Текст книги "Парижане. История приключений в Париже"

Автор книги: Грэм Робб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

3

В городе, который меняется почти в мгновение ока, городские планировщики и фотографы должны свыкнуться с тем, что часть их времени и сил будет потрачена напрасно.

Под стремящимися ввысь минаретами дворца Трокадеро, который был построен по случаю Всемирной выставки 1878 г. архитектором, который спроектировал фонтан на площади Сен-Мишель, три комнаты были отданы городу Парижу. Тысяча деревянных рамок с фотографиями вывешены на деревянных колоннах, и их можно переворачивать, как страницы газеты. Эта выставка занесена в каталог как «Изменение улиц – фотографии старых и новых улиц». Снимки – такие живые, что зритель словно изучает городские пейзажи через безупречное оптическое стекло, – стоят попарно с другими фотографиями широких улиц, бесконечных железных балконов и отдельных памятников, которые уходят в туман.

Шарля Марвиля нет на этой выставке, и его имя не упоминается в официальном отчете об экспонатах, который ограничивается утверждениями общего характера: «В различных сферах своего огромного административного хозяйства город Париж постоянно обращается за помощью к фотографии». В отчете выражено сожаление об использовании солей серебра и золотой краски при воспроизведении снимков, «которые рано или поздно исчезнут», и отмечено, что фотографии оказались полезными в качестве судебных доказательств «в вопросах экспроприации».

Фото 5

Изображения площади Сент-Андре-дез-Арт нет на этой выставке. Барон Осман больше не работает в Отеле-де-Виль (он был вынужден уйти в отставку в 1870 г., чтобы умиротворить либеральную оппозицию). Император возвратился в ссылку в Англии, а некоторые улицы, которые на карте были прочерчены цветным карандашом, ждут своего часа. Бульвар Сент-Андре никогда не будет закончен. Марвиль исчез, а его бизнес был продан. Последнее свидетельство его деятельности – это счет, посланный в Комитет исторических сооружений, за фотографии новых улиц, которые заменили старые. Фотограф, который носил имя его ассистента, умер в 1878 г., и полагают, что Марвиль умер приблизительно в это же время. Место его смерти неизвестно.

И хотя некоторые приемы работы Марвиля можно установить по сохранившимся пластинам, его собственная точка зрения остается неясной. Ностальгия покрывала его городские пейзажи прочной пленкой, а в отсутствие писем и записанных разговоров никто не знает, что сам Марвиль думал о модернизации Парижа. Его фотографии могли быть портретами, написанными человеком, влюбленным в город, или муниципальными документами, в которых единственный след страсти – любовь фотографа к свету, тени и неожиданной детали.

Нет ничего, что можно сравнить с фотографией площади Сент-Андре-дез-Арт до 1898 г., когда другой фотограф установил свою треногу на том же самом месте. Когда-то он был юнгой, а потом актером. Теперь Эжен Атге таскает по городу свою тяжелую гофрированную камеру и стеклянные пластины, делая фотографии, которые продает художникам как documents pour artistes (материал для художников).

Прошло тридцать три года (см. фото 5). Склад стеклянных товаров исчез – был снесен, чтобы освободить место для улицы, которая никогда не стала бульваром, но фамилия Монде по-прежнему хорошо известна в этом квартале. Эта семья приехала из Высоких Альп и ее «торговля вином» теперь носит выразительное название: «Альпийское кафе». Тележка и подвода, груженная бочками, стоят перед кафе, в котором посетитель может съесть «блюдо дня», отгороженный от площади лошадиным задом. Эта лошадь по крайней мере на две ладони выше, чем лошади на фотографии Марвиля. Инвалида на ортопедической кровати заменила реклама магазина по продаже фортепьяно, расположенного в трех километрах на другом берегу реки на бульваре Пуассоньер. Балкон по-прежнему цепляется к каменной кладке, и ограждение, похоже, все то же, но навеса нет. Свет еще более тусклый, то ли на самом деле, то ли на снимке, и нет никаких признаков обитателя этого балкона.

