Текст книги "Реквием"

Автор книги: Грэм Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

25

– Он действительно очень приятный человек, – сказала Кейти. – Действительно очень приятный. Я рада, что согласилась встретиться с ним.

– О чем вы разговаривали? – спросил Том.

– О Библии. Он ненавидит апостола Павла и обожает Марию Магдалину. Он страшно критиковал Евангелие, пока мы гуляли. И не то чтобы он сам этого хотел, я подначивала его.

– По-моему, ему не требуется никакой подначки. Он ораторствовал по этому поводу, когда мы впервые с мим встретились. Вы договорились увидеться еще раз?

– Нет. Я предлагала, но он отказался. Он сказал, что, если мы встретимся еще раз, он влюбится в меня и это будет для него мучением. Одного дня в парке для него достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым.

– А ты? Влюбилась бы в него?

– Нет. Я уже сделала свой выбор и не хочу менять решение.

Том хмыкнул. Это взбесило ее. Она вскочила и ударила его в грудь кулаком.

– Да знаешь ли ты, что значит для меня наш брак? – вскричала она. – Ты знаешь, чем он для меня является? Что я испытываю, когда думаю, что он кончается? Ты имеешь представление о том, что я чувствую? Ты знаешь, что я просто задыхаюсь? Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь!

26

Ну вот, она опять доигралась. Утром, по дороге на работу, Шерон, по своему обыкновению, размышляла, правильно ли она поступила. С того самого момента, как Том объявился в Иерусалиме, она страстно убеждала себя, что должна избегать этого дополнительного осложнения. Ее личная жизнь представляла собой бесконечную смену опекаемых ею страдальцев. Она привязывалась к ходячим несчастным больным. Ее тянуло к ним. Она работала с ними и влюблялась в них. И даже если она не была влюблена по-настоящему, как в Тома, иногда в конце концов она спала с ними.

– Хватит уже спать с мужчинами только потому, что тебе их жалко! – урезонивала она себя. Затем, чтобы заглушить голос внутреннего надзирателя, она включила радио.

А старина Том был совсем плох. Весь напряжен, и, похоже, галлюцинаций и бреда у него было побольше, чем у иных алкоголичек и наркоманок, которых она лечила в центре. Но Том и Шерон были старыми друзьями, причем такими, какими, по мнению здравомыслящих людей, мужчина и женщина быть не могут. К тому же она чувствовала себя обязанной памяти Кейти, а Кейти в целом одобрила бы то, что случилось этой ночью.

Опыт психотерапевтической работы говорил ей, что она может помочь Тому. Но она не знала точно, была ли причиной его болезни неспособность справиться с утратой Кейти, или то, что случилось с ним в школе, или, возможно, и то и другое вместе. Но в любом случае она могла помочь ему. У нее было два пути, каждый по-своему эффективный. Первый – это в течение долгих часов беседовать с ним, внимательно выслушивая, помогая ему понять его проблемы, восстанавливая его уверенность в себе, успокаивая и возвращая позитивное восприятие жизни. А второй позволял достичь тех же результатов, устроив «короткое замыкание» – без лишних разговоров затащив его в постель.

Так, может быть, она была права, избрав второй путь? Жизнь, в конце концов, коротка.

Кейти всегда говорила то же самое: «Жизнь быстролетна. Я люблю эту быстро ускользающую жизнь». Это было лейтмотивом ее существования, ее девизом. И ее эпитафией. Можно подумать, что она все предвидела.

А что, если она действительно предвидела свою судьбу? Или просто случайно угадала?

Незадолго до отъезда в Израиль Шерон проезжала через их городок и решила заехать к Тому и Кейти без приглашения. В тот момент, когда она с бутылкой «Фраскати» стояла у их дверей и собиралась нажать кнопку звонка, дверь распахнулась и вышел Том. В руках у него был длинный кожаный чехол.

– Что это?

– Бильярдный кий. По четвергам у нас с ребятами игра.

– Но он может ее пропустить, – сказала появившаяся у него за спиной Кейти. Она поцеловала Шерон и взяла у нее бутылку.

– Да, вполне могу.

– Не стоит. Иди скрести вместе со своими мальчиками кий над зеленым сукном, а я останусь с Кейти. Вы не против, если я у вас переночую? Увидимся позже, Том.

