Текст книги "Парижане. История приключений в Париже"

Автор книги: Грэм Робб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Возвращение

Эта история закончилась где-то в Англии в 1828 г. Пожилой человек лежал в постели, умирая от болезни, которая оставила его разум достаточно ясным, чтобы чувствовать бремя греха, цепко держащего его бессмертную душу. Рядом с кроватью за письменным столом с кипой бумаг сидел католический священник. Сцена, подобная этой, наводит на мысль о Сохо, где жило большинство французских эмигрантов и экспатриантов. Аббат П. (известен только его инициал), вероятно, слышал уже дюжины исповедей на смертном одре, в которых недавняя история Франции была перепутана в рассказах о потерях и предательствах, однако рассказ этого человека был длинным и путаным даже по меркам эмигранта. К счастью, эту историю он рассказывал самому себе мысленно столько раз, что получалась простая диктовка.

Он добрался до конца рассказа о своем бегстве из Парижа и приезде в Лондон. Тогда аббат вручил ему это признание и подержал свечу, пока умирающий царапал свою подпись на каждой странице. Несколько дней спустя он умер, и аббат П. сдержал свое обещание: он отправил подписанное признание префекту полиции Парижа. В сопроводительном письме аббат объяснил, что он и его прихожанин полагали, что «полицию следует известить о ряде ужасных событий, в которых этот несчастный был и действующим лицом, и жертвой».

Могло бы состояться короткое расследование, чтобы связать концы с концами, но события, о которых идет речь, произошли более десяти лет назад, и у парижской полиции были более неотложные заботы. Только что был назначен новый префект полиции, который был занят наведением порядка в городе: господин Дебеллем распорядился регулярно подметать и обрызгивать водой улицы; он получил финансирование от правительства на санитарные осмотры проституток; он приказал травить бродячих собак и запретил шарманщикам петь непристойные песни; он также распорядился, чтобы всем иногородним нищим были выданы паспорта и деньги, и отправил их по своим городам и деревням. Следуя примеру сэра Роберта Пила, он одел своих дотоле незаметных полицейских в ярко-синюю форму с блестящими пуговицами, на которых был изображен герб Парижа, и треуголки.

Признание было отправлено в архив, где и исчезло бы навсегда, если бы не человек, который поистине должен стать героем этой истории. Когда письменное признание прибыло под своды префектуры, оно было немедленно проглочено одним из самых жадных умов, которым когда-либо давали свободу в архивах. До недавнего времени Жак Пеше был главным архивариусом парижской полиции. Это была та работа, о которой он мечтал, награда за храбрость и двуличие, которые он проявил в мрачные дни революции. Когда ему было слегка за тридцать, Пеше был избран представителем Парижской коммуны, но ему стало отвратительно насилие, совершаемое толпой. За одну ночь он стал тайным роялистом. Выдавая себя за кроваво-красного революционера, он получил работу, связанную с ищущими спасения эмигрантами, несговорчивыми священниками и рояли-стами-заговорщиками. Таким образом, по его утверждению, он имел возможность спасти многих людей от гильотины. «С волками жить, – позднее говорил он своим друзьям, – не значит по-волчьи выть». Конечно, чтобы удержаться на работе в такие ужасные времена, он, вероятно, пожертвовал несколькими людьми, чтобы спасти многих. И даже при этом опасность всегда ходила рядом. Печально известный Бийо-Варенн, который требовал казни короля «в течение двадцати четырех часов», предостерегал Пеше: «Будь осторожен, друг. У тебя лицо человека, фанатично придерживающегося умеренных взглядов».

Каким-то образом этот фанатичный человек умеренных взглядов остался жив. Жак Пеше появляется в столь многих местах, что трудно поверить, что это был один человек. Поиски в любой период времени между падением Бастилии и падением Наполеона могли обнаружить его прячущимся в сельской местности к северу от Парижа, управляющим городом, расположенным в шести километрах к востоку от него (и посылающим только нескольких его жителей на гильотину), томящимся в тюрьме, выходящим на свободу с помощью друга, редактирующим две официальные газеты и, позднее, подвергающим цензуре прессу. Он также составил две энциклопедии и статистический обзор по провинциям Франции.

