Текст книги "Реквием"

Автор книги: Грэм Джойс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

49

Рабин и Арафат сели за стол переговоров. Премьер-министр Израиля и глава Организации освобождения Палестины были близки к тому, чтобы прийти к историческому компромиссу. Лидеры еврейского и арабского народов говорили друг с другом, а вот у Тома и Шерон разговор не получался.

Том все больше уходил в себя. Тоби сказала Шерон, что он начал раскрываться во время их сессий, но она уверена, что ему еще предстоит пройти долгий путь. Шерон намеренно устранилась от участия в излечении Тома, полагая, что это даст простор Тоби, да и Том будет чувствовать себя свободнее. И еще у нее теплилась тщетная надежда, что Тоби сумеет отвлечь его от навязчивых мыслей о Кейти и он целиком и полностью достанется ей, Шерон.

Однако наблюдалось нечто прямо противоположное. Том с каждым днем отдалялся от нее. Даже в постели, когда Шерон удивляла саму себя своим пылом и изобретательностью, он цеплялся за нее, как человек, чувствующий, что теряет силы. Иногда во время близости он таращил на нее глаза, в которых была смесь какого-то благоговения и ужаса, словно он ожидал, что стоит им двоим хоть на минуту потерять бдительность, как один из них превратится в насекомое. Казалось, он не может отдаться ей целиком даже в самый интимный момент. А она прежде всего искала в сексе с ним и моментах оргазма полного самоустранения, преодоления всех земных связей. Она хотела безоговорочной любви.

Подобное желание объяснялось тем, что ей до смерти надоело обманывать себя. Вот уже пятнадцать лет она притворялась, что Том ей безразличен, и устала от этого. Эта борьба измотала ее. Она притворялась перед Томом, притворялась перед Кейти и перед самой собой. В последнем случае лгать было, пожалуй, труднее всего и больнее всего. Шерон сознавала, что лгала потому, что не осмеливалась быть откровенной. А причиной было ужасное открытие, сделанное ею в совсем раннем возрасте: любовь надо подавлять, маскировать, прятать. Еще юной девушкой она поняла, что, открыто демонстрируя человеку сжигавшее тебя пламя, размахивая факелом перед его лицом, ты пугаешь его и заставляешь отшатнуться от огня. Отдавая все, ты не получаешь ничего. Откровенная любовь наталкивается на откровенное презрение. Никто, казалось, не хочет абсолютной преданности и самоотверженности, оттого что не знает, что с ними делать.

Никто, кроме демонов и богов.

Этот жестокий неизбежный урок она получила в четырнадцать лет, когда безоговорочно отдалась мужчине вдвое старше себя. Он лишил ее невинности и оставил ей невыносимое осознание того факта, что ее преданность не пробудила в нем никакого ответного чувства. Где-то в самой глубине своего существа, в защищенном от всего мира убежище, куда душа скрывается зализывать свои раны, она поклялась, что никогда больше не подвергнет себя такому страданию. И она поступала так, как поступает почти каждый из нас: сдерживала любовные желания, обуздывала их. Она прятала любовь за дымовой завесой, набрасывала на нее маскировочную сетку, так что ослепительно-яркий свет любви едва мерцал, и делала это так успешно, что ей удавалось даже скрывать свои чувства от самой себя.

Поэтому, когда она встретила Тома, сердце ее словно сжалось. Она спряталась за щитом отпугивающей холодности; а когда спустя некоторое время его случайно занесло в ее постель, она утопила свои желания в алкоголе. Потом он женился и дышать стало совсем уже трудно, она спокойно разжала пальцы, сжимавшие ее сердце, подружившись с его женой Кейти, хотя и понимала, что Кейти меньше подходит Тому, чем она. Когда Кейти погибла в этой жуткой катастрофе, она, к собственному ужасу и негодованию, испытывала сложные чувства, среди которых, помимо горя, были совершенно неуместные радость и надежда. Какое-то время она ненавидела себя и, как всегда, топила свои чувства в трясине циничных поступков. А когда произошло нечто совершенно непредставимое и Том приехал в Иерусалим, к ней, она тут же отправилась искать какого-нибудь мужчину и нашла молодого араба, который должен был послужить ей противоядием от этой ужасной, сжимающей сердце и парализующей ее любви. Она даже подстроила так, чтобы Том застукал их в кровати.

Голова и сердце, сознание и чувства. Как они любили играть друг с другом в азартные игры, обманывать и обкрадывать друг друга.

И в этот день, когда безбрежное синее небо раскинулось над Иерусалимом, золотые купола церквей перемигивались друг с другом, а с минаретов возносились призывы к вере и она поднималась над городом, как горячая волна, Рабин и Арафат вели переговоры о мире. Евреи чистосердечно преломили хлеб с арабами, и в это же время Том ускользал от нее.

Шерон напомнила себе, что должна выполнить поручение. Тоби попросила ее отнести записку одной из бывших клиенток, живущей около Меа-Шеарим. Доставив послание по назначению, Шерон пошла обратно через еврейский квартал. Ей было любопытно, как хасиды восприняли последние события в политической обстановке. В Меа-Шеарим уже проходили демонстрации против соглашения с арабами, и точно такие же демонстрации устраивали в Газе некоторые палестинцы, возглавляемые фанатиками из ХАМАСа.

У входа в квартал перед ней оказался плакат:

«ДОЧЕРИ ИЕРУСАЛИМА, ВСЕГДА ОДЕВАЙТЕСЬ СКРОМНО».

Надпись была сделана золотыми буквами на черной доске. Краска шелушилась.

«НЕ ПРОВОЦИРУЙТЕ ХУДШИЕ СТРЕМЛЕНИЯ, ЧТО ЕСТЬ В НАС».

Шерон знала, что одеваться скромно – значит не выставлять на всеобщее обозрение ни коленей, ни лодыжек, ни даже рук до локтей. Она же стояла перед входом в квартал в блузке с лямками на плечах, оставлявшей руки обнаженными, и в юбке, едва доходившей до колен. Ей приходилось бывать здесь раньше, и тогда она была одета подобающим образом. Но сейчас ее охватил гнев на эту обособившуюся группу евреев, которые незаконно захватили часть Иерусалима и запугивали всех входящих в их владения своими угрозами. «Почему мы должны отвечать за то, что ваша похоть никак не успокоится? – думала она. – Почему женщины должны страдать из-за ваших демонов?»

Ее собственный демон шепнул ей, чтобы она вошла.

Меа-Шеарим был похож на съемочную площадку. Узкие улочки с десятками антикварных лавок, буквально высыпавших свои ценности на тротуары. Хасиды, шествовавшие туда и сюда в литовских сюртуках. «Я еврейка, – подумала Шерон, – я люблю эту страну, но что у меня общего с этими людьми?» Не раз она просиживала до утра у Ахмеда, споря с его друзьями, фанатичными исламскими фундаменталистами, которые были столь же безумны, как эти евреи. Мимо прошли две женщины, искоса бросив на нее взгляд. Они были обриты наголо. Шерон знала, что дома в гардеробе они хранят парики, чтобы надевать их по особым случаям. Старик с бородой Мафусаила, стоявший в дверях своей лавки, проворчал что-то, когда она проходила мимо. Может быть, он просто прочищал горло. Она остановилась и улыбнулась ему. Он опять пробубнил что-то.

– Я иду слишком быстро? – спросила она его на безупречном идише. – Или, может быть, слишком медленно?

Старик ничего не ответил, и она пошла дальше. На углу группа молодых людей обсуждала переговоры о мире. До нее донеслись слова «предатель» и «измена».

– Рабин и Арафат несут нам мир, – произнесла она громко. – Вам следовало бы благодарить за это Бога. Они рискуют своей жизнью ради мира.

Парни уставились на нее в изумлении, глаз их было не видно за запотевшими стеклами очков. Она пошла дальше, чувствуя, как их взгляды сверлят ее спину.

«Уходи отсюда, – говорил ее внутренний голос. – Чего ты ищешь здесь?»

Но она продолжала углубляться в улочки квартала. Еврейский квартал! Как странно: во всем остальном мире этим словом называли место, откуда трудно было выбраться, а здесь оно означало нечто вроде цитадели культуры, в которую не было доступа ни посторонним прохожим, ни времени, ни истории.

«Уходи, это место не для тебя».

Она прислонилась к стене, испещренной граффити, и вытащила сигарету. Когда она собиралась прикурить, что-то с силой ударило по стене рядом с ее головой. Она выронила незажженную сигарету из рук. В воздухе оседало облачко пыли, выбитой из стены, и сначала она решила, что в нее стреляли, но промахнулись. Затем она увидела камень, упавший у ее ног.

«Убирайся! Уноси ноги!»

Вместо этого она крикнула с вызовом:

– Я еврейка! Это моя страна! Вы – тоже евреи!

Обернувшись, она увидела группу молодых бородатых хасидов в очках, пронзавших ее своими взглядами. Любой из них мог кинуть камень.

«Вот, пожалуйста. Ты этого добивалась?»

Она развернулась и покинула квартал тем же путем, каким вошла.

В машине она достала носовой платок и, прижав его к лицу, заплакала. Не из-за того, что с ней случилось там, и не потому, что она была испугана – хотя она была испугана, – а из-за Тома.

Том не мог ответить ей любовью, потому что был одержим комплексом, связанным с гибелью своей жены. А комплексы, как хорошо знала Шерон, могут разодрать человека в клочки не хуже демонов. Комплексы похожи на духов – да нет, они и есть духи. Некоторые из них оказываются добрыми ангелами, другие – грязными вампирами. Они манипулируют человеком, соблазняют его, борются с ним, водят за нос.

Комплексы могут причинить серьезный вред. Любовь тоже была духом, этого никто не станет отрицать. Но никто не знает, добрый это ангел или вампир. Как еще можно объяснить человеческое поведение? Если в человеке поселяется дух любви, у него поднимается температура, его руки отказываются выполнять его приказы, он бездумно бродит там, где не должен был бы ходить. Он обманывает себя самого, так же как она обманывает себя, так же как обманывает себя Том.

В душе у Тома не было свободного пространства для любви, его душа болела навязчивой идеей. Он был подобен Иерусалиму. Этот город проповедовал любовь к ближнему с каждой колокольни, с каждого минарета, и вместе с тем в нем не было места для любви, потому что он был заражен навязчивым комплексом религиозной идеи. Он был одержим яростью и трясся в лихорадке. Стены Иерусалима кишели больными демонами, вампирами, призраками, джиннами и джинниями, взобравшимися на укрепления и занявшими круговую оборону от любого свободного проявления человеческого чувства, от любого человеческого желания близости и тепла.

И с Томом было то же самое. Он был в оккупированной зоне. Она не могла к нему приблизиться. Она не могла открыть ему свою душу, и ей оставалось только сидеть в автомобиле у стен Иерусалима и плакать.

50

^–Ну вот. Наконец-то, – сказала Тоби. – Тайна раскрыта. Больше нам говорить не о чем.

Том в это время думал о другом. Он думал о том, что Шерон сейчас уйдет из центра, а у него голова шла кругом от того, что она ему сказала прошлой ночью. Утром она уехала на работу прежде, чем он успел проснуться и поговорить с ней. Том ходил на сессии к Тоби только после того, как Шерон покидала реабилитационный центр. Таким образом им удавалось не смешивать профессиональную заинтересованность Шерон в его выздоровлении с их личными отношениями. Но сохранять это положение вещей становилось все труднее. Он знал, что Тоби и Шерон обсуждают его состояние. Сохранение врачебной тайны было не в правилах Тоби. Она считала, что так поступают лишь страусы, прячущие голову в песок. Он тоже, в свою очередь, рассказывал Шерон о сессиях. Но прошлой ночью Шерон сказала ему нечто такое, что поразило его до глубины души.

– Простите, что вы имеете в виду? Какая тайна?

– Я сказала, что наша работа завершена. Вчера вы рассказали мне все, объяснили, что это Кейти делала надписи на классной доске. Что еще можно к этому прибавить?

Том посмотрел на улыбающееся лицо Тоби, чувствуя какой-то подвох. В этот день с ними были, помимо Кристины, еще две женщины – Рейчел, которую он не встречал раньше, и Ребекка, постоянная пациентка центра. У Рейчел были доброжелательные карие глаза и мягкие черные локоны. Если бы не глубокие морщины на лице, выдававшие внутреннюю тревогу, она могла бы работать моделью. Ребекку же вполне можно было принять за больную маниакально-депрессивным психозом. При последних словах Тоби три ее слушательницы наклонились вперед, словно боялись пропустить самый интересный момент. Тоби сидела, откинувшись на спинку стула, сдвинув колени и свободно сложив на них руки.

– Это почему-то звучит так, будто вы говорите не всерьез.

– Говорю не всерьез? – откликнулась Тоби. – По какой причине я стала бы говорить не всерьез? Кейти писала на доске, хотя и была уже мертва.