Женщины очень неплохо провели вечер, болтая, сплетничая и хохоча. Кейти всегда умела рассмешить Шерон. Когда бутылка кончилась, они сходили за следующей в азиатский магазинчик на углу и решили заодно взять какой-нибудь из продававшихся там же видеофильмов.

Кейти кивнула на секцию порнографии.

– Том стал в последнее время брать напрокат вот это, – сказала она печально. – Думает, что я об этом не знаю.

Шерон вытащила кассету с фильмом «Глубокая задница».

– Давай возьмем это. Посмотрим, на чем он тащится.

Вернувшись домой, они выпили еще вина и покурили травку, которая была у Шерон с собой в маленьком пластиковом мешочке. Том обычно ничего не говорил, когда Кейти баловалась легкими наркотиками, но недовольно хмурился, так что у нее лишь изредка появлялась возможность отвести душу, вспомнив студенческие забавы. Затем они поставили кассету и битый час язвили по поводу примитивной работы актеров, стонавших как-то по-марсиански. В конце концов Шерон выключила видеомагнитофон.

– Может быть, именно это ему и нужно? – заметила Кейти. – Трое в постели.

– Ты что, приглашаешь? – откликнулась Шерон. Это была шутка, однако она чувствовала, что Кейти находится в каком-то странном настроении.

– Нет, – ответила Кейти. – Я не могу ни с кем его делить. Даже с тобой, дорогая Шерон, даже с тобой.

– А когда он будет стареньким и седым?

– Тогда меня тут уже не будет.

– Как это понимать?

– Я не доживу до сорока. Я это всегда знала. Сорок – предел для меня.

– Не говори ерунды! – бросила Шерон. Однако, внимательно посмотрев на Кейти, затягивавшуюся остатками косяка, она поняла, что та абсолютно серьезна.

– Меня предупредили.

– Предупредили? Врачи?

– Нет, не врачи. Это был незнакомый мужчина. Он появился на улице и хотел взять меня за руку. Затем он ушел, но я встретила его еще раз. Тебе никогда не приходило в голову, что некоторые люди на улице – на самом деле вовсе не люди, а призраки?

– Кейти, ты меня пугаешь.

– Прости. Забудь о том, что я сказала. И пожалуйста, не говори об этом Тому.

Как Шерон ни приставала к ней, Кейти не хотела больше распространяться на эту тему и отшучивалась. Но затем они снова развеселились и к тому моменту, когда вернулся Том, были в совершенно невменяемом состоянии. Безуспешно попытавшись добиться от них какого-нибудь вразумительного объяснения, он попрощался и ушел спать.

В тот день она видела Кейти в последний раз.

И вот теперь Шерон разделила с ней Тома – при обстоятельствах, которые невозможно было предугадать. Она была уверена, что если бы Кейти видела, в каком он состоянии, то простила бы Шерон и даже благословила ее. Миновав Сион и проезжая по улице Хативат, она бросила взгляд на городскую стену, где на фоне синего неба маячили силуэты трех солдат с болтающимися на ремнях «узи». Порой у нее возникало ощущение, что она ездит по краю воронки действующего вулкана, который вот-вот начнет изрыгать огонь и выплевывать магму с плавящимися осколками породы. Наиболее крупные осколки выбрасывались из самой глубины жерла и, дымясь, застывали в виде религиозных учений. Но иногда они трескались и рассыпались одиночными актами насилия. Во всем была виновата жара. Шерон воспринимала Иерусалим, прообраз всех городов мира, как некий источник яростной энергии. Ох уж этот Иерусалим! Она чувствовала, что прожила в нем уже слишком долго.

Когда она свернула у Яффских ворот, в приемнике, транслировавшем джаз, возникли помехи, звук то исчезал, то снова появлялся. Шум и треск заглушали музыку. Шерон покрутила ручку настройки, но это не помогло. И вдруг небо впереди нее прогнулось, словно на него давила огромная тяжесть, и стало складываться. Разинув рот от изумления, она нажала на тормоза; колеса взвизгнули, зацепившись о сухой раскаленный поребрик. Машину затрясло и развернуло почти поперек улицы. В приемнике что-то щелкнуло, помехи прекратились, и внятный женский голос наполнил эфир: «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь… Мне нечем дышать…»

Голос затих, вновь сменившись треском помех, а затем и меланхоличным саксофоном. Шерон посмотрела на небо – оно приняло свой нормальный вид. Позади нее сердито сигналили автомобили.

