса, Ленина и других, имели весьма смутное представление о ее сущности. Так, Р. Люксембург в одной работе пишет: «Короткое господство Горы было первым выходом современного пролетариата на историческую арену» [398]

[Закрыть]; в другой – говорит о якобинской диктатуре как чисто буржуазной [399]

[Закрыть]. Подобные несообразности можно найти и у основателей марксизма, в целом шедших от романтической восторженности ко все более и более критической оценке монтаньяров [400]

[Закрыть]. У Ленина идеализация Горы стала практически чертой характера, поэтому впоследствии из его многочисленных позитивных высказываниях о якобинцах сложилась стена цитат, преграждавшая дорогу научному поиску.

Несостоятельность первой точки зрения к настоящему времени установлена. Санкюлоты, т. е. мелкая буржуазия и предпролетариат Парижа, имели не только свои политические партии (кордельеры [401]

[Закрыть]и «бешеные» [402]

[Закрыть]), но и свои органы власти – секции Коммуны, противостоящие Конвенту. Якобинцы нанесли удар по ним весной 1794 года, покончив с двоевластием в столице. Конфликт с народом налицо: невозможно свести отношения санкюлотов и якобинской власти только к поддержке и тем более – к пассивному следованию в фарватере.

Но налицо и конфликт с буржуазией: нельзя забывать о термидоре. В. Г. Ревуненков отстаивает вторую точку зрения, не замечая, что в этом случае тезис об особой революционности якобинцев повисает в воздухе. Непонятно, чем якобинская буржуазия отличалась от любой другой, в чем суть их расхождений и в чем суть термидорианского переворота.

Если якобинцы – представители народных масс (как диггеры и левеллеры в Англии, анабаптисты в Германии), понятен их конфликт с буржуазией. Но это не так. Если же якобинцы – представители буржуазии, то правомерен отвергаемый В. Г. Ревуненковым вывод троцкиста Д. Герена, что якобинская диктатура – это термидор до термидора, глубоко реакционное явление.

Своеобразное решение предложено А. Грамши. Оно состоит в том, что якобинцы – элита буржуазии, понимающая ее общеклассовую роль в истории (элита «мыслит буржуазию как группу, выступающую гегемоном всех народных сил» [403]

[Закрыть]), в то время как сознание остальной буржуазии оставалось «экономико-корпоративным». Такая постановка вопроса переносит источник конфликта в область сознания, являясь обычным для А. Грамши волюнтаризмом.

Кроме того, власть буржуазии во Франции утвердилась все-таки после термидора: термидорианцы как раз хорошо понимали, что делают, отстаивая свой классовый интерес. Для того чтобы разжаловать их в плохо соображающую буржуазию, А. Грамши вынужден объявить преемником якобинцев Наполеона I, что является пустой фразой (отсутствует преемственность в законодательстве).

В итоге проблема не решена.

Термидорианский переворот привычно именуется «контрреволюционным», а якобинская диктатура – «высшим этапом революции». Но что это такое – высший этап буржуазной революции? Наиболее буржуазный или наименее буржуазный этап буржуазной революции? Победа буржуазии или ее поражение? «Советская историческая энциклопедия», говоря о причинах падения якобинцев, указывает, что они решили главную задачу буржуазной революции – сломили феодализм, но «не смогли остановить быстрого роста экономической мощи буржуазии» [404]

[Закрыть]. Спрашивается: может ли борьба с буржуазией считаться задачей буржуазной революции? Очевидно, нет. Может ли приход к власти буржуазии в ходе буржуазной революции быть контрреволюционным? Тоже нет. Чем же вызвана столь странная аберрация понятий?

Она объяснима только в том случае, если революция считается не буржуазной, а «сверхбуржуазной», «забегающей вперед» – такой, которой приход буржуазии к власти наносит непоправимый вред. Иногда это признается прямо. «Контрреволюционные государственные перевороты в ходе буржуазной революции могут носить различный характер. Одни из них могут означать завершение революции и переход власти из рук блока городской бедноты, крестьянства, мелкой, иногда и средней буржуазии в руки крупной буржуазии, другие – полный или частичный возврат к дореволюционным порядкам, т.е. поражение революции» [405]

[Закрыть]. Два типа контрреволюции подразумевают два типа революции. Другое объяснение – понятие «контрреволюция» используется не в значении «переворот, противоположный революции», а в ином, точно не определенном.