Фото 6

С течением времени становится труднее разбирать детали. На почтовой открытке, которая, вероятно, была напечатана в 1907 г., эту сцену почти полностью загораживают черные балки круглого колодца, прокладываемого на площади. Это будет одним из входов на станцию метро «Сен-Мишель». Стену над кафе можно увидеть через эти балки: на ней висит реклама сети универсальных магазинов Дюфайе, где все можно купить за наличные деньги или в кредит «за ту же цену в более 700 магазинах в Париже и провинциях». На почтовой открытке, запечатлевшей январские наводнения 19Ю г., когда площадь находилась под пятнадцатисантиметровым слоем воды разлившейся Сены, достаточно отчетливо видно новое название на тенте кафе: «Встреча у метро».

В 1949 г. маленький балкон мельком появляется в экранизации Берджессом Мередитом романа Сименона «Человек на Эйфелевой башне». Закадычный друг Мегрэ преследует безумного маньяка (в исполнении Франшо Тона), совершая всю дорогу невозможные прыжки через дымоходы от Монмартра до площади Сент-Андре-дез-Арт. Тон падает на балкон, открывает дверь и исчезает.

В книге о местах, где в Париже жил Бодлер, опубликованной в 1967 г., на черно-белой фотографии изображено кафе под балконом (теперь оно называется «Усадьба»), наполовину загороженное офисным зданием «Ситроен ДС», но моментально узнаваемое по фотографии Марвиля, сделанной веком раньше. Вероятно, это фото было сделано приблизительно в то время, когда в «Усадьбу» частенько заглядывал Джек Керуак (1922–1969, американский писатель, поэт, представитель литературы «бит-поколения». – Пер.), который приходил в поисках предков, любви и алкогольного просветления. Стена над кафе белая и голая. Скоро ее покроют граффити, которые появятся в начале 1970-х гг. и будут изменяться быстрее, чем когда-либо менялись рекламные плакаты.

Этот балкон все еще можно увидеть на некоторых картинках в Интернете: он кажется одним из тех тайных мест, которые внушают каждому, кто случайно видит их, мимолетное желание. На некоторых картинках изображено здание справа от кафе на углу улицы Сент-Андре-дез-Арт. Во времена барона Османа, когда все вокруг превращалось в щебень, а дома тряслись от вибрации техники, работающей на сносе зданий, никто не догадался бы, что дом, где прошло детство Бодлера, простоит еще полтора столетия (см. фото 6). На нем по-прежнему висят жалюзи вместо ставней, быть может, потому, что окна построек доосмановой эпохи расположены слишком близко друг к другу, чтобы деревянные ставни могли полностью открыться, или потому, что дома, как люди, запечатлевают в памяти привычки, и нет смысла менять их, когда снос неминуем.

Регресс

7

Насколько всем было известно, голову в последний раз видели на верхнем чердачном этаже медицинского института. Это был необычный предмет, не такой, который можно потерять или перепутать с чем-то еще. В отличие от своих соседей, большая часть которых представляла собой доисторических двуногих, шимпанзе, убийц и сумасшедших, она была полностью одета плотью. Ее владелец не был откопан на забытом кладбище или съеден своими врагами, это был великий вождь, который объединил крохотные народы в могущественный и справедливый союз и нанес мощный удар по французской национальной гордости и интересам.

Вот что было известно наверняка: голова была отправлена в Министерство военно-морского флота в Париже. Оттуда она была послана на другой берег Сены в маленький музей господина Брока в медицинском институте, где она могла бы оказаться полезной ученым в их исследованиях развития и временного регресса человеческой расы.

Что происходило с головами, когда они разлагались или уже не были востребованы наукой, никто сказать не мог, поэтому начались суетливая работа с документами и тщательный осмотр старых хранилищ, когда премьер-министр Рокар согласился на просьбу представителей движения за независимость о принятии мер к тому, чтобы голова их исторического вождя вернулась в дом его предков.