– Вид у тебя хуже некуда, – заявила Тоби, когда Шерон влетела в приемную на Бет-Хакерем.

Она держала в руках губку и пластиковую бутылку с распылителем. Хотя Тоби руководила реабилитационным центром, она собственноручно мыла и чистила окна, меняла перегоревшие лампочки и носила в сумочке набор отверток. Ей исполнилось семьдесят лет; она была основателем центра, психологом-фрейдистом и в те моменты, когда не занималась руководящей работой или уборкой, – хорошим другом.

– И тебе следовало быть здесь еще полчаса назад, – добавила она.

– У меня произошла неприятность, – ответила Шерон.

Тоби развела руки в стороны:

– Это можешь мне не говорить. Переживай свои кризисы, приходи на полчаса позже. Только тут с утра сидит твоя старая подруга Кристина, вся в «белом тумане», и безостановочно повторяет твое имя. Может, мне поговорить с ней? Вдруг что-нибудь получится?

«Белый туман» означал на их жаргоне серьезное психическое расстройство. Кристина была их бывшей пациенткой, которая прониклась особым доверием к Шерон.

– Когда она пришла? В каком она виде?

– В каком виде? В голом, дорогуша. Она появилась здесь с первыми лучами солнца абсолютно голая.

– Иду прямо к ней.

– Поосторожней там – все-таки «белый туман». И не забудь, что через час у нас совещание персонала.

Шерон зашла в помещение, называвшееся «комнатой белого тумана». Перед входом в нее полагалось снимать обувь. Здесь работали с клиентами в случае обострения болезни, и потому стены были звуконепроницаемыми, на полу лежали ковры, мебель была мягкая. В этой комнате орали, вопили и рыдали. Ею пользовались не очень часто, – для большинства женщин, пристрастившихся к бутылке или наркотикам, реабилитация была длительной и рутинной работой. Однако время от времени ту или иную пациентку окутывал «белый туман».

Кристина сидела на полу, закутавшись в белый купальный халат реабилитационного центра. Ее длинные черные волосы ниспадали на лицо. Сквозь висящие пряди проглядывала розовая припухлость вокруг глаз. Шерон подошла и села рядом с ней.

– Привет, сестренка, – спокойно произнесла она.

Никакого ответа. Шерон отвела назад закрывавшие глаза пряди.

– Почему ты пришла сюда голой? – спросила она ровным тоном. – Что за идея?

– Я тебе не сестренка, – ответила Кристина, отворачиваясь.

– Ну, не сестренка так не сестренка.

– Где ты была? Где ты была, когда я пришла сюда?

– Я же не живу здесь, Кристина, не провожу здесь все свое время. У меня, знаешь ли, есть дом, есть личная жизнь.

Впервые Кристина попала в их центр после того, как ее судили за употребление наркотиков. Они отучили ее от героина с помощью метадона, но выяснилось, что без метадона она не могла обходиться. В центре она привязалась к Шерон, и им удалось избавиться и от метадона, но вскоре после этого ее опять привезли как пристрастившуюся к барбитуратам. Кропотливо работая с Кристиной, Шерон опять подлечила ее, но та снова вернулась, на этот раз алкоголичкой. Каждое «излечение» оборачивалось лишь сменой пристрастия. В Кристине была какая-то пустота, настоятельно требовавшая, чтобы ее непрерывно заполняли. В конце концов, в результате многочисленных обстоятельных бесед, неукоснительного соблюдения режима и всех необходимых процедур, Кристина объявила, что она очистилась от скверны, восстановила свою цельность и нашла себя – в религии.

Шерон помнила, какое выражение было у Тоби, когда Кристина сообщила им эту добрую весть. Под маской наигранного оптимизма на лице Тоби читалась та же тревога, какая владела и Шерон.

– Это замечательно, дорогая. А в какой религии?

– Я адвентистка.

Шерон прикусила губу. Тоби была опытнее и быстрее пришла в себя. Она расцеловала Кристину, затем они помогли ей собрать вещи и, после небольшого прощального ужина с участием персонала и живущих В центре клиенток, проводили ее.