На мой взгляд, только возврат к дореволюционным порядкам – контрреволюция. Завершение революции, в какой бы форме оно ни прошло – не контрреволюция. Никому же не придет в голову называть контрреволюцией завершение Октябрьской революции или революции в Китае. Приход к власти буржуазии в ходе буржуазной революции можно счесть контрреволюцией только применительно к другойреволюции, идущей одновременно с буржуазной, но «забегающей вперед» социально. Но была ли она возможна в период буржуазной революции? Не восстания «низов», а создание ими нового, более прогрессивного, чем капитализм, строя? Возможна ли победа «небуржуазных (трудовых) классово-политических сил» (Н. А. Симония) над буржуазией в этот период? Сторонники трактовки любой революции как незавершенной революции «низов» никогда не ставят этот вопрос, что понятно: ответ на него – отрицательный. Антибуржуазный пафос современных авторов, опрокинутый в прошлое, не дает им увидеть, что во Франции XVIII века не было более прогрессивного класса, чем буржуазия.

Однако понимание якобинской диктатуры как высшего этапа революции настолько прочно укоренилось в умах историков, что высказывания некоторых из них могут означать признание упущенных в результате «термидора» возможностей небуржуазного развития Франции.

Это относится и к классикам нашей исторической науки. Е. В. Тарле в «Наполеоне» (1936) ставит последнему в вину отсутствие во время «ста дней» опоры на «жакерию» и революционного террора против командного состава армии [406]

[Закрыть].

А. З. Манфред (1906-1976) в книге «Наполеон Бонапарт» (1971) пишет о своем герое: «В сущности ему надо было начать все сначала: вернуться к политике 1793 года, довериться народу… продолжить революцию с ее высшего якобинского этапа» [407]

[Закрыть].

Хочется спросить: куда мог направить и не направил Францию Наполеон, введи он революционный террор и «продолжи» революцию? Куда вели ее якобинцы? Неужели к социализму?

Как ни странно, но именно так другой известный историк В. М. Далин (1902-1985) интерпретирует мысль Энгельса о том, что для закрепления результатов буржуазной революции надо идти дальше ее задач: «Именно это и сделали якобинцы, опираясь на санкюлотов, на крестьянство, на народные массы, проводя политику экономического регулирования, ограничения капитализма, противодействуя капиталистическому накоплению» [408]

[Закрыть].

Этот взгляд на роль якобинцев в истории сформировался в 1930-е годы. «Положительное значение якобинской диктатуры, – писал Я. Старосельский в работе “Проблема якобинской диктатуры“ (1930), – оказалось в том, что созданные ею формы массового движения стали образцом для будущей организации диктатуры пролетариата» [409]

[Закрыть].

Н. М. Лукин (1885-1940) в статье «Ленин и проблема якобинской диктатуры» (1934) увидел в якобинской диктатуре «наилучшую конкретно-историческую иллюстрацию к учению Ленина о революционно-демократической диктатуре “низов“» [410]

[Закрыть].

Любопытное единодушие с советскими историками заочно демонстрирует современный французский монархист Жан-Батист Морван: если бы не реставрация Бурбонов, уже в XIX веке «мы имели бы дело с советизированной Францией» [411]

[Закрыть]. Сравнение якобинской диктатуры с «диктатурой Советов», а якобинского клуба – с компартией встречается в книге консервативного английского философа Кристофера Генри Доусона (1889-1970) «Боги революции» (издана в 1972) [412]

[Закрыть].

Этот взгляд основан на реальном конфликте якобинского государства с буржуазией, вышедшей из него победителем.