Это было в 1988 г. Прошли век и десять лет с того момента, когда голова появилась в Париже, а науку, которая обращалась к черепам для того, чтобы измерить свой собственный уровень цивилизации, уже давно стали считать вздором. Несколько предметов, имеющих некоторое отношение к голове, появились на Всемирных выставках 1878 и 1889 гг., но не сама голова, которую сочли бы слишком ценным экспонатом, чтобы подвергать неделикатному обращению и выставлять на таком мероприятии. Там были выставлены мумифицированные останки, несколько орудий труда и музыкальных инструментов, неотделанный бюст Виктора Гюго и немного оружия – каменные топоры, копья и украденные винтовки, – названного в «Бюллетене» Географического общества «последними усилиями обреченной расы, которые, не выполнив задачу ее освобождения, служат только укреплению ее оков и ускорению часа ее полного вымирания».

К сожалению, никаких записей о голове найдено не было, и участники переговоров, прибывшие из-за моря, вынуждены были возвратиться на родину ни с чем, кроме дипломатических документов и обещаний. Одна парижская газета, будучи менее щепетильной в отношении политических устремлений бывшей колонии, пошутила, что администрация премьер-министра Рокара снова «потеряла голову».

6

Весть о восстании достигла Парижа даже с еще большими проволочками, чем обычно. Телеграфные провода были перерезаны, а почтовое сообщение с Сиднеем (пять дней в хорошую погоду) прервано. Первый подробный список жертв появился в «Фигаро», прежде чем правительство получило эту новость. Один читатель «Фигаро», который отплыл из Нумеи (столица острова Новая Каледония в Тихом океане, заморского владения Франции. – Пер.) после начала волнений, послал его вместе с другими почтовыми отправлениями с Сандвичевых островов. Список был поделен на поселенцев, государственных служащих, жандармов, освобожденных узников, ссыльных лиц и цивилизованных местных жителей. Всего в нем значились сто тридцать шесть имен. Краткие описания создавали у читателей в Париже впечатление мирной колонии, которую постигло ужасное несчастье: в списке были солдаты и полицейские, но также телеграфист, садовник, дорожный инженер, ссыльный, который работал в гостинице, и две семьи, маленькие дети которых были убиты дикарями.

И хотя в отчете недвусмысленно отрицалось, что существует угроза самой Нумее, так оно и было на самом деле. Столица Новой Каледонии занимала приблизительно такую же площадь, что и Париж, но в ней едва насчитывалось четыре тысячи жителей, почти все из которых были европейцами. По обычным меркам ее укрепления были примитивными, построенными французскими и алжирскими ссыльными из исправительной колонии на полуострове Дюкос, который служил северным берегом гавани. Гавань защищали орудийные батареи и белые коралловые рифы, которые серебряным кольцом окружали остров, а также маленькие бухточки – ночной кошмар моряка – и топкие ручьи. Но нападение из глубины территории было трудно отразить. Голые холмы, которые свысока смотрели на деревянный город, были окружены лесами. Когда человек, который дежурил на сигнальной башне, был зарезан и съеден, его убийц-канаков можно было только заставить отступить в глубину острова, где над горным массивом Гумбольдта висела сухая дымка. В то время, когда начались беспорядки, только отряд солдат и пастух-баск со стадом из двухсот овец благополучно пересекли южную часть острова, хотя несколько исследователей сообщали об услужливых и любознательных местных жителях, которые предавались своим каннибальским инстинктам только в особых случаях.