– Три месяца, – прошептала Шерон, глядя вслед Кристине, удаляющейся со своим чемоданом.

– Меньше, – отозвалась Тоби. – Меньше.

Она была права. Прошло два месяца, и Кристина снова была с ними. Лечение можно было начинать с начала.

– Кристина, ты не скажешь мне, почему вернулась сюда?

– Ша-на-на-на-на, ша-на-на-на.

Это была ее излюбленная уловка – напевать какой-нибудь популярный мотивчик. Легкий щит, пробить который часто было невозможно. Шерон вздохнула. Все это было хорошо знакомо ей, от начала и до конца.

– Прости, у меня нет времени слушать твое пение. Мне оно надоело.

– Ша-на-на-на. ША-НА-НА, на-на-на.

– Помолчи, Кристина.

– Ша-на-на-на. Хочешь знать, как они сделали это? Как они сделали это? Сделали это? Сделали-сделали. Сде-сде-сде-сделали?

– Что сделали? Кто и что сделал? Слушай, мне пора идти на совещание.

Кристина улыбнулась, закрыв глаза и покачивая головой в такт звучавшему у нее в голове мотиву.

– Сделали-сделали, сделали. Сде-сде-сде-сделали. – Неожиданно ее лицо приняло злобное выражение. – Перебили его чертовы голени! ПЕРЕБИЛИ ЕГО ЧЕРТОВЫ КОСТИ! – В следующее мгновение она опять улыбалась, напевая. – Сделали, сде-сде-сде-сделали…

– Кто перебил голени? Кому?

– Именно так они это сделали. А ты где была? Я пришла, а тебя не было. Я искала тебя, Шерон. А, из-за тебя я упала и разбилась. Ты сказала: «Прыгай, я тебя поймаю», а сама не поймала.

Шерон издала тяжкий вздох. Ей часто приходилось иметь дело с женщинами в таком состоянии, Кристина не была исключением. И каждый раз понять их бред представлялось невозможным. Иногда ей казалось, что она больше не выдержит. Ей хотелось сказать Кристине: «Знаешь что, иди и подыхай. Я делаю для тебя все что могу, а ты снова и снова возвращаешься сюда, и порой в еще более плачевном состоянии, чем раньше. Некоторым людям я могу помочь, а тебе – не могу. Чего ради я буду тратить время на безнадежных больных?»

Но затем она смягчилась и снова поправила свисающие на лицо волосы Кристины:

– Не знаю, где именно блуждает сейчас твой разум, крошка, но где-то очень далеко.

Кристина высморкалась и, придвинувшись к Шерон, положила голову ей на плечо. Шерон успокаивающе обняла женщину, и та тихо заплакала.

27

^–Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь. Мне нечем дышать, потому что ОН задыхается.

28

С какой стати ему браться за работу? За работу, за которую ему не заплатят? Ну ладно, он только бросит взгляд. Может, ему повезет. Чертовы свитки. В этих рукописях ни слова правды. Все лгут. Писатели, редакторы и издатели – все эти бумагомаратели, которые одной рукой пишут что ни попадя, а другой перекатывают свои яйца. Посмотрим, что они тут насочиняли?

Ахмед любил в работе порядок. Он развернул свиток на чистом, без единого пятнышка письменном столе и разложил вокруг чехол для очков, ручки, остро заточенные карандаши и прочие письменные принадлежности – подобно тому, как накрывают стол для банкета. Его письменный стол был островком порядка в той круговерти, в которую превратили его жизнь джинны и гашиш. Это был алтарь, святилище и убежище.

Взяв большое увеличительное стекло, он прежде всего рассмотрел тыльную сторону левой руки, чтобы проверить, не перестала ли она дрожать после очередного ночного сражения с джиннией. Не перестала. Увеличенное изображение его левой руки вызвало у него отвращение. Ногти желтоватого оттенка потрескались и были обкусаны; кончики пальцев были окрашены никотином в цвет полированного дуба; суставы пальцев покраснели и распухли, как после кулачного боя; черные волоски на руке стояли дыбом. Не может ли человек постепенно сам превратиться в джинна? Он в задумчивости опустил руку, и внимание его переключилось на лежащий на столе манускрипт.