Ограничивать капитализм можно по-разному: обобществлением или же огосударствлением собственности. В первом (гипотетическом) случае результатом будет социализм, во втором – политаризм. Якобинцы правили чуть больше года и не успели создать новый строй, но направление движения наметилось ясно.

Факты таковы. При якобинцах во Франции шло интенсивное огосударствление собственности. Режим максимума, по словам французского историка Альбера Матьеза (1874-1932), «разрушал класс мелких торговцев и ремесленников, превращая их в работников по найму. Булочники, например, получавшие муку от правительства, были только муниципальными чиновниками» [413]

[Закрыть]. Несмотря на симпатии к Робеспьеру, А. Матьез вынужден признать: «Из революционного режима извлекали пользу только многочисленные агенты новой бюрократии и фабриканты военного времени» [414]

[Закрыть]. Степень поддержки, конечно, была разной: фабриканты лишь терпели якобинскую бюрократию – до термидора.

H. М. Лукин полагал, что якобинцы представляли «интересы самостоятельных мастеров, мелких лавочников и хозяйственных мужичков» [415]

[Закрыть]. Но эти якобинцы, вымышленные им по аналогии с эсерами как партия мелкой буржуазии, не похожи на подлинных якобинцев. Декрет о продаже земли крестьянам был принят в 1792 году правительством Жиронды; якобинцы, идя к власти, в декрете от 24.04.1793 г. объявили объединения крестьян для покупки и дележа земель «мошенническими и подлежащими наказанию» [416]

[Закрыть]. Инициатива «снизу» воспринималась ими как узурпация прав государства, чем дальше, тем больше подминавшего под себя общество.

Французский историк Патрис Генифе в книге «Политика революционного террора. 1789-1794» (2000) пишет: «Централизация управления, достигнутая путем Террора к началу 1794 года, отнюдь не являлась результатом целенаправленных мер… Вместе с тем, создание Революционного трибунала (9 марта), Комитета общественного спасения (6 апреля), комитетов бдительности, уполномоченных наблюдать за иностранцами и подозрительными (21 апреля) и отправка в департаменты представителей в миссиях (9 марта) имели долгосрочные и непредвиденные последствия. Первым из них стало складывание политического и административного аппарата, существовавшего параллельно выборным органам, унаследованным от предшествующего периода» [417]

[Закрыть].

Отличая революционное насилие как таковое от «Террора как государственной системы» [418]

[Закрыть], существовавшей до 9 термидора, П. Генифе делает вывод: «Если разгул Террора в последние месяцы 1793 года был вызван распадом государства, то весной 1794 года он превращается в инструмент его восстановления и упрочения, чтобы затем стать средством его сохранения… В 1793 году Террор был симптомом анархии; в 1794 году – признаком реставрации власти» [419]

[Закрыть]И власть эта, не будучи буржуазной, не была и властью крестьян и санкюлотов: «Террор стал системой власти с разветвленным бюрократическим аппаратом и собственными интересами(курсив мой. – Г. 3.)» [420]

[Закрыть].

«Среди казненных по приговорам революционных трибуналов, – приводит данные доктор исторических наук (ныне – директор Центра французских исследований ИИ РАН) П. П. Черкасов, – дворяне составляли всего 8,25 %, священнослужители – 6,5, состоятельные буржуа – 14, зато рабочий люд – 31,25, крестьяне – 28%… Жертвами революционного террора во Франции стали 40 тыс. чел. Около полумиллиона французов только с марта 1793 по август 1794 года оказались в тюрьмах, часто не ведая своей вины» [421]

[Закрыть]. Напомню, что среди них были Гракх Бабёф, генерал Лазар Гош, Анри де Сен-Симон и Руже де Лиль, автор «Марсельезы». Их освободил термидорианский переворот.

Не только террор был признаком «революционно-демократической диктатуры» (термин Н.М.Лукина). Не менее характерна отмена выборности и замена ее назначениями сверху.