В конце концов он оказался в архивах префектуры полиции. После того как он много лет глядел на мир через глазок политики, он увидел его во всей его выпуклой реальности. Те деревянные полки и ящики под сводами префектуры были улицами и жилищами мегаполиса тайной информации. Всякого, кто когда-либо жил в Париже, можно было найти здесь – богатого и бедного, невинного и виноватого. Он думал, что это единственный источник, по которому можно проследить полную картину человеческой натуры. Систематизируя архивы, он упорядочивал «бездонный хаос» в человеческой истории. В этой бурлящей массе подробностей он обнаруживал «таинственную картину частной жизни» и раскрывал ее миру в многотомном труде.

На протяжении одиннадцати лет каждое утро Пеше переходил по мосту у собора Парижской Богоматери и прятался от солнечного света, чтобы вести тщательные поиски в хаосе. Каждый вечер он выходил на свет божий, и его голова была забита заговорами, преступлениями и полнилась растущим чувством познания. Но человек с темным прошлым и жаждой правды неизбежно имеет врагов. Кто-то – завидующий коллега, полицейский, записи о проступках которого хранились в архиве, забытый человек, уцелевший в тяжелые дни компромиссов, – распустил слух, что Пеше – неисправимый революционер. Можно ли было доверять такому человеку грязные тайны государства? Очевидно, нет, особенно потому, что все время появляются все новые грязные тайны. Как сам Пеше написал в своей книге, префект полиции господин Делаво позволял своим офицерам «крышевать» махинации, игорные притоны и бордели.

Пеше сняли с его поста. В городе, в котором было двадцать шесть тысяч государственных служащих, читающих о продвижениях и понижениях по службе друг друга в ежедневной газете, это было публичное унижение. В своих воспоминаниях Пеше солгал, сказав, что передал свою любимую работу другому человеку. В приватных беседах он называл свое увольнение «смертельным ударом». К нему подкралась загадочная болезнь. Он ощущал ее развитие и винил в ней своих врагов. На протяжении трех лет он унижался и упрашивал, поднимал старые связи, использовал в личных целях свою репутацию, и, когда новый префект Дебеллем вступил в должность в 1828 г., ему дали работу в архивах, но более низкую должность. Прослужив государству сорок лет, в возрасте шестидесяти восьми лет он оказался на должности младшего клерка.

Именно тогда из Англии пришло письменное признание. Своим энциклопедическим взглядом Пеше увидел в тех листках бумаги огромную ценность. Они демонстрировали, что может случиться, когда население не контролируется должным образом полицией. Они также содержали некоторые детали, которые напомнили ему о его собственном затруднительном положении. Он сделал подробные и точные записи и добавил их к огромной кипе документов у себя дома.

Теперь он уже работал днем и ночью, превращая сырой материал в прозу. Но его враги тоже упорно трудились. Появился слух, что Пеше страдает от душевной болезни и представляет собой угрозу национальной безопасности – его следует отослать подальше умирать безобидной смертью.

С каждой нападкой на свою репутацию он чувствовал, как его болезнь набирает силу. Он начал использовать книгу, которую он писал, как дневник, что не является добрым знаком для историка, если только он, возможно, не ощущал, что его собственная правда является частью большей картины. Последние страницы его рукописи содержат несколько страшных записей:

«Сегодня у меня такие боли, что я подумывал о том, чтобы броситься в Сену, если бы у меня хватило сил.

Сегодня, 5 марта 1830 г., в канун моего дня рождения, я чувствую себя таким больным и упавшим духом, что откладываю перо, чтобы приступить к работе позже, если я когда-нибудь выкарабкаюсь из этой пропасти».

Через несколько месяцев смерть освободила его от физической боли; его враги злорадствовали. По крайней мере, его утешало знание того, что его работа практически закончена, – и это было очень хорошо, потому что сорок лет спустя префектура полиции сгорела, подожженная анархистами из Парижской коммуны. За несколько часов архивные свидетельства пятисотлетней истории Парижа, включая подписанное признание, исчезли в небесах над островом Сите.

Пеше оставил своей жене пенсию госслужащего и незаконченное magnum opus[3]3
  Главное произведение (лат.).


[Закрыть], которое взывало о публикации. Появились издатели с контрактами. После нескольких лет пребывания в нерешительности вдова Пеше продала рукопись Альфонсу Левавассеру, который ранее опубликовал первую книгу Бальзака.

