Текст книги "Парижане. История приключений в Париже"

Автор книги: Грэм Робб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

3. Дело о шести тысячах пропавших преступников

20 июня 1827 г., улица Птит-Сент-Анн, 6

Только бюрократ с каменным сердцем не почувствовал бы жалости к пятидесятидвухлетнему мужчине, который сидел в одиночестве в своем кабинете в ту июньскую среду, согнувшись над большой конторкой, на которой оставался один-единственный лист бумаги. Эти пахнущие мускусом покои под сенью Сент-Шапель были его домом на протяжении последних шестнадцати лет, и небольшой отряд, состоявший из мужчин и женщин – секретарей, шпиков и полуисправившихся осужденных, – был единственной семьей, которую он знал с тех времен, когда мальчиком покинул пекарню своих родителей. Он научился любить вместительные картотечные полки, просторный шкаф, которому позавидовал бы бульварный театр, и маленькую кухню, где в любой час дня или ночи любовница осужденного готовила еду, которая помогала им выйти на след преступника, поддерживая их силы.

Комиссар Анри, который был ему как отец, ушел на пенсию и посвятил себя рыбной ловле, и его уход вызвал шквал административных шагов. На его место министр назначил аккуратного и опрятного молодого человека с каменным сердцем, который начал расследовать давнее и не столь давнее прошлое Видока. Вместо того чтобы ждать исхода расследования, Видок решил подать в отставку. Он подписал лист бумаги и вышел из кабинета, похоже в последний раз. Когда он проходил по застекленной галерее, волоча полный чемодан бумаг, он задавал себе вопрос, как его преемник на посту главы сыскной полиции – бывший осужденный, известный как Коко Лакур, сумеет согласовать свой внушительный список арестов.

Видок отдал в руки правосудия достаточное количество преступников, которые могли бы потопить плавучую тюрьму. Его имя было у всех на устах, и он был знаменит как мастер перевоплощений от Шербура до Марселя (что приносило некоторые неудобства). Он довел до конца так много дел, что для торговцев, возниц кабриолетов, клерков и преступников, которые читали о его подвигах в газетах, ничто не казалось таким невинным, как раньше. Вон та слабая старушка может оказаться тайным агентом по какому-нибудь делу, а та буханка хлеба, которую она несет, – импровизированным саквояжем, в котором лежат заряженный пистолет и пара наручников.

Надо отдать должное оперативности Видока: когда он ушел из сыскной полиции, большая часть тайн, которая оставалась неразгаданной, касалась самого Видока. Почему, например, его руки были испачканы кровью, когда его бывшая любовница Франсин была найдена с пятью колотыми ранами, нанесенными его ножом, который она, предположительно, взяла, как она позднее утверждала в подписанном заявлении, для попытки самоубийства? Почему бывшему осужденному, известному заядлому игроку, было поручено руководить специальным подразделением полиции, курирующим казино? И как ему удалось уйти в отставку из сыскной полиции в июне 1827 г. с почти полумиллионом франков, когда его ежегодное жалованье составляло всего пять тысяч франков?

Одно дело было столь загадочным, что, похоже, совершенно ускользнуло от внимания, и особенно печально то, что недостаток доказательств делает его самым коротким делом.

Загадка вот в чем: число людей, которых Видок арестовывал каждый год, превосходило ежегодное число осужденных за преступления против личности или собственности во всем департаменте Сены. За один год подразделение сыскной полиции арестовало семьсот семьдесят двух убийц, воров, фальшивомонетчиков, мошенников, бежавших из заключения осужденных и других негодяев. Даже если вычесть сорок шесть необъяснимых арестов, произведенных «по специальному ордеру», и двести двадцать девять «бродяг и воров», которые были высланы из Парижа, остается очень большое число преступников, которые не значатся в официальной статистике. Даже при скромной оценке за шестнадцать лет работы Видока число преступников, арестованных сыскной полицией, но не фигурирующих в официальной статистике, приблизительно равняется 6350. При таком показателе потребовалось бы не меньше пятнадцати Видоков, чтобы арестовать каждого преступника в стране.

Если бы комиссар Анри посвятил свое время на заслуженной пенсии написанию мемуаров вместо ловли рыбы в Сене, он, наверное, мог бы объяснить, что Видок был более опасен как детектив, нежели как мошенник, и что, проливая зловещий свет преступности на весь город, он создал спрос на людей, подобных себе, – узаконенных мстителей, которые возвращали бы деньги налогоплательщикам, очищая улицы от преступников. Возможно, он отвел бы Видоку должное место в истории и назвал бы его человеком, который заново изобрел борьбу с преступностью как средство контроля за безвинным населением… Но, как мог подумать Видок в то июньское утро, поставив свой чемодан на набережной Орфевр, чтобы хлебнуть бренди из фляжки, истинный гений всегда остается не признанным своими современниками.