«Когда постепенно Робеспьер стал заменять судей, комиссаров различных парижских секций, бывших до того выборными, когда он стал назначать председателей революционных комитетов и дошел до того, что все руководство Парижской коммуны заменил чиновниками, то этим мог только усилить бюрократизм и убить народную инициативу. Таким образом, режим Робеспьера, вместо поднятия активности масс, активности, которую уже подавлял экономический и, в частности продовольственный кризис, только усугублял зло и способствовал работе антидемократических сил» [422]

[Закрыть]. Эти слова написаны в 1928 году X. Г. Раковским (1873-1941), наблюдавшим аналогичный процесс.

Наконец, в дополнение к террору и централизации, якобинское государство прибегло к поддержке религии. Был официально введен культ Верховного Существа, главным священнослужителем которого по примеру восточных владык стал Робеспьер. «Целью культа Верховного Существа было дать Террору идеологию, – пишет П. Генифе. – Этот культ способствовал увековечиванию, укреплению и, особенно, централизации революционного правления в интересах Робеспьера, возложив на того миссию толковать законы Провидения» [423]

[Закрыть].

Наиболее логичное объяснение перечисленных фактов – якобинская диктатура была нарождающимся политаризмом. Якобинское государство не представляло интересы буржуазии против народа или интересы народа против буржуазии – оно представляло само себя. В большинстве буржуазных революций «снизу» боролись три силы (абсолютизм, буржуазия, народ); в Великой Французской к ним прибавилась четвертая. Поэтому якобинский террор не сводим к террору революции против контрреволюции, мелкой буржуазии против крупной или буржуазии против народа. В нем всегда останется нечто, не входящее в эти рамки, нечто большее – террор государства против общества, который в других исторических условиях назывался проскрипциями или охотой на ведьм.

Сами якобинцы, бывшие изначально политическими представителями разных групп буржуазии и только силой обстоятельств спаянные в новый госаппарат, конечно, не осознавали этого, считая свою деятельность воплощением эгалитаристских идей Руссо.

Чистые помыслы Робеспьера и Сен-Жюста вели Францию в тупик нового абсолютизма. «Первая французская революция, – писал Маркс, – была вынуждена развить то, что было начато абсолютной монархией, т. е. централизацию и организацию государственной власти, и расширить объем и атрибуты этой власти, число ее пособников, ее независимость и ее сверхъестественное господство над действительным обществом» [424]

[Закрыть]. Якобинские чиновники – «государственные жрецы с точно установленными иерархическими функциями». (Первым, в 1865 году, увидел в якобинстве возрождение абсолютизма историк Эдгар Кине (1803-1875) [425]

[Закрыть].)

Грязные руки Барраса и Фуше вывели Францию из этого тупика. Термидорианский переворот был делом революционной буржуазии, завершившей свою революцию.

Теперь, полагаю, можно определить место якобинской диктатуры в истории революции. Из сказанного не следует, что якобинцы были бандой властолюбцев или сборищем жестоких мечтателей, безуспешно пытавшихся свести небо на землю и, прежде, чем погибнуть, заставивших Францию расплачиваться за свои фантазии – как считает американский социолог Крэйн Бринтон, выведший в книге «Анатомия революции» из факта падения якобинцев «закон термидора» (безрезультатность революций). Грубая критика Горы всегда была визитной карточкой правых и ультраправых историков [426]

[Закрыть]. Но ответный апофеоз якобинства стал большой ошибкой значительной части историков-марксистов.

Якобинская диктатура выполняла определенную историческую задачу – организацию обороны страны. Армия, реорганизованная комиссарами Конвента, нанесла ряд поражений войскам антифранцузской коалиции. Диктатура держалась, пока не была выполнена ее миссия; после этого ее отрицательные стороны перестали уравновешиваться приносимой пользой. Политаризм действует на общество как наркотик – сначала мобилизует, затем ослабляет. С его небуржуазнойпомощью были закреплены результаты буржуазной революции(конечно, якобинцы были ближе к буржуазии, чем к народу, не имевшему никаких шансов на приход к власти, а интересы крестьянства выражали не больше, чем Густав III или Александр II); в противном случае ее растоптали бы интервенты.