Стиль Пеше был суховат на современный вкус, но его рассказы о заговорах и убийствах, несмотря на несомненную правдивость, были чрезвычайно ходким товаром. Левавассер убедил вдову, что памяти ее мужа будет отдано должное, и сделал то, что сделал бы на его месте любой разумный издатель – нанял умелого обработчика текстов, который умел превращать скучную документальную информацию в неплохие рассказы. Уйдя в отставку с государственной службы, барон Ламот-Лангон стал специализироваться на написании мемуаров людей, которые никогда не писали их. Его публикации включали шеститомные «Воспоминания графини Дюбарри, написанные ею самой», «Воспоминания Леонарда, парикмахера Марии-Антуанетты» и несколько многотомных романов, вроде «Вампир, или Дева Венгрии» и «Отшельник таинственной гробницы». Незабываемое описание бароном масштабной охоты на ведьм во Франции XIV в. (в его хорошо принятой публикой «Истории инквизиции во Франции») создавало у историков сильно искаженное впечатление об этом периоде, пока в 1972 г. не было доказано, что все это сущие выдумки.

Барон оставил большую часть написанного господином Пеше нетронутым, но дал себе волю в некоторых рассказах, особенно в признании. Он добавил диалоги и пикантные подробности, чтобы потрафить читающей публике. Признание, в конце концов, вышло в печать через десять лет после того, как оно было продиктовано священнику в Англии, приукрашенное, искаженное и невероятное. Его можно найти в пятом томе «Воспоминаний, взятых из архивов парижской полиции», написанных господином Ж. Пеше, полицейским архивариусом (1838). Имя барона не значится на титульном листе – вот почему историки, которые вынуждены использовать «Воспоминания» вместо превратившихся в пепел архивов, часто называют Жака Пеше халтурщиком, фантазером и выдумщиком.

Отрывки из книги были перепечатаны в журналах и альманахах. В 1848 г. Карл Маркс прочитал главу о самоубийствах и абортах и процитировал ее так, что Пеше выглядел как марксист. Признание, озаглавленное «Алмаз мести», было прочитано популярным романистом, который счел его «смешным», но увлекательным. «В той устрице, – написал он, – я увидел жемчужину – грубую, не имеющую ни формы, ни ценности, но жемчужину, которая просто требовала руки ювелира». Он взял сюжет и превратил его в великолепную, фантастическую приключенческую историю в ста семнадцати главах. Этой жемчужиной был «Граф Монте-Кристо».

Жемчужина была, разумеется, творением Александра Дюма. Он использовал основные элементы сюжета и выбросил устрицу, которая с тех пор оставалась лежать на мусорной куче литературной истории. Но, возможно, если бы эти остатки забытого признания можно было очистить от добавлений барона и подвергнуть испытанию исторической достоверностью, они могли бы еще открыть кусочек той «таинственной картины», которой Пеше посвятил последние годы своей жизни.

1

Слепой, идущий на ощупь с палочкой по лабиринту улиц между Сеной и кварталом Ле-Аль, легко мог на краткое мгновение представить себя в сотнях километров отсюда на юге Франции. Рабочие-мигранты всегда селились в определенных районах, где они могли говорить на своем языке и есть блюда своей кухни. В квартале Сент-Опортюн вблизи рынков находилась растущая колония переселенцев-католиков из Нима (город на юге Франции. – Пер.). В Ниме все самые лучшие должности занимали протестанты, но в Париже можно было заработать на жизнь независимо от вероисповедания. Если для человека наставали трудные времена, сеть родственников и соотечественников позаботилась бы о том, чтобы он не голодал. Естественно, те многолюдные урбанизированные деревни не были уютными гаванями, которыми их представляли себе люди посторонние: они не учитывали конкуренцию провинциальных городов, где прибыль одной семьи означала убыток другой. И все-таки лучше было знать соседей, чем бросаться слепо в этот человеческий океан.

У каждой общины мигрантов было свое кафе, которое служило местом встреч. Как таковые они были хорошо известны полиции, и любой владелец кафе, который заботился о своих прибылях, старался быть в хороших отношениях с местным комиссаром полиции. Кафе нимской общины находилось на улице неподалеку от площади Сент-Опортюн вблизи центральных рынков. В день, о котором пойдет речь (воскресенье, 15 февраля 1807 г.), владелец кафе Матье Лупиан слушал сплетни даже еще более внимательно, чем обычно.