4. Дело о таинственной неприятности

17 октября 1840 г., галерея Вивьен, 13

Через некоторое время после ухода Видока из сыскной полиции та характерная для Парижа порода людей, известная как зеваки, которые не находят ничего лучше, чем стоять и глазеть, словно любой предмет – одушевленный или нет – может стать интересным, если на него пялиться достаточно долго, начали замечать буквы «X», иногда сопровождаемые буквами «О», написанные белым мелом на стенах некоторых домов. Если бы особенно терпеливый зевака задержался неподалеку от одной из написанных букв X, он мог бы в конце концов увидеть, как какой-то мужчина или женщина берет кусочек белого мела и приписывает букву «О» рядом с «X», а затем исчезает на улице или за кирпичной колонной общественной уборной. А если бы он последовал за таинственным марателем общественной собственности, то мог бы оказаться в одном из шикарных районов Парижа под застекленной галереей, переполненной людьми, которые, как и он сам, не имели более интересного занятия, чем стоять и смотреть.

Галерея Вивьен была построена в 1823 г. как место для созерцательных прогулок. Она быстро стала одной из самых оживленных пассажей на правом берегу Сены. Летним вечером парижане, вышедшие на прогулку, оставляли ослепляющее солнце на бульваре и погружались в его мерцающие тени, чтобы порадовать себя, разглядывая шоколад, конфеты и миниатюрные десертные печенья или оборки и украшения, которые были выставлены на всеобщее обозрение, как священные реликвии, под нимфами и богинями ротонды. В дождливый день мужчина тут мог выкурить сигарету, изучая изгибы и неожиданные виды на мраморные галереи и миловидных женщин, пришедших купить нижнее белье по последней моде. Подобно изящной маркизе, галерея Вивьен была неизменно легкомысленной, а ее слава центра парижской моды распространилась далеко за пределами города. Слова «галерея Вивьен» выглядели как священный лейтмотив на прекрасно упакованных картонных коробках, которые доставляли дамам в провинциальных городах, когда их мужья отсутствовали. Короче, это было такое место, которое любая женщина могла спокойно посетить одна, не вызывая подозрений.

В тот воскресный день молодая женщина, которой придется остаться безымянной, вошла в галерею Вивьен и прошла через монументально-респектабельный подъезд дома номер 13. Она поднялась по великолепной винтовой лестнице, где окна, вставленные высоко в облицованной мрамором стене, давали возможность смотреть на лестницу и оставаться незамеченным. Она постучала в дверь, и ее провели в удобный кабинет мужчины, имя которого было написано на металлической табличке, именной почтовой бумаге и в бесчисленных рекламах – «бывший глава специального отряда сыскной полиции, который он возглавлял на протяжении двадцати лет с неизменным успехом».

Бюро универсального сыска в галерее Вивьен было первым в мире частным детективным агентством, основанным за два десятилетия до того, как Алан Пинкертон, «Видок с Запада», основал свое Национальное детективное агентство в Чикаго, которое предлагало ряд разумных услуг: «Предъявление иска и взыскание долга, сыск любого рода, наблюдение и расследования в интересах бизнеса и семьи». Появились другие агентства и стали подражать ему, но ни одно из них не стало процветающим, как охотно объяснялось в рекламном проспекте бюро:

«Все те, кто пытался подражать мне, оказались у разбитого корыта – их постигла неудача. «Набатный колокол» переплавился в тюрьмах Мезьер. «Маяк торговли» нашел свой конец в камерах Бисетр. «Светильник» пролил так много света на свои темные дела, что отправился в тюрьму на несколько месяцев. Их преемники неизбежно, в свою очередь, потерпят крах».

Для некоторых в рекламах бюро звучал оттенок угрозы. Это выглядело так, будто шантажист охватил своей деятельностью весь торговый мир Парижа…

«Некоторые бизнесмены, которые подписались на услуги моего бюро на несколько лет, а затем сочли возможным расторгнуть подписку, обнаружили, что, как только они отказались от моего опыта и советов, так сразу стали жертвой мошенников».