С самого начала было очевидно, что, несмотря на желание защищать свои фермы до смерти, колонисты окажутся недостаточным подкреплением для гарнизона. И поэтому было принято решение – с некоторыми опасениями со стороны губернатора – вооружить осужденных и политических узников. 19 июня 1878 г. один поселенец по фамилии Шен отказался возвратить местную жительницу ее племени и был жестоко убит. Этот первый намек на восстание местных племен вселил во всех острое чувство непрочности их бытия и общности цели. Закоренелые преступники, привезенные в Нумею в кандалах, анархисты, строившие планы падения Франции, и борцы за свободу Алжира, которые пытались дать отпор французскому вторжению, – все служили отлично, хотя небольшое количество анархистов оказались достойными своей репутации. Луиза Мишель, известная как Красная Дева, показала канакам, как перерезать телеграфные провода, и, когда их леса были подожжены, некоторые дикари, которые надеялись спастись, отправившись в плавание по Тихому океану на каноэ, пришли проститься с ней и получили от нее знаменитый красный шарф, который она носила на баррикадах в Париже.

Не считая этого предсказуемого эпизода, ссыльные вели себя дисциплинированно и храбро. Умения, которые они приобрели в борьбе с французами, были употреблены на благое дело, и жители Нумеи, видя столбы дыма, поднимавшиеся над лесами все дальше и дальше, чувствовали себя успокоенными. Объединенные войска и ссыльные вышли против пращей и копий канаков, затравили их, как дикого кабана, и сделали их поля бесплодными, засыпав их солью. Некоторые племена сдались, и их мужчины были депортированы на острова, которые лежали за горизонтом на севере. Их жены были отданы враждебным племенам. В период между июнем и сентябрем 1878 г. пятнадцать тысяч канаков были расстреляны, сожжены и уморены голодом. Это восстание привело, по крайней мере, к чему-то хорошему. Газета «Фигаро» от 17 ноября опубликовала копию письма губернатора в Министерство военно-морского флота: «Поведение ссыльных было отличным, и благодаря своему знанию страны они оказали ценные услуги экспедиционным отрядам. Ввиду их особой преданности я просил бы даровать им полное помилование. [Далее следуют имена трех ссыльных.]»

С объективной точки зрения это сулило хорошее для будущего колонии. Вскоре поселенцев стала больше заботить цена на золото и никель на международных рынках, нежели передвижения в неясных глубинах территорий. Осужденные и политзаключенные, выжившие в первые четыре года ссылки, в конце концов растворились в остальном населении. Новый квартал Нумеи, известный как Латинский квартал, стал бурно развивающейся общиной, в каком-то отношении более цивилизованной, чем его тезка.

Даже в таком случае восстание было ударом. Местное население тщательно изучалось, и эти знания включались в растущий массив научного знания. Природа разделила островитян на географические зоны и каждой группе дала свой цвет: черный (первобытная раса) – горцам, бронзовый – обитателям долин и равнин, желтый – населению центральных областей, красновато-коричневый – жителям побережья и полукровкам в городе. Один живой канак был отвезен в Париж, и, хотя этнологические находки были поставлены под вопрос, когда показали, что он умственно отсталый, никто не сомневался в неполноценности расы, неспособной считать дальше десяти пальцев на руках. Поэтому, когда восстание разразилось в нескольких местах одновременно, а до этого враждующие племена объединились вместе под командованием чернокожего Атаи, это вызвало крайнюю тревогу. Атаи создал действенное национально-освободительное движение, а некоторые из его переданных высказываний звучали как лицемерный сарказм санкюлота. Он обещал защищать свою собственность и начать уважать права поселенцев на землю «в день, когда он увидит, как ямс вылезает из земли, чтобы пойти и съесть скотину поселенцев».

Лезвие гильотины, которая была привезена в Нумею, было точно такое же, которое использовали почти век назад, чтобы казнить Людовика XVI и Марию-Антуанетту. В данном случае оно не понадобилось. За голову Атаи была предложена цена – двести франков. Он был предан соседним племенем, и его лагерь попал в окружение. После яростного сражения, в котором он продемонстрировал храбрость дикого животного, он был убит копьем, а затем обезглавлен ножом. Восстание было таким жестоким, что немногие сожалели о его ужасном конце. Поселенцы требовали полного уничтожения местного населения. Ввиду преобладавших настроений трудно сказать, была ли отрубленная голова отправлена в Министерство военно-морского флота в качестве антропологического образца или военного трофея.

5

О массовых убийствах в Новой Каледонии сообщалось на страницах «Фигаро» после внутренней политики и сплетен из высшего света, «новостей с выставки», романа с продолжением, списка обычно неправильно употребляемых слов и сводки погоды. Насильственные деяния дикарей на другом полушарии мало волновали парижан. Главное, что представляло интерес, было поведение ссыльных. В лондонскую «Таймс» стали приходить письма, обвиняющие французское правительство в жестокости по отношению к своим собственным гражданам. Политзаключенные, сбежавшие с острова на лодках и дошедшие на веслах до британской шхуны, стоявшей за коралловыми рифами, опубликовали нелицеприятные рассказы об истязаниях, которым они подвергались, и пребывании в неволе. Успешное подавление восстания канаков показало, что, напротив, колониальный эксперимент оправдался.

Идея, лежавшая в основе этого эксперимента, была простой, но действенной: террористов, которые превратили Город Света в путеводную звезду варварства, следует отправлять для заселения новой колонии. Увезенные из мощеных каньонов Парижа и вынужденные возделывать землю тропического рая, они станут цивилизованными благодаря контакту с Природой. Затем в своем новом цивилизованном состоянии они станут помогать обращать к цивилизации местное население.

Это был долгий и трудный процесс. Самим ссыльным часто казалось, что он был задуман, чтобы достигнуть совершенно обратного. В течение многих месяцев их держали в плавучей тюрьме Брест и на острове (Элерон (расположен в Бискайском заливе Атлантического океана. – Пер.); ели они бобы из общей лохани безо всяких столовых приборов. На полуразвалившихся сторожевых кораблях, которые привезли их в Нумею, они были заперты в металлических клетках на пушечной палубе – каждый ссыльный и его подвесная койка занимали место меньше одного кубометра; им позволялось выходить на полчаса в день. Ссыльным арабам давали свинину и вино – они потеряли способность ходить. Через четыре месяца после прощания с берегами Европы они увидели безрадостные зеленые горы Новой Каледонии, которые на расстоянии выглядели серыми.

Тысяча пятьсот ссыльных были доставлены в штрафные колонии полуострова Дюкос и острова Ну, где садисты вымещали свою злость на адскую скуку так, как только подсказывали им жадность и экзотические фантазии. Три тысячи других изгнанников, которые были сосланы пожизненно, получили каждый хижину под пальмовой крышей и крошечный надел земли. Им было запрещено делать или приобретать какие-либо орудия труда. Вместо этого они использовали ногти и снимали урожай редиски размером чуть больше горошины. Если они пели песни, рубили дрова для костра или пытались давать друг другу уроки, их хижины сносили, а огороды уничтожали. Вынужденные бездельничать, они поменяли свои социалистические идеалы на другие, более практические устремления. Каждый из них мог улучшить свою судьбу, выдав заговор или донеся о неосторожном высказывании. Он мог провести благословенный день с бутылкой абсента, не замечая солнца, давящего, как камень, и пребывая в мирной дреме под затуманенными звездами в луже собственной блевотины.

Вот почему восстание канаков в 1878 г. было таким важным событием для молодой колонии и почему, несмотря на утрату европейской жизни, оно принесло новую надежду на будущее.

4

Газета «Фигаро», офисы которой были разгромлены некоторыми из тех колонистов поневоле семью годами раньше («они были полупьяными, потому что был только полдень»), придерживалась одной и той же линии на протяжении всей этой истории – от паники, которая последовала за сражением при Седане, до осады

Парижа пруссаками, а затем оккупации города террористами. Редактор, который был вынужден пересидеть беспорядки на Лазурном Берегу, призвал к полному искоренению социалистической угрозы, а также к применению науки к «гангрене, которая пожирает Париж на протяжении последних двадцати лет».