«Вонючий манускрипт, – подумал он, – и ничего за него не заплатят. Делаю это исключительно потому, что мечтаю провести ночь с этой восхитительной еврейской девицей, ради которой я с радостью отдал бы жизнь, спрыгнув с одной из башен Масады, если бы получил при падении ее ароматный поцелуй. Девка! Господи, я готов любить тебя вечно, а ты вместо этого приводишь ко мне англичанина с его истлевшими бумажками! Спираль букв, исчезающая в темной дыре, как в женском влагалище! Шерон, неужели ты не видишь, неужели ты не понимаешь, что, если бы ты оказалась в моей постели, тогда эта проклятая джинния, возможно, оставила бы меня в покое? Нет, это безнадежно. Надо покурить, прежде чем браться за эти свитки».

Ахмед встал из-за стола, с удивительной скоростью свернул две аккуратные сигаретки и раскурил одну из них. Другую он положил рядом с письменными принадлежностями, как один из рабочих инструментов. Выпустив из носа большое облако голубого дыма, он снова сел за стол.

Пристроив на носу очки в черепаховой оправе, он стал просматривать одну из спиралей, начиная с наружного хвоста. Через пару минут сердце его упало.

«Родословная! Ни за что не стал бы заниматься этим, если бы не несбыточная мечта раздвинуть когда-нибудь твои ноги на каком-нибудь волшебном ковре! Ненавистная и безупречно прекрасная мать всех потаскух!»

У Ахмеда был некоторый опыт в чтении древних манускриптов, как копий, так и оригиналов, – по крайней мере, достаточный для того, чтобы проникнуться убеждением, что большинство их не представляют никакого интереса. Многие содержали дотошные инструкции по перестройке храма или занудные родословные, начинающиеся и кончающиеся не имеющими абсолютно никакого исторического значения личностями. Именно такой, судя по всему, и была лежащая перед ним рукопись.

Ученый-араб обладал также кое-какими знаниями по палеографии и умел датировать рукопись по начертанию букв. Написание букв иврита в первых по времени Кумранских рукописях отличалось от алфавита последних. Тот манускрипт, что был перед ним, явно относился к позднему периоду и был написан – или переписан – во времена Ирода. Возможно, это был один из последних документов, написанных в Кумране перед осадой Масады, или копия более старого манускрипта.

Взяв увеличительное стекло, Ахмед стал рассматривать строчку букв в самом центре спирали. Буквы здесь были невероятно маленькими, и разобрать, что написано, было почти невозможно. Ахмед с досадой отложил увеличительное стекло в сторону.

– Шерон, – произнес он. – О Шерон! Я умираю от любви.

29

Голос оборвался, перестал звучать. Взволнованный, сбивчивый рассказ прекратился. Голос неожиданно затих на словах: «Я задыхаюсь… Мне нечем дышать». Что его остановило?

Ему снился кошмар, в котором он сам задыхался. Огромная тяжесть давила ему на грудь. Когда он выбрался из глубин сна на поверхность, оказалось, что чей-то голос жалуется на невозможность дышать.

Тот самый голос, то чье-то невидимое присутствие, которое преследовало его с тех пор, как он приехал в Иерусалим. Каждый день где-то в уголке его сознания он слышал этот шепот, исходивший неизвестно откуда. Он не звучал постоянно, но выжидал подходящий момент, чтобы продолжить свое повествование с того самого места, на котором остановился в прошлый раз. И вот теперь он смолк так же загадочно, как и появился. Только что он гудел где-то у порога слышимости, как испорченный радиоприемник, а затем его резко выключили.

Он не хотел впутывать Шерон во все это, он вовсе не для этого приехал в Иерусалим. Это ничего не могло дать. Он испытывал смутное чувство вины перед ней, потому что не понимал, чего она от него ожидает. Он надеялся, что не принесет ей разочарования. А тут еще Кейти. Смешно, казалось бы, но все время у него в душе присутствовал образ Кейти, смотревшей на них откуда-то сверху, наблюдавшей за тем, как они занимаются любовью, и хладнокровно оценивавшей его успехи в этом деле. Интересно, думал Том, а если бы умер он, а не Кейти, что он предпочел бы – чтобы она нашла утешение в объятиях близкого друга или же незнакомого ему человека? Ответ был однозначный: он предпочел бы того, кто был бы искренен.

Шерон ушла на работу, но его все еще окутывал ее острый запах. На своих пальцах он чувствовал ее возбуждающий аромат.