Но так как бюро оказывало такие полезные услуги, а либеральное правительство препятствовало полиции вмешиваться в семейные дела, оно пользовалось некоторым мощным покровительством. У него имелась огромная база данных, состоящая из регистрационных карточек на каждого известного преступника, и нескольких тысяч законопослушных граждан тоже, и команда специальных ищеек – «Циклоп», «Фавн», «Завсегдатай», и очень высокий детектив, который мог заглядывать в окна второго этажа, не нуждаясь в лестнице. Даже когда на бюро был совершен налет и более чем две тысячи старых досье сыскной полиции, относящихся к 1811–1827 гг., были конфискованы, политики страшились его системы регистрации данных так же, как преступники боялись кулаков Видока.

«Бесспорный успех» к бюро пришел нелегко. Правила внутреннего распорядка, которые были на видном месте вывешены в кабинете директора, давали некоторое представление о том, насколько трудно было работать с агентами, которые приобрели свои умения и манеры в тюремных камерах и трущобах:

«Служащие должны всегда быть одетыми чисто и респектабельно и не ходить в грязной обуви.

Служащие должны всегда иметь при себе такие необходимые предметы, как ножи, линейки, авторучки и т. д., и оставлять свой рабочий стол в порядке.

Пьянство и пристрастие к азартным играм – эти два постыдных порока будут сурово наказываться. В кабинетах запрещается есть и пить, курить и жевать табак, равно как и делать что-либо, не связанное со службой.

Всякий служащий, который пишет на стенах, досках объявлений, окнах и т. п., будет наказан штрафом, равным трехкратной стоимости ущерба.

Документы и записи следует класть в кабинете лицевой стороной вниз, чтобы назойливые глаза не могли прочесть их. Всякий, кто сможет доказать, что его коллега раскрыл ему подробности дела, которое тот ведет, получит награду в размере дневной платы болтуна».

Последнее правило представило бы особый интерес для зеваки. Оно относилось к «внешним операциям». Когда какой-либо дом находился под наблюдением, агент должен был пометить ближайший угол улицы буквой «X». «Для этого в его распоряжении всегда должен быть белый мел». Когда он выходил из бюро, чтобы следить за объектом или чтобы «удовлетворить нужду», он должен был пометить стену буквой «О». Таким способом директор мог отслеживать действия своих агентов и принимать карательные меры в случае необходимости.

В каком-то смысле было удачей, что бюро закрыли в 1843 г., а его досье попали в разные места. Какие-то документы оказались в правительственных кабинетах, а оттуда, в конце концов, в букинистических магазинах и архивных коллекциях. Один из спасенных документов оказался копией письма, которое молодая женщина в галерее Вивьен получила в ту субботу. (В 1840 г. письма доставлялись шесть раз в день, так что письмо, отправленное в Париже на городской адрес до девяти часов утра, приходило до полудня.)

Письмо это было в достаточной степени сбивающим с толку, чтобы привести его адресата в контору Видока. Оно было написано на обычной гербовой бумаге с девизом бюро под адресом:

«20 франков в год

дают защиту от уловок самых хитрых мошенников.

Мадемуазель, желая обсудить с Вами одну тему, имеющую отношение к Вам и способную причинить Вам некоторые неприятности и ввести в расходы, прошу Вас зайти ко мне в контору по получении этого письма.

С уважением, Видок».

Вряд ли дело, требующее такой осторожности, было прозрачно во всех деталях по прошествии такого большого срока. Конверт не сохранился, и адрес женщины неизвестен. Шансов установить личность клиентки Видока было столько же, сколько увидеть самого Видока, выходящего из здания Общества по сохранению исторического наследия, которое теперь занимает дом номер 13 по галерее Вивьен. Однако копия письма, сохранившаяся в бюро, по крайней мере, дает возможность проследить за развитием этого дела в течение следующей недели.

На письме были небрежно нацарапаны несколько фраз. Первая, написанная толстыми неуклюжими буквами и наводящая на мысль о том, что перо держали зажатым в кулаке, гласит: «Она не станет платить больше двух франков в месяц». Далее другим почерком: «Написал 19 февраля 1841 г., чтобы заплатила». Еще одна фраза, написанная первым почерком: «Выяснить положение дамы». Последняя запись гласит: «Пометка сделана 23 февраля».