Сапожник из Нима по имени Франсуа Пико, красивый и трудолюбивый молодой человек, пришел, чтобы поделиться хорошими вестями с завсегдатаями кафе. Он только что обручился с местной девушкой Маргерит де Вигору, которая была, если верить «Воспоминаниям», «свежа, как маргаритка, миловидна и привлекательна» – во всяком случае, наделена той красотой, которой одарена девушка с большим приданым. Соотечественники Пико скрыли свою зависть и поздравили с его удивительно большой удачей. Если учесть, что двадцать тысяч сапожников Парижа соревновались за полтора миллиона ног, то понятно, что нечасто простому сапожнику удавалось так удачно жениться. Когда Пико вышел из кафе, Лупиан и его постоянные посетители сделали то, что должны были делать знакомые жениха – они попытались придумать способ, с помощью которого можно было сделать последние холостяцкие дни счастливчика как можно более затруднительными.

Помимо Лупиана, в то воскресенье в кафе сидели три человека. Их имена (неизвестные сапожнику в то время) были Антуан Аллю, Жерве Шобар и Гийом Солари. Ни одного из этих людей нельзя достоверно идентифицировать, но их имена стоит упомянуть как признак подлинности рассказа. Все эти имена встречались в окрестностях Нима, но не так часто, чтобы они были типичными для этого региона.

Наилучшая идея пришла в голову самому Лупиану. Он назвал ее «небольшой проказой». Они скажут комиссару полиции, что Пико английский шпион, и будут весело хихикать, пока Пико будет пытаться выбраться из камеры в полицейском участке, чтобы успеть на свою свадьбу. Это показалось Шобару и Солари отличным планом, но Антуан Аллю отказался участвовать в этом. Похоже, его мотивы были скорее из области благоразумия, нежели благородства. Вероятно, он знал, какая опасность таится в играх с полицией, и боялся, что Пико не оценит шутку. Он также подозревал владельца кафе в том, что он имеет виды на Маргерит: Лупиан потерял первую жену и искал себе другую; миловидная Маргерит стала бы великолепной буфетчицей, сидящей на стуле с красной бархатной обивкой перед позолоченным зеркалом, выкладывающей кусочки сахара на блюдечки, отдающей распоряжения гарсонам и флиртующей с посетителями. Такая девушка стоила нескольких тысяч франков в год.

Аллю был прав, ведя себя осторожно. И все же он не сделал ничего, чтобы предупредить Пико. Он покинул кафе и отправился домой, чтобы заняться своими делами. По крайней мере, его совесть была чиста.

В те времена комиссары полиции были профессиональными писателями. Они сочиняли драмы и повести, успех которых определяли не довольные читатели и хорошие рецензии, а тюремный срок или казнь. В тот день комиссар 13-го квартала закрыл дверь своей приемной и расчистил место среди удостоверений, паспортов и конфискованных листков с песнями. Он сел за стол, имея всего несколько деталей – сапожник, католик, уроженец Нима, возможный английский шпион, имя достаточно обыкновенное, чтобы быть вымышленным. И ко времени, когда солнце зашло, перед ним лежало мастерское раскрытие заговора с целью сокрушить империю. Даже если Лупиан и был не прав насчет английского шпиона, сапожники были известными зачинщиками всяких беспорядков. Они страдали от болезней печени (слишком много сидят), которые ввергали их в меланхолию, и от запоров (та же причина), которые делали их недовольными и политически активными. Как всякий, кто пережил революцию, он знал, что сапожники всегда источник бед.

Комиссар отправил свой рапорт министру полиции, который размышлял над вестями, пришедшими с запада Франции. С 1804 г. в Вандее (департамент на западе Франции. – Пер.) происходили новые движения. Время от времени вблизи берега можно было увидеть английские корабли. Шпионы докладывали о связях между мятежниками на западе и роялистами на юге. В голове министра полиции, работавшей как часы, подробности сложились в еще больший заговор. В Ниме благородные католики-эмигранты, вернувшиеся из ссылки в Англию, обнаружили, что протестанты все еще сильны. Они были опасно разочарованы в Наполеоне. Теперь, когда император был далеко, сражаясь в Пруссии, паутина мятежа протянулась от Средиземного моря до атлантического побережья.

Почти не имело значения то, была ли информация, переданная комиссару, достоверной и правильной во всех деталях. Сомнения либо были, либо нет. В этом случае сомнения были. Даже если Пико был не виноват, он все равно был виновен в том, что на него донесли. И было достаточно сходства между Франсуа Пико и безвестно отсутствующим подозреваемым по имени Жозеф Люше, чтобы служить основанием для немедленных действий.

В ту ночь за сапожником пришли и увели, не побеспокоив соседей. В течение следующих двух месяцев Маргерит де Вигору отчаянно наводила справки, но никто не знал или не мог сказать ей, что случилось с ее женихом. Подобно многим людям в те неспокойные времена, Пико исчез ни с того ни с сего. Лупиан, который был одним из последних, кто видел его, утешал Маргерит как только мог. Раз уж события приняли слегка неожиданный оборот, было бы безумием признаваться комиссару. Только сумасшедший попытался бы спасти падающего человека, прыгнув вслед за ним со скалы. Да и, возможно, в конце концов, полиции было что-то известно о Пико?

Прошло два года без каких-либо вестей или слухов. А затем в один прекрасный день Маргерит утерла слезы и вышла замуж за Лупиана. Благодаря ее приданому и доходам от кафе они получили возможность уехать из этих мест с их экономными посетителями и печальными воспоминаниями. В красивом новом квартале можно было начать жизнь заново. Новые лица и проезжающие по бульвару экипажи, играющие в карты офицеры и потягивающие лимонад дамы, составляющие каждодневную панораму большого города, помогут забыть прошлое.

2

За горными вершинами, которые обозначают границу между Францией и Италией, в одной из самых безлюдных долин Коттийских Альп к почти вертикальному утесу прилепился, как паразит, комплекс крепости Фене-стрель. Его бастионы когда-то преграждали дорогу, которая вела во Францию, – если нехоженое, усыпанное камнями ущелье можно было назвать дорогой. Согласно ученым того времени, название «Фенестрель» означает или «маленькие окна» (finestrelle), или «конец земли» (finis terrae). Оба толкования подходят. Из двора нижнего форта узник мог смотреть на орлов, парящих над заснеженными пустынями, и следить взглядом за большой стеной Альп, которая взбирается на протяжении трех километров по горе Орсьер. Находясь внутри за заколоченными окнами, он мог слышать завывание ветра и волков. Эта итальянская Сибирь была ужасным местом для жизни и смерти, и было бы трудно объяснить – разве что безумием или глубокими религиозными убеждениями, – почему у старика, который готовился уйти в свой последний путь в тот январский день 1814 г., удовлетворенно блестели глаза.

Крепость Фенестрель была одним из самых крепких звеньев в цепи тюрем Наполеона. Вместо того чтобы перестраивать Бастилию, «этот дворец возмездия», как назвал ее Вольтер, «где заперты и преступление, и невиновность», он использовал крепости, которые уцелели в революцию: Ам на севере, Сомюр на Луаре, замок Иф в Марсельском заливе. Это были Бастилии нового века: вместительные, неприступные и расположенные далеко от Парижа. Сама крепость Фенестрель была подобна человеческой антологии последних десяти лет империи. Наполеон время от времени писал своему брату Джозефу, королю Неаполя: «Ты можешь отправлять в Фенестрель всех, кого считаешь опасными» (февраль 1806 г.); «Туда следует отправлять только аббатов и англичан» (март 1806 г.); «Я распорядился арестовать всех корсиканцев, находящихся на службе Англии. Я уже отослал многих из них в Фенестрель» (октябрь 1807 г.). В Фенестрели головорезы из трущоб Неаполя сидели вместе с римской знатью; епископы и кардиналы, которые отказались присягнуть Французской республике, проводили тайные мессы со шпионами и убийцами в роли алтарных служек.

Даже в Фенестрели сохранились социальные различия. Узник, который собирался совершить побег в смерть в ту зиму, был миланским аристократом, который когда-то занимал в церкви высокую должность. Его камера, можно предположить, не была совсем пустой: имелись кое-какие предметы мебели, взятые напрокат в деревушке Фенестрель, несколько шатких стульев, тонкая занавеска, грубый деревянный стол, который был чуть лучше скамейки сапожника. (Так один узник, кардинал Бартоломео Пакка, секретарь папы Пия VII, описал удобства этой камеры.) Некоторые кардиналы ухитрились устроить так, что с ними в камере сидели их камердинеры; другие нашли себе слуг среди обычных заключенных. Для большинства тех людей внешний мир прекратил существовать: бедствие, постигшее Великую армию во время отступления из Москвы, было всего лишь слухом; а единственными достоверными сводками новостей, которые достигали их слуха, был шум в горах – грохот лавины, землетрясение, которое прочертило трещину в стене, как дорогу на карте. И все же раз в стенах крепости сидели в качестве узников так много богатых и могущественных людей, неудивительно, что она оказалась не такой уж и непроницаемой, в конце концов. Даже в этом альпийском медвежьем углу деньги, как вода, могли найти себе дорогу сквозь камни.

Одно из ближайших последствий вторжений Наполеона состояло в отправке огромных денежных сумм по финансовым каналам Европы. Спасающиеся бегством принцы доверяли свои миллионы людям вроде Майера Ротшильда из Франкфурта. После вторжения французов в Италию договор Толентино собрал пятнадцать миллионов франков в валюте и еще пятнадцать миллионов в бриллиантах, которые обогатили некоторые карманы по дороге из Рима в Париж. Картины и произведения искусства были отложены про запас или проданы до того, как их перевезли в Лувр. Один из кардиналов, который был изгнан вместе с папой – Браски-Онести, племянник Пия VI и Великий приор Мальтийского ордена, – возвратился в Рим после падения Наполеона, и «ему посчастливилось найти в целости сокровища, которые он спрятал перед своим отъездом».

Короче, не было ничего необычного в том факте, что миланский аристократ-церковнослужитель, заключенный в Фенестрели, поместил большие суммы денег в банки Гамбурга и Лондона, продал большую часть своего имущества и вложил вырученные деньги в банк в Амстердаме, или в том, что где-то в Милане или его окрестностях у него лежали «сокровища», которые были предусмотрительно разделены на бриллианты и валюту различных государств. Его мотивы были необычны. Он умирал, веря в то, что его дети бросили его и хотят потратить его состояние. Тюремный охранник или слуга из деревни тайком пронес на волю записку к его адвокату, в которой он распоряжался лишить наследства всех членов своей презренной семьи.

Возможно, у него всегда было такое желание, но во время своего долгого заточения в Фенестрели он нашел превосходное орудие для своей мести. В качестве слуги он взял себе молодого французского католика, простого, но горячего человека, в котором увидел образ своего собственного несчастья. Он тоже был брошен и предан, и в его страданиях было что-то насильственное и ужасное. Он узнал страшную правду о том, что у пытки есть свои тонкости, о которых его мучитель не знает. Его гонители не просто сделали его несчастным; они лишили его способности ощущать счастье.

Между этими двумя людьми столь разного возраста и происхождения образовалась привязанность более прочная, чем узы между отцом и сыном. Можно было предполагать, что служитель церкви будет наставлять своего слугу в христианских добродетелях. Вместо этого он рассказывал ему о займах и процентных ставках, паях и консолях, а также учил его искусству играть в азартные игры с полной уверенностью в успехе. Он сделал своего слугу единственным наследником своих богатств и сокровищ, и в ту зиму, когда бури хлестали стены Фенестрели, а Европа готовилась к еще одному великому перевороту, он умер в своей камере таким счастливым, каким мог быть покинутый человек.

Два месяца спустя, весной 1814 г., потерпевший поражение император подписал отречение и отплыл на остров Эльба, который расположен в пятидесяти километрах севернее острова Монтекристо в Тосканском архипелаге. По всей Европе мужчины и женщины выходили из тюрем и убежищ, щурясь на свет новой зари. Короли возвращались во дворцы, а путешественники – в Париж. В Альпах Северо-Западной Италии тридцатишестилетний мужчина, похожий на привидение, с паспортом на имя Жозефа Люше, покинул крепость Фенестрель.

Прошло семь лет – или, если быть точным, две тысячи пятьсот тринадцать дней – с тех пор, как он приехал в Фенестрель в экипаже без окон. В деревне, расположенной ниже крепости, он вошел в таверну и увидел незнакомца, глядящего на него из зеркала. Выходя из ворот Фенестрели, он ощутил потрясение освобождения, внезапный крах уверенности и привычки. Теперь, когда он разглядывал эти изнуренные черты лица, он почувствовал что-то еще: сверхъестественную свободу человека, который больше не был самим собой. Кем бы он ни был раньше, Жозеф Люше был теперь духом, но духом, который, словно по какой-то нелепой ошибке Вселенной, сохранил способность действовать в материальном мире.

Он прошел по долине реки Шисон, полноводной от потоков тающего снега, и добрался до широкой зеленой равнины реки По. В Пинардо он выбрал дорогу на Турин, с которой ледяные зубцы Альп выглядели как далекий сон.

Человек в лохмотьях, вошедший в банкирский дом в апреле 1814 г., представлял собой зрелище, посмотреть на которое должны были сбежаться констебли. Бродяга, документы которого были в порядке и который имел законное право на суммы слишком большие, чтобы оказаться просто украденными, был, вероятно, ссыльным или эмигрантом. По мнению же банкирского дома, он пришел в великолепном облачении.

По причинам, которые станут очевидными, следующие несколько месяцев пропущены. Вероятно, Люше отправился в Милан, где, должно быть, посетил адвоката и подписал некоторые бумаги. Возможно, он совершил короткую поездку в загородное поместье или безлюдный лес. Какими бы ни были указания, которые он получил в Фенестрели, они, очевидно, были точными и привели к нужному результату. Вскоре он уже имел возможность оценить ситуацию и изучить новую карту, которую сдала ему судьба.

Деньги, которые хранились в Гамбурге и Лондоне, добавленные к доходу от банка в Амстердаме, составили семь миллионов франков. Сами сокровища состояли из более трех миллионов франков в валюте и одного миллиона двухсот тысяч франков в бриллиантах и других мелких предметах – усыпанных драгоценными камнями украшениях и камеях, которые не посрамили бы Лувр. Используя уроки, которые получил в Фенестрели, он оставил при себе бриллианты и миллион франков и вложил оставшееся в банки четырех разных стран. При ставке равной шести процентам это дало ему ежегодный доход в размере шестисот тысяч франков. Этого было достаточно, чтобы удовлетворить почти любую прихоть или желание. Если сравнить: низложенный Наполеон высадился на Эльбе с четырьмя миллионами франков, что дало ему возможность построить королевскую резиденцию, несколько новых дорог и канализационную систему и организовать свое возвращение во Францию. Все состояние Люше – что-то чуть больше одиннадцати миллионов двухсот тысяч франков – приблизительно равнялось совместному ежегодному доходу всех парижских сапожников.

Любому другому человеку это могло показаться удивительной удачей. С такими колоссальными деньгами человек мог делать все, что захочет. Но как могут просто деньги переписать историю, которая прокручивалась в его голове миллион раз? Его благодетель и товарищ по несчастью научил его узнавать и ненавидеть своих врагов. Но тут было что-то помимо ненависти – желание какого-то абсолютного утешения, такая жажда справедливости, чтобы события, приведшие к его смерти заживо, никогда не могли бы случиться.

Никакого намека на это не увидел владелец больницы, в которую Люше лег в феврале 1815 г., и был бы удивлен, узнав, что его пациент – один из самых богатых людей во Франции. Люше распорядился доставить себя в тихий пригород Парижа с небольшим количеством багажа; своих слуг он с собой не взял. Он заплатил за питание и проживание и остался, чтобы выздороветь и набраться сил после того, что он назвал длительной болезнью. На склонах холмов вокруг города были построены клиники с лучшей лечебной базой, верандами и небольшими садиками. Прежде чем в 1838 г. были приняты специальные правила, частные клиники принимали почти любого, кто мог платить. Это означало, что постояльцы обычно представляли собой смешанную публику: инвалиды, восстанавливающиеся после хирургических операций, беременные женщины, немощные старики, безобидные душевнобольные и богатые ипохондрики. Обитатель респектабельной клиники мог ожидать, что у него будет больше уединения и свободы действий, чем у того, кто живет на улице с соседями и консьержкой в доме.

Сначала господин Люше, по-видимому, быстро начал поправляться. Но потом, приблизительно тогда, когда Наполеон, сбежав с Эльбы, вернулся в Париж и ввел свои войска, его состояние, казалось, ухудшилось. В течение ста дней, когда Париж снова стал столицей империи, господин Люше оставался в постели, будучи в силах только принимать пищу и читать газету. И только тогда, когда Наполеон потерпел поражение при Ватерлоо и был сослан на остров Святой Елены, он почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы отважиться выйти на улицу и посмотреть некоторые достопримечательности Парижа.