Восстание коммунаров в Париже и его последствия предоставили неопровержимые доказательства атавизма. Среди «диких зверей», которых провели до приемных покоев Версаля, было изрядное количество горбунов и калек. Были и плоские лбы, и выступающие челюсти, и грубые лица, на которых оставила след ненависть. Женщины, которые стояли, голые по пояс, на расстоянии плевка от толпы, были смуглыми и издавали специфический запах. Никогда раньше явление дегенерации не было продемонстрировано так явно. Разбуженные от векового сна алкоголизмом и политической истерией, первобытные черты вновь заявили о себе в современном мире.

Те, которые были депортированы в Новую Каледонию, были не самыми худшими. Правосудие избавилось от многих других еще до того, как начались суды над коммунарами. Парк Монсо, в котором под тенистой кроной платанов сидели няньки с колясками, был на несколько дней закрыт. Прохожие слышали короткие звуки выстрелов. В Люксембургском саду солдаты сваливали тела в кусты и декоративный пруд. У вокзалов и казарм стояли длинные очереди из пленных. Человек, свесившийся над мостом Согласия, видел красную полосу, проплывавшую под вторым пролетом. Когда ветер дул с северо-востока, в городе чувствовался дым из парка Бют-Шомон.

На запруженном людьми бульваре человек с грязными руками был поднят на солдатский штык, к радости хорошо одетых женщин, которые побуждали солдата «отрезать крысе голову». Каждый шестой парижанин садился писать письмо в министерство, сообщая имена, адреса и подробности подрывных актов. «Отбраковка», как ее называли, сократила население Парижа приблизительно на двадцать пять тысяч человек, но его прежний уровень восстановился, когда из сельской местности возвратилась буржуазия.

Хорошо было «Таймс» обвинять французов в варварстве. Нельзя было ожидать, что разумный человек станет вести себя сдержанно после всего случившегося. В конце весны 1871 г. Париж представлял собой сцену, на которой разыгрывался безумный спектакль. На Севастопольском бульваре стоял готический собор, там же находился и универсальный магазин, который подпирали огромные деревянные балки. Черепица примыкала к стропилам дворца Тюильри, главные часы которого остановились без десяти девять, как рыбка, пойманная в сети. На высоте тридцати метров на каминной полке стояла фарфоровая ваза, а в зеркале мелькали отражения птиц.

Для иностранных туристов были изданы специальные путеводители и выпущены почтовые открытки самых впечатляющих памятников: вьющихся растений из кованого железа, которые оплетали здание Министерства финансов; пустой металлической трубы Вандомской колонны; обезглавленной статуи города Лилля, сидящей на собственных останках. В здании ратуши Отель-де-Виль огонь анархистов купался в палитре чернил и расплавленного металла. Со стороны площади казалось, что это тонущий корабль со сломанными мачтами и зияющими иллюминаторами, в то время как та сторона здания, которая выходила на реку, была расписана тенями разных оттенков от лилового до серого, напоминающими новейшие достижения в современном искусстве.

«Путеводитель по развалинам» (июнь 1871 г.) особенно рекомендовал экскурсию на кладбище Пер-Лашез. Холм, на котором оно находилось, был занят анархистами в последние дни коммуны, чтобы помешать продвижению правительственных войск с востока. В чахлую пирамидку, выросшую над другими могилами, попали куриные кости и бутылки из-под вина. Анархистская вечерняя газета под названием «Свободный Париж» лежала на земле, словно была оставлена там после пикника. Вокруг валялись неиспользованные бензиновые гранаты. Снаряды, выпущенные правительственными войсками с вершины Монмартра, нанесли ущерб обителям мертвых.

И хотя кладбище представляло собой лабиринт тропинок, а надгробия служили щитами, немногим удалось спастись. Они были окружены, затем на них не обращали внимания, пока правительственные войска занимали город, а потом их медленно затравили до смерти. Чуть ниже, в тихой части кладбища длинная серая стена была испещрена отверстиями. Мягкая земля была навалена кучей на том месте, куда были свалены сотни тел. Было видно, что из земли торчат руки и ноги, а пробитая пулей голова то ли оказалась вытолкнутой наверх снизу, то ли ее нарочно положили на этот курган как символ кары.