Далее нет никакой информации. Точный характер «неприятности», которой подвергалась молодая женщина, остается загадкой, и мы никогда не узнаем, сочли ли ее два франка в месяц достаточной платой и каким образом Бюро универсального сыска намеревалось предложить ей защиту от «уловок самых хитрых мошенников»…

5. Дело о фиктивном перевороте

6 июня 1832 г., остров Сите – 11 мая 1857 г., улица Сен-Пьер-Попинкур

Только человек, спрятавшийся в кучах мусора и наблюдавший за одной и той же дверью или переулком несколько дней подряд, знал бы, сколько никому не известных драм оказались стертыми из истории Парижа из-за сноса домов и обновления города. Углы улиц и перекрестки были синапсами гигантского сложного мозга, и когда в 1838 г. префект Рамбюто начал резать по живому старинные улочки, чтобы построить широкую чистую улицу, носящую теперь его имя, большие куски воспоминаний города были стерты без следа.

Так как Видока время от времени нанимали для выполнения особых заданий даже после прекращения деятельности его детективного агентства, он, безусловно, мог написать что-то более откровенное, чем его «записная книжка для порядочных людей» под названием «Воры: физиология воровского поведения и язык воров» (1837). Он мог, например, написать практическое руководство для армейских офицеров и будущих глав государств. Он мог бы показать, что всякий, кто желает завоевать Францию, должен сначала овладеть столицей, а чтобы сделать это, должен собрать в определенных ключевых точках города следующие предметы: две повозки, несколько столов, стульев, кроватей, дверей, матрасов и некоторое количество отборного мусора, не тронутого мусорщиками. Так как немногие улицы в Париже были шире семи метров, такой набор мог быстро подняться на высоту второго или третьего этажа. Таким способом можно было задержать целый батальон.

В следующей главе он мог бы продемонстрировать, что для подтверждения смены власти и тушения пожаров, разожженных новой администрацией, глава государства должен спровоцировать еще одну революцию, а затем подавить ее.

5 июня 1832 г. одна из последних жертв эпидемии холеры – популярный оратор-республиканец генерал Ламарк – был отвезен к месту последнего упокоения в сопровождении самой большой похоронной процессии, которую когда-либо видели в Париже. С самого утра распространялись слухи о том, что похороны станут поводом для мятежа роялистов. Либеральной монархии, которая была установлена в ходе трехдневной революции в июле 1830 г., угрожали недовольные роялисты, с одной стороны, и рассерженные республиканцы – с другой. Довольно странно, что, несмотря на страх перед бунтом республиканцев или контрреволюцией роялистов, правительство не делало ничего, чтобы помешать собраться толпам народа. И когда появился огромный человек верхом на коне, размахивающий красным флагом и фригийским колпаком, ни один солдат или полицейский не вмешивались до тех пор, пока не начала разрастаться паника.

Три часа спустя половина Парижа была забита баррикадами, а горстка бесстрашных мужчин, одетых по революционной моде, призывала горожан оказывать сопротивление роялистскому мятежу.

Циник мог бы сказать, что этот беспорядочный бунт был удачей для нового режима. К рассвету многие бунтовщики уже были убиты или схвачены, и мятеж сконцентрировался в узких улицах вокруг церкви Сен-Мерри. Именно там, как известно читателям «Отверженных» Виктора Гюго, разыгрались последние сцены той кровавой драмы. Порядок был восстановлен правительственными войсками, которые из пушки расстреляли бастионы из матрасов и проломили себе путь через стены, чтобы стрелять по баррикадам из верхних окон. Любой генерал понял бы, что бой, сосредоточенный на такой маленькой площади, не искоренит угрозу навсегда. Многие из бунтовщиков проскользнули через кордон и ушли по крышам. Но не было сомнений в том, что после событий 5–6 июня 1832 г. Париж стал безопаснее для монархии, чем раньше.

Разглядывая Париж в то утро с острова Сите, внимательный наблюдатель увидел бы клубы оружейного дыма и измельченных булыжников, поднимающиеся над непроглядной массой крыш на севере столицы. Но он также мог бы услышать и звуки сражения, раздающиеся поблизости. В то время как на другом берегу реки в Сен-Мерри происходила массовая бойня, баррикады появились на узких улочках острова позади набережной Орфевр. Впервые их заметили приблизительно в десять часов утра; к этому времени, согласно истории восстания 1832 г., все сопротивление ограничивалось правобережьем.

Спасаясь от бойни через реку, несколько групп бунтовщиков получили предупреждение о наличии баррикад на острове Сите от людей, которые, по-видимому, обладали точной информацией о перемене удачи в сражении. Так как баррикады занимали важное стратегическое положение между правительственными зданиями на правом берегу Сены и армией голодающих рабочих и бунтующих студентов в Латинском квартале, восстание снова быстро вспыхнуло в сердце Старого города.