Что люди ищут в сексе? Ответ не так прост, как кажется на первый взгляд. В сексе было нечто помимо того, что могут предложить профессионалки; перепихнуться с проституткой – это всего-навсего почесать нос, если чешется. А ведь существует неутолимый голод, страстное желание пережить в объятиях другого момент преодоления всякого земного притяжения. Это всегда бывает даром одного человека другому и ничем иным не может быть. Тебе могут подарить этот момент, а могут и отказать в нем; его можно даже симулировать, но невозможно купить за деньги.

Это было природное волшебство, обыкновенное человеческое чудо. Религия всегда стремилась наполнить этот миг своим особенным смыслом, но ей никогда это не удавалось. Ни одной из религий, нигде.

Великие семитские религии пытались вытеснить его из сознания, обвиняя его (а на самом деле собственное восприятие) в греховности и развращенности; они пытались управлять им, введя нравственную цензуру; они пытались подавить его, говоря, что его пугающая магия обладает разрушительной силой.

Их доводы были просты: секс – порождение дьявола, и, стало быть, женщина – «скудельный сосуд», в который могут вселяться демоны. Поскольку правила устанавливали мужчины, им это представлялось логичным.

Тому были хорошо известны эти демоны и их повадки. Он нюхал свои пальцы, которые еще пощипывало от морских запахов Шерон, и воспоминания слетались на эти запахи, как ангелы или как демоны.

После разговора со школьником, писавшим на доске непристойности, Том стал обращать внимание на девочку, которую тот ревновал. Он замечал, как она следит за каждым его движением, ловит каждое его слово, краснеет, когда он к ней обращается, и съеживается от малейшего замечания.

В свои пятнадцать лет она была вся, до последней ресницы, подобна прекрасному шелковистому цветку. Ее бронзовые волосы отбрасывали блики; ее лицо мягко светилось изнутри, как спелое яблоко. Он понимал мальчика, сходившего из-за нее с ума, – это было неудивительно. Она всегда садилась за первую парту, прямо под носом у Тома; на ней была накрахмаленная белая блузка, демонстрировавшая очертания ее юной груди. Над левой грудью пламенела кроваво-красная роза – школьная эмблема. Том вспомнил, как однажды, рассказывая классу о чем-то, он отвлекся, зачарованный этой эмблемой на ее груди, и сбился, потеряв на миг нить своего повествования.

Она заметила это и улыбнулась ему. Это была ее маленькая победа. Он не ответил на ее улыбку.

Девочки в этом возрасте обладали какой-то таинственной притягательной силой. Неудивительно, что взрослые женщины ненавидели мужчин, падких на молоденьких девушек, – а таких было немало. Но после восемнадцати лет этого необыкновенного цветения их сияние начинало блекнуть. Общество, откладывая женскую сексуальную активность на годы психологической зрелости, приходило в противоречие с природой, приурочившей пик женской репродуктивной способности к школьному возрасту. Это страшно обедняло женщин, думал Том, гораздо больше, чем мужчин. Он видел, как была озабочена этим Кейти, с ее косметикой, кремами и режимом. Он-то всегда убеждал ее, что это не имеет значения, что их отношения от этого не зависят. Он был уверен, что говорит сущую правду, абсолютно уверен.

Он смотрел на ноги этой девушки, когда она выходила из класса вместе с подругами. Некоторые из них, одетые в невзрачную школьную форму, были сиренами. Эти провокационные короткие юбки. Черные колготки, шелестящие в коридорах. Начищенные до блеска туфельки. Высокие каблуки. Накрашенные ногти. Вытянутые шеи. Груди. Сердца, бьющиеся под белым накрахмаленным полотном и розой, истекающей кровью. И благоухание чистоты и невинности, которое, подобно опийному маку, наполняло воздух дикими феромонами.

Таинственная привлекательная сила? Ничего в ней не было таинственного.

«Прекрати, – приказал себе Том, когда класс опустел. – Просто прекрати». Фантазии, связанные со школьницами, посещали учителей мужского пола. Некоторые удовлетворяли их, другие пресекали. Вопрос решался очень просто. Девочкам было всего четырнадцать-пятнадцать лет, и подобные фантазии были отвратительными, нечистыми, неправильными.

Но избавиться от них было невозможно.