– Можете не верить в призраков – ваше право, но многие другие верят в них.

– Я верю в призраков, – сказала Ребекка.

– И я тоже, – сказала Кристина.

Рейчел лишь мило улыбнулась.

– Разве я сказала, что не верю в призраков? – возмутилась Тоби. – Разве я говорила такое?

– Ну да, – отозвался Том с горечью, – у вас, наверное, есть какая-нибудь четкая и надежная теория, которая допускает их существование, но не обязывает верить в них. Без сомнения, вы можете объяснить их с точки зрения здравого смысла. То, что я называю «призраком», вы называете «комплексом вины».

– Четкая и надежная теория? Дорогой мой, в моей жизни нет ничего четкого и надежного, в этом я могу поклясться. Но если вас интересует, что я думаю о призраках, то могу сказать, что все эти средневековые представления о призраках, духах и демонах смешны, не так ли? У новейшей психологии есть свои названия для всего этого: «галлюцинация», «проекция», «перенос». Это современная научная «ортодоксия» и довольно скучная «литания». Все это является порождением нашего современного тревожного сознания, согласны? Но через двести лет, возможно, откроют новую «ортодоксию» и будут лучше понимать духовную энергию и духовные силы, которые управляют людьми. И потомки поднимут на смех наши психологические теории как совершенно устаревшие и потерявшие смысл. Почему, черт побери, вы, Том, не можете допустить, что у меня есть чуточку воображения?

Том был озадачен. Никогда еще он не слышал, чтобы Тоби бранилась и никогда прежде она не выходила из роли маленькой, доброжелательной, все понимающей старой дамы. А сейчас она, похоже, не на шутку рассердилась. Три другие женщины тоже уставились на него с таким видом, будто считали, что он совсем уж распоясался.

– Я сожалею… – на всякий случай произнес он.

– Не надо сожалеть, надо говорить точнее. Сожалений у нас тут хватает и без вас – не знаем, куда их девать.

– Воистину так, – мрачно кивнула Кристина.

– И, говоря по правде, Том, нам это начинает немного надоедать.

– Но чего еще вы от меня хотите? Вчера я рассказал вам все без утайки, честно и откровенно.

– Просто подвиг! – фыркнула Кристина.

– Да уж, – согласилась Рейчел.

Том был удивлен тем, что все почему-то вдруг ополчились против него.

– В конце концов, – продолжала Тоби, – речь идет не только о ваших чувствах. Другие тоже страдают.

«Она что, намекает на Шерон?» Прошлой ночью Шерон превзошла самое себя. Наперекор своему внутреннему голосу, она в ожидании Тома навела в квартире идеальный порядок, расставила повсюду свечи, приготовила ужин и сказала ему наконец то, что так давно собиралась сказать.

Остолбенев секунд на пятнадцать, Том спросил:

– И что, всегда?

– Всегда.

– И даже в колледже?

– С того момента, как я увидела тебя. Почти все, что я делала с тех пор, я делала для того, чтобы произвести на тебя впечатление, или быть рядом с тобой, или, наоборот, уехать как можно дальше от тебя. Ужасно, правда?

– Почему это? – оскорбился он.

– Я имею в виду все это притворство. Непрерывное. Дня не проходило, чтобы я не думала о тебе. Демонстрировала, как мне было приятно, что ты женился. Убеждала себя, что мне не на что будет надеяться, когда узнала, что Кейти умерла. Ну и все прочее в таком же духе.

– Не могу поверить, что это правда, Шерон.

– Да поверь уж. Ты не представляешь, чего мне стоило решиться сказать тебе об этом. Ты сидел у меня в печенках все это время, как мой личный демон, преследовал меня повсюду, я была буквально одержима тобой. И главное, ты в этом был нисколько не виноват.

– Я прямо не знаю, что и сказать.

– Тебе и не надо ничего говорить. И делать ничего не надо. Просто я должна была сказать тебе это, вот и все. Я должна была решиться и поставить тебя в известность.

– Тебе стало легче после этого?

– И легче, и тяжелее.

Они отправились в постель, но слишком многое теперь свалилось на них и мешало: признание Шерон, его собственные признания на сессиях у Тоби, призрак Кейти, который парадоксальным образом тем упорнее преследовал Тома, чем больше он старался отогнать его своими откровениями. У него было ощущение, что над ним нависли в темноте кинжалы, нацеленные на его голову. В результате Том оказался ни на что не способен, и Шерон горько расплакалась.

– Да-да, – подхватила Кристина слова Тоби, – другим тоже приходится сталкиваться со всякими неожиданностями.

Рейчел ласково улыбнулась и сказала:

– Мы хотим сказать вот что: предположим, мы верим в призраков, но что, если это вовсе не Кейти писала на доске?

Том переводил взгляд с одной из них на другую. Ребекка и Рейчел завороженно уставились на него. Тоби пристально рассматривала его, наклонив голову набок. Кристина бессмысленно моргала.

– Скажите нам, что там было написано, – мягко попросила Тоби.

Том прочистил горло:

– Да просто всякие гадости, какие могут прийти в голову подростку.

– Скажите нам дословно.

– Ну, вы знаете. «Учитель…». Ну и тому подобное…

– Держите. – Тоби протянула ему фломастер и кивнула на белую доску, висевшую у него за спи-пой. – Напишите это.

– Так ли уж это необходимо?

– Не бойтесь. Что бы вы там ни написали, нас это не шокирует.

– Да уж, – сказала Рейчел.

Том неохотно поднялся и подошел к доске. Прежде чем начать, он встряхнул головой, словно дистанцируясь от навязанного ему задания. Затем спокойно написал крупными буквами слово «ЕБЛЯ» и обернулся к зрителям. Тоби одобрительно кивнула ему. Он продолжил: «УЧИТЕЛЬ ЕБЕТ ЦЕЛОК».

– Вы говорили, – ровным тоном произнесла Тоби, – что это было написано почерком Кейти. Не могли бы вы воспроизвести его?

Пожав плечами, он стер фразу и написал то же самое закругленным женским почерком. Затем, уже быстрее, приписал: «КЕЛЛИ МАКГОВЕРН СОСЕТ ХУЙ МИСТЕРА УЭБСТЕРА». После этого он стал писать совсем быстро, словно давая выход своему гневу: «ОНА ЗАСОВЫВАЕТ УЧИТЕЛЬСКИЙ ХУЙ СЕБЕ В ЖОПУ, А УЧИТЕЛЬ ВСТАВЛЯЕТ ЕГО ЕЙ В ПИЗДУ». Его рука летала по доске, как сумасшедшая, заполняя буквами пустое белое пространство. Казалось, что его рука была самостоятельным существом, живущим отдельно от тела, и теперь, взбесившись, оставляет следы на белой доске, подобно бьющейся на земле птице с подбитым крылом или насекомому, ищущему укрытия. Доска заполнялась озлобленными безумными фразами. С Тома тек пот, но он продолжал писать. Когда свободное пространство кончилось, Том стал писать поверх написанного, так что в конце концов текст превратился в сплошное неразборчивое пятно. Рука Тома упала вдоль тела. Он повернулся к аудитории:

– Вы удовлетворены?

– Да, – сказала Тоби. – Вполне.

– Теперь мы можем идти? – спросила Кристина.

– Да, можете. Теперь мы все знаем.

Кристина с подругой поднялись и выплыли из комнаты с таким видом, будто, присутствуя на этой презентации, они оказывали Тому – или Тоби – неоценимую услугу.

– Что значит «теперь мы все знаем»? – спросил Том срывающимся голосом.

– Я думаю, вы тоже теперь все поняли, – ответила Тоби.

Рейчел, оставшаяся сидеть на стуле, сочувственно улыбнулась Тому.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Том.

Обе женщины молча смотрели на него. И тут он понял.

– Я-ясно, – протянул он улыбаясь. – Вы хотите сказать, что это я. Я писал все это на доске, да? Вы это имели в виду?

– Вы сами это сказали, не правда ли?

– Вы сошли с ума.

– Полагаю, что у нас у всех давно уже не все дома.

– И вы считаете, что я сам подстраивал себе все эти гадости?

– Том, посмотрите в лицо фактам. Вы чувствовали себя виноватым в гибели жены. Вы думали, что если бы вы не встречались в тот день с этой девушкой, то были бы с Кейти. Возможно, поехали бы этим утром вместе с ней в церковь. Как бы то ни было, вы вините себя и не можете себя простить, разве не так? Наверное, было бы лучше, если бы вы любили Кейти.

– Тоби, заткнитесь.

– Да, с этим труднее всего смириться. Это действительно трудно. Если бы вы любили Кейти, все было бы иначе. Вы и горевали бы по-другому. Все было бы по-другому. Что вы себе действительно не можете простить, так это страшный грех, заключающийся в том, что вы разлюбили ее. Вы думаете, что это ее и погубило. Вы думаете, что она начала умирать задолго до гибели, из-за вас. Двойная смерть. Смерть от недостатка любви. Она ведь говорила вам, что умрет, если вы разлюбите ее. Говорила ведь? Так вот, Том, поверьте мне, не в ваших силах управлять такой силой, как любовь. А вы ежедневно казните себя за то, что перестали ее любить.

– Идите к черту, Тоби.

– Распятие, Том. К этому сводятся все неистовства, которые совершаются в нашем центре. Пациенты сами себя распинают.

– Я сказал, идите к черту.

– Обдумайте то, что я сказала. Да вам ничего другого и не остается. – Тоби встала. – Ваша враждебность, по крайней мере, стала более открытой. Я оставлю вас здесь с Рейчел. Выслушайте ее рассказ.

Тоби вышла из комнаты, закрыв за собой дверь с легким щелчком.

– Вы слыхали? – заорал Том на Рейчел. – Как можно слушать эту женщину?

– Сядьте, – сказала Рейчел. – Сядьте рядом со мной. Я должна рассказать вам кое-что.

Том плюхнулся на стул в противоположном конце комнаты. Она встала и поставила свой стул рядом с ним.

– Я бывшая пациентка Тоби. Она попросила меня прийти сегодня и поговорить с вами. Я была наркоманкой. Со мной происходило все, что обычно при этом бывает, – расстройство пищеварения и прочее. А пристрастилась я к наркотикам отчасти из-за анонимных телефонных звонков. Какой-то человек стал названивать мне по вечерам, когда я была дома одна, и говорить всякие гадости. Я сообщила об этом в полицию, меняла телефонные номера, – чего я только не делала. Но звонки все равно продолжались. Затем вместо звонков стали приходить письма, и не только ко мне домой, но и к моим друзьям и знакомым. В письмах перечислялись мои самые разнообразные извращения, описанные во всех деталях и ярких красках. Я устраивала оргии, любила боль и чтобы меня хлестали кнутом. Я была копрофагом. Разумеется, все это была ложь, но представьте, что чувствовали мои родители, получая эти послания. Я уже воображала для этого анонима самые немыслимые казни – если, мол, только выясню, кто это такой. Вы уже, наверное, догадались, к чему я веду? Это Тоби помогла мне понять, что я сама посылала эти письма. Телефонные звонки, с которых все началось, возможно, были реальными, не знаю. Но звонили мне только тогда, когда никого больше дома не было.

Том слушал историю Рейчел вполуха. Он вспомнил ту ночь, когда остался в школьной кладовой, заперев дверь класса. Он знал, что заснул под утро, и именно в это время появилась надпись на доске.

– Короче говоря, – продолжала Рейчел, – я должна сказать вам, что такое бывает. Я, конечно, не хотела этому верить. Я не могла поверить. Я и представить себе не могла половины тех эксцентрических извращений, которые я описывала, – я о них даже никогда не слышала. Но когда Тоби доказала мне, что это действительно исходило из темных глубин моего подсознания, мне стало легче. Вот и все, что я хотела сказать вам, Том. Больше я не могу задерживаться, мне надо возвращаться к мужу и детям. Тоби попросила меня рассказать вам эту мою историю, и потому я пришла. Поговорите с Тоби, она замечательный целитель. Не без странностей, но целитель редкостный. – Рейчел встала и протянула Тому руку. – Желаю вам всего хорошего.

Том вяло пожал руку Рейчел, не говоря ни слова. Поколебавшись, Рейчел ласково погладила его по плечу.

– Счастливо! – произнесла она. – Я скажу Тоби, что ухожу. Она не захочет, чтобы вы сидели тут в одиночестве.

Рейчел вышла. Том остался один в сокрушительной тишине. Слова Тоби отдавались эхом в его мозгу. Ужасная правда резала глаза, как направленный прямо на него луч прожектора, и жгла его, как негашеная известь.

Дверь, хлопнувшая в коридоре, вернула его к действительности. Он вскочил и передвинул стоявший у стены буфет к дверям, установив его наклонно и уперев нижний угол в пол.

Он забаррикадировался.