Если бы кто-нибудь из мужчин и женщин, которые спешили на защиту тех баррикад, остановились бы, чтобы осмотреть их, они заметили бы что-то необычное в их архитектуре и составе. У баррикад были прочные основания, как будто строители устанавливали повозки согласно какому-то неписаному правилу построения баррикад. В них преобладали конторские столы и картотечные шкафы, которые образовывали аккуратные слои, соединенные с подпорками, а наверху лежал ряд колес от телег и стульев, которые служили карнизами и бойницами. Если бы сражение было неблизко, мятежники могли бы понять, что в лабиринте улочек на баррикаду можно напасть с разных сторон одновременно или отделить ее от соседних баррикад с помощью горстки солдат. Они могли бы выставить из домов их жителей, которые глядели вниз на баррикады, и перестрелять снайперов, которые прятались за трубами и мансардами. Любые подобные меры предосторожности были бы, конечно, напрасными, если бы кто-нибудь из мятежников, защищавших баррикады, оказались переодетыми солдатами или полицейскими.

При отсутствии подробных записей трудно сказать точно, что случилось в то утро под сенью Сент-Шапель. Самым подробным документом является письмо, написанное неизвестной рукой и подписанное двумястами пятьюдесятью жителями соседних улиц (Ликорн, Каландр и Жюивери). Это коллективное письмо, которое Видок позднее представил в дополнение к своему прошению о начислении государственной пенсии, восхваляло «усердие и смелость господина Видока», который хоть и не был больше на официальной службе в сыскной полиции, каким-то образом сумел схватить «злоумышленников» и «очистил» квартал, «рассеяв сброд».

Через много времени после этих событий мысль о том, что баррикады на острове Сите были построены под руководством Видока и напичканы его агентами-провокаторами, выразил один из революционеров, который был схвачен в тот день на баррикадах, посажен в тюрьму и подвергся пыткам. Некоторые уцелевшие позже устраивали покушения на жизнь Видока, но к их показаниям всегда относились с недоверием.

С именем Видока связывают так много туманных историй, что кажется, будто он парит над Парижем XIX в. словно призрак. Правительства, которые с повышенной чувствительностью относились к общественному мнению и были склонны передавать полицейские функции преступникам, были вынуждены признать такого человека, как Видок, незаменимым. Немного, наверное, нашлось бы политических дел, к которым он не приложил бы руку. В 1846 г. Луи-Наполеон Бонапарт (будущий Наполеон III), который попал в тюрьму после неумелой попытки государственного переворота, сбежал из крепости Ам, воспользовавшись советом Видока. Он бежал в Лондон, куда Видок был послан за ним следить и где он также воспользовался случаем, чтобы посоветовать тому устроить новый государственный переворот. После революции 1848 г. и перед успешным государственным переворотом Луи-Наполеона, совершенного им в 1851 г., он служил у Ламартина в качестве тайного агента. Сам Ламартин отдавал должное бывшему осужденному, говоря, что он «справился бы с ситуацией только с помощью Видока».

Правду об этом и других эпизодах из жизни Видока почти невозможно отделить от массы слухов и ложной информации. В таком большом и изменчивом городе, как Париж, в котором министерства появлялись и исчезали, как пригородные поезда, да и целые кварталы могли исчезнуть в течение года, историку приходится тщательно просматривать груды подозрительных сведений, подобно тряпичнику. Большая часть документов уже давно исчезла, а многие были, вероятно, уничтожены. Через несколько минут после смерти Видока в 1857 г. группа полицейских устремилась к его дому в квартале Маре и унесла его материалы, не оставив ни единого ключа к решению последней загадки: когда весть о его смерти дошла до газет, одиннадцать женщин появились в его доме, причем каждая несла с собой подписанное завещание, которое делало ее единственной наследницей его состояния.

Старый каторжник остался увертливым до конца. Некоторых людей, присутствовавших на его тихих похоронах в Сен-Дени-дю-Сен-Сакрман в квартале Маре, можно было бы простить за то, что они задавали себе вопрос: чье тело лежит в гробу? В могиле на кладбище Сен-Манде с полустершейся надписью «Видок 18…», как теперь стало известно, лежит тело женщины. Весьма маловероятно, что место последнего упокоения Видока когда-либо станет известным, и никогда, вероятно, не появится памятник или даже название улицы, чтобы увековечить ту роль, которую он сыграл в обеспечении безопасности Парижа.