Текст книги "На берегах Ганга. Прекрасная Дамаянти"
Автор книги: Грегор Самаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
Он на минуту умолк.
– Мне было бы приятно, – начал он снова, посмотрев на молодого человека пытливым взором, – если бы вы завтра нанесли визит магарадже Нункомару.
– Магараджа сам пригласил меня бывать у него, – ответил сэр Вильям, покраснев, – и я обещал ему воспользоваться его приглашением. Ведь он нам друг.
Гастингс пожал плечами.
– Дружба местных индусов стоит еще меньше, нежели дружба магометан. Но все равно вы все-таки проведете там несколько приятных часов и ознакомитесь со многими местными обычаями. Отправляйтесь туда, я буду очень рад, если вы кроме службы найдете здесь и кое-какое развлечение. Он спросит, где вы провели эти дни…
– И я могу сказать ему правду?
– Конечно. Экспедиция удалась, и более нет причин скрывать сведения о ней. Если он вас спросит, вы можете рассказать ему все, что видели и слышали в Муршидабаде, и если вы сообщите ему, что я решил положить конец магометанскому правлению и сделать визирем индуса, то скажете истинную правду, так как я действительно намерен сделать это.
– Я исполню все, что угодно вам. Благодарю за доброту вашу.
Он откланялся губернатору и поспешил к себе домой еще под впечатлением всего виденного и пережитого в Муршидабаде и в предвкушении посещения дома магараджи.
V
На другой день вся Калькутта находилась в большом волнении. Арест визиря и Шитаб-Роя стал известен всем. Событие это было столь же неожиданно, как и странно, потому что оба сановника набоба до сего дня слыли друзьями англичан. Должно быть, существовали необыкновенно веские причины, вызвавшие такое внезапное и беспощадное распоряжение губернатора. Все магометане были крайне поражены и обеспокоены. Зато индусы торжествовали. Вместе с тем внезапное событие, весть о котором распространилась по городу и предместьям с быстротой молнии, вызвало в народе удивление новому губернатору. Каким могущественным и сильным должен он чувствовать себя, как должен быть уверен в силе своей власти, чтобы решиться на нарушение авторитета набоба! Но так как у азиатов могущество, успех и самоуверенность всегда возбуждают наивысшее удивление и уважение, то все мысли с надеждой и страхом обратились к Уоррену Гастингсу, которого стали считать теперь единственным неограниченным повелителем страны, от милости и немилости которого зависело счастье и несчастье, возвышение и унижение каждого в отдельности.
После Гастингса центром общественного интереса сделался магараджа Нункомар. Он-то некогда и оспаривал у Риза-хана место визиря и должен был уступить сопернику. Теперь же магометанин свергнут, надежды индусов завладеть властью ожили с новой силой, и все взгляды направились на Нункомара, который по богатству и рождению был знатнейшим их предводителем.
Окружавшее его сияние еще более увеличилось, когда к нему явился сэр Вильям, адъютант губернатора.
Нункомар сумел безмолвно, только посредством замечательно красноречивой мимики, в которой он был мастером своего дела, возбудить догадки посторонних, что английский офицер имеет сообщить ему нечто особенно важное и желает остаться с ним наедине, так что другие гости поспешили удалиться. Он сам вообразил, что сэр Вильям явился к нему с особенной вестью от губернатора, и был разочарован, когда молодой человек сообщил ему, что воспользовался приглашением посещать дом его, чтобы по возвращении из совершенной им экспедиции снова напомнить о своем существовании.
Магараджа скрыл свое разочарование чересчур оживленным выражением радости по поводу визита и, приказав подать панху, фрукты и варенье, весело и непринужденно начал болтать с гостем, с видом полного равнодушия справляясь об экспедиции.
Сэр Вильям рассказал подробно и с живейшим интересом о произошедшем в Муршидабаде. Нункомар слушал его, откинувшись на подушки своего кресла. Он будто только из вежливости следил за рассказом гостя, задал ему вскользь несколько вопросов, а когда последний в сильном возбуждении рассказал о непосредственно грозившей им кровавой борьбе, резким тоном сказал:
– Из этого можно видеть, как сильно ошибался прежний губернатор, считая Риза-хана и Шитаб-Роя преданными, верными друзьями Англии и всячески отличая их. Англия никогда не должна искать друзей среди магометан; пока их осыпают почестями, они не скупятся на любезности, но стоит задеть их самолюбие или тщеславие, они не задумаются поднять оружие. У нас, индусов, нет этого. Мы умеем поддерживать дружбу и не изменять данному слову, даже если не все делается по нашему желанию, – сказав это, он глубоко вздохнул и, печально подняв глаза, продолжал: – Надеюсь, ваш начальник лучше знает положение дел и лучше умеет отличать друзей. Принятые им крутые меры только доказали, что он не дал обмануть себя и, надеюсь, он убедится, что всегда встретит во мне искреннюю преданность, остающуюся неизменной даже и в несчастии.
Он пытливо посмотрел на молодого человека.
– Я уверен, что губернатор ценит вашу дружбу по достоинству; он мне не только разрешил, но и приказал посещать дом ваш, который вы так любезно открыли мне, и в доказательство питаемого им к вам и вашему дому дружеского расположения я привез по поручению баронессы Имгоф привет для бегум Дамаянти, вашей супруги.
Он поспешно развернул обертку небольшого, но изящного букета из гарциний и, слегка покраснев и опустив глаза, подал букет магарадже.
– Нет, – воскликнул тот, отстраняя букет, – нет, не через мои руки должен быть передан такой милостивый привет. Я попрошу вас лично передать бегум как цветы, так и привет.
Он захлопал в ладоши и приказал явившимся слугам позвать супругу, а в ожидании ее появления завел легкую беседу, в которой опять-таки коснулся экспедиции в Муршидабад.
Наконец Дамаянти явилась, окруженная прислужницами. Красивая бегум, на этот раз вместо драгоценностей украсившая себя только цветами, могла бы послужить любому европейскому художнику моделью для Афродиты в момент, когда богиня любви выходит из глубины волн. Сэр Вильям был до того восхищен, что о сравнении даже не думал, и только по напоминанию Нункомара подал ей цветы, пробормотав при этом несколько бессвязных слов. Он не решился назвать имя баронессы Имгоф, так как, в сущности, не получал от нее никакого поручения, а принес с собой ароматные цветы, чтобы иметь предлог лично видеть прекрасную индуску. Ему казалось, что ее чистые, ясные глаза, наверно, угадали бы неправду.
Она поблагодарила его, также не упоминая имени баронессы, и, вынув из букета несколько цветков, приказала одной из прислужниц приколоть их к дымчатой ткани на ее груди, а остальные поставить в свежую воду, но предварительно наклонилась над ними и как бы случайно коснулась лепестков губами.
Магараджа все время не переставал в изысканнейших выражениях восхвалять доброту и любезность знатной и прекрасной приятельницы губернатора. Дамаянти хотя и вторила ему, но, казалось, благодарности ее скорее предназначались посланному баронессы, нежели ей самой, а сэр Вильям все время стоял с опущенными глазами и ни разу не решился поднять их, так как чувствовал, что будет не в силах оторваться от чарующего образа, наполнявшего его сердце.
В эту минуту поспешно вошел дворецкий и секретарь магараджи и передал ему приглашение губернатора тотчас же явиться для важного и безотлагательного дела. Несмотря на обычное самообладание Нункомара, в глазах его блеснул огонек торжества, и лицо покрылось румянцем. Он немедленно приказал приготовить паланкин. Сэр Вильям также встал, но Нункомар сказал:
– Дело, призывающее меня к его милости губернатору, отнюдь не должно лишать дом вашего приятного присутствия, друг мой. Бегум, надеюсь, будет приятно занять вас в мое отсутствие.
Дамаянти, совершенно по-европейски и с грацией, восхитившей бы всех даже в изысканных салонах Лондона, протянула ему руку. При пожатии этой теплой, мягкой ручки и в блеске темно-синих глаз, выглядывавших из-под тени пушистых ресниц, словно таинственные звезды летней ночи, молодой человек почувствовал, как кровь прилила к голове. Нункомар попрощался и поспешно вышел.
Он быстро надел богато украшенный драгоценными камнями пояс, прицепил саблю с дорогим клинком и, выйдя на средний двор, сел в поданный ему паланкин. Народ провожал шествие магараджи громкими криками и благословениями. Индусы видели в кем брамина чистейшей крови, любимца богов, властителя, будущего друга могущественного губернатора и, может быть, преемника гордого и строгого Риза-хана. Нункомар, улыбаясь, кланялся во все стороны. Его лицо казалось таким спокойным, будто ничего особенного не случилось, зато сердце его забилось сильнее от гордого чувства, что наконец сбываются его честолюбивые надежды и желания.
Некоторое время сэр Вильям стоял перед Дамаянти молча. Когда наконец он поднял глаза на индуску, откинувшуюся на подушки мягкого кресла, то почувствовал себя ослепленным. Она как будто ждала, что он заговорит, но молодой человек был не в силах найти слова. Он боялся, что чувство, так сильно овладевшее им, невольно прорвется наружу.
– Итак, милостивый государь, – начала наконец красавица бегум со своеобразным звучным акцентом, придававшим английскому языку в ее устах особенную прелесть, – вы приехали сюда, чтобы ознакомиться с жизнью на берегах наших священных рек… Спрашивайте, я буду отвечать вам, как приказал мой высокий супруг и повелитель, – прибавила она, задорно улыбаясь, – я же со своей стороны буду продолжать закидывать вас вопросами. Вы мне рассказывали, что женщины у вас принимают участие во всем наравне с мужчинами. Они вместе с ними пекутся о судьбах народов, и даже голос их бывает решающим. Ведь царствовали же в ваших странах женщины. У нас такого не бывает… Мы, бедные женщины Индии, существуем для того, чтобы служить для мужчин забавой и развлечением, когда им вздумается отдохнуть от забот и жизненной борьбы, и поэтому жизнь наша ограничивается нашими домами.
– А разве участь ваша, – начал наконец сэр Вильям, – не самая лучшая, и ваше призвание не самое благородное?.. Разве красота и привлекательность женщины не страдает от ее участия в заботах и борьбе за существование? Не должна ли она воодушевлять мужчину к новой отваге, когда он вернется домой в тихую пристань любви после многотрудной борьбы?
Он говорил горячо. Дамаянти нетрудно было угадать, что для него лично не могло бы существовать лучшего счастья, как отдохнуть у ног ее. Она улыбнулась с полунаивным, полубессознательным кокетством.
– Может быть, – сказала она, – может быть, это и верно! Может быть, нежный цвет жизни и стирается от соприкосновения его с жестоким, холодным миром там вдали, если… если только тихое царство света и тепла, о котором вы говорите, действительно является царством любви.
Женщина замялась. По губам ее скользнула грустная улыбка, и она, покраснев, опустила глаза перед пламенным взглядом сэра Вильяма, как будто хотевшего читать в глубине души ее.
– Я читала про Ромео и Джульетту, – говорила бегум, – которые сходятся друг с другом вопреки страшной ненависти своих семейств, наслаждаются высшим блаженством и счастьем жизни в то время, когда над ними витает смерть. О, как хорошо, должно быть, жить таким образом! Кровь тогда течет по жилам горячими волнами, и душа возносится высоко над презренным миром, прямо в звездные миры…
Она встала, подняла свои красивые руки кверху, и глаза ее запылали страстью, грудь поднималась от прилива горячего дыхания. Так, должно быть, ожидала своего Ромео Джульетта; так, должно быть, расцветала их любовь на насыщенной кровью почве смертельной ненависти. Сэр Вильям едва был в силах сдерживаться: ему пришлось призвать на помощь всю силу воли, чтобы в присутствии прислужниц, отошедших к стенам комнаты, не пасть к ногам Дамаянти.
– Насколько иначе, – продолжала она, – насколько иначе все у нас! Мечты, вечные мечты вместо настоящей жизни. Послушайте, например, как наш поэт Уайадевас описывает весну любви. Это мило, очаровательно, но не пылает страстью, как любовь ваших героев.
Она подозвала одну из девушек и отдала ей приказание. Тотчас же были принесены музыкальные инструменты, и прислужницы начали тихую музыку, ритм которой служил аккомпанементом словам Дамаянти:
– «Западный ветерок, шутя, играет с цветами и навевает прохладу в долину с холмов Малайи. С вершин деревьев звучит пение соловья и жужжание медовых пчел. В то время сердце девы наполняется страстной тоской о далеком возлюбленном; как цветок бакулового кустарника открывается для поцелуев пчел, так и она открывает уста для его поцелуев»…
– Как это прелестно! – воскликнул восхищенный сэр Вильям, когда Дамаянти умолкла, а музыка замерла в легком аккорде. – Чтобы постигнуть красоту этой поэзии, нужно испытать жгучие лучи солнца этой страны, нужно видеть сияние цветов лотоса и, – прибавил он вполголоса, – слышать эту чудную поэзию любви из уст Дамаянти!
Прекрасная бегум читала в его глазах истинное восхищение.
– Я полагаю, – сказал он неуверенно, – что сила и отвага мужчины обновляются, когда он после тяжелого труда может очутиться в ароматном саду поэзии, открываемом ему любящей рукой. У магометан женщина – рабыня, у нас она помощница мужчины, здесь же, в Индии, женщина – дивная богиня, подающая мужчине нектар бессмертия…
Дамаянти покачала головой.
– И все-таки у вас в Европе мужчины горды и сильны, как кедры, а у нас – слабы и гибки, как тростник в джунглях… Гораздо охотнее покоилась бы я под тенью кедра, нежели стала бы гнуть колеблющийся камыш по своему желанию. Лучше бы я имела властелина, нежели покорного слугу. У нас на первом плане всегда рыдающий, молящий, страдающий мужчина, выпрашивающий себе благосклонность возлюбленной, а насколько прекраснее было бы, если бы мы, увлеченные порывом собственного сердца, могли пасть к ногам его. Послушайте песню, которую поет подруга гневающейся девы, чтобы уговорить ее простить возлюбленного…
Она снова позвала одну из своих прислужниц. Та подошла и нараспев, обращаясь к Дамаянти, спела по-индусски первую строфу песни, сопровождая ее выразительной мимикой и жестами, как будто она убеждала лично Дамаянти. После каждой строфы она останавливалась, и Дамаянти передавала смысл песни по-английски.
При последней строфе прислужница, представляя содержание стихов пантомимой, схватила руку своей повелительницы и подвела ее к сэру Вильяму, как будто возлюбленным был он, а она возвращала ему гневающуюся подругу.
Сэр Вильям встал. Сердце его так сильно билось в груди, что у него перехватило дыхание. Он забыл все вокруг себя, когда Дамаянти посмотрела на него влажным взором и со сладкой улыбкой протянула ему руку. Он, дрожа, простер к ней свои, она прижалась к нему, так что его сердце билось рядом с ее скрытым под воздушною тканью сердцем, ее улыбающиеся губы открывались для поцелуя, как цветочная чашечка для поцелуя пчел. Крепко прижимая ее к себе в страстном объятии, он наклонил голову, и губы его коснулись ее губ. Ему казалось, что он окружен огненным морем и утопает в блаженном упоении.
Вдруг Дамаянти вскочила, в изнеможении бросилась в кресло и закрыла глаза своими чудными руками, как бы защищая их от чересчур яркого света. Прислужницы заиграли громче и в красивой, грациозной позе сгруппировались около своей госпожи и повелительницы, как бы воспевая торжество любви. Сэр Вильям все еще стоял неподвижно с распростертыми руками, сердце его грозило лопнуть, а глаза были прикованы к обворожительной картине. Затем он приложил руку ко лбу, и по телу его пробежала дрожь от сильного напряжения силы воли, чтобы вернуться к действительности. Он крепко сжал губы, зажмурил глаза и тогда наконец ему удалось совершенно овладеть собою.
– Благодарю вас, – сказал он хриплым голосом, – благодарю за все, что вы так любезно сообщили мне о поэзии вашей страны. Северное дерево не скоро привыкает к палящим лучам южного солнца, и, – прибавил он вполголоса, – ему грозит опасность принять сон за явь. Меня призывает служба, и я прошу вашего разрешения откланяться.
Дамаянти встала и, не поднимая глаз, сказала дрожащим от волнения голосом:
– Но вы придете опять, сэр Вильям? Вы обещали смотреть на этот дом, как на ваш собственный…
Она протянула ему руку. Он прижал ее к своим горячим устам и тихо сказал:
– Я приду… Мотылек должен лететь на огонь, даже если огонь этот спалит его, – и с этими словами поспешно вышел из гостиной.
Дамаянти снова откинулась на подушки и мечтательно закрыла глаза.
* * *
Незадолго перед тем, как сэр Вильям отправился посетить дом магараджи, в большом зале заседаний в губернаторском дворце собрался совет города Калькутты. Здесь находилось человек двадцать первых чиновников компании, составлявших совет, все решения которого должны были быть выслушаны губернатором, хотя и не зависели от его мнения. Совет служил высшей инстанцией суда для всей страны и должен был судить Риза-хана.
Члены совета не менее всех других жителей Калькутты были поражены внезапным арестом обоих магометанских сановников и с нетерпением ожидали начала заседания, стараясь узнать через мистера Барвеля, в чем дело. Пока они собирались в большом зале заседаний, в наружные ворота губернаторского дворца въезжал молодой человек в мундире английского офицера верхом на красивом взмыленном коне. Он гордо, почти надменно ответил на поклоны караульных, соскочил с седла, передал коня на попечение конюхов и тотчас же потребовал, чтобы о нем доложили губернатору, так как он должен был передать ему важные известия.
Его мундир, самоуверенная гордая осанка заставили слуг повиноваться, и несколько минут спустя он стоял в рабочем кабинете губернатора, который собирался идти на заседание, но тем не менее приказал принять приезжего. Молодой офицер спокойно выдержал пытливый и пронизывающий взгляд Гастингса, по-военному отдал ему честь и сказал:
– Имя мое Гарри Синдгэм, я явился передать вашей милости важные вести. Прежде всего, вот удостоверение моей личности.
Он передал губернатору паспорт, на который тот посмотрел не только пытливо, но и с явным выражением изумления, а затем продолжал:
– То, что я имею сообщить вашей милости, кажется мне делом большой важности и может дать вам объяснение относительно заговора, задуманного в непосредственной вашей близости. Магараджа Нункомар – один из самых ярых врагов ваших!
По губам губернатора пробежала странная улыбка, будто он хотел сказать, что сделанное сообщение для него далеко не ново.
– Но он враг не только вашей милости, – продолжал приезжий. – Я достаточно слышал о том, что вы не боитесь врагов своих. Но Нункомар тем более опасный враг компании и Англии, чем сильнее он выражает свою дружбу и преданность… Он замышляет низвергнуть английское владычество и готовит восстание.
Уоррен Гастингс пожал плечами.
– Мы настороже, – сказал он, – восстание могло бы быть для нас опасным только в том случае, если бы застало нас неподготовленными.
– Но если восстание нашло бы поддержку в Дели и, что еще важнее, в лице губернатора Пондишери и французского вспомогательного войска?
Гастингс не мог скрыть появившегося на лице выражения сильного испуга.
– Это невозможно! – воскликнул он. – На это никто не осмелится.
– Но на это осмелились, – возразил приезжий.
– А где доказательства?
– Достаточно ли вам этого? – спросил молодой человек, достав из сумки два документа и подавая их губернатору. – Вот это письменное согласие короля Франции быть протектором Индии, а это обязательства Нункомара. Соглашение оформлено, и вопрос только в исполнении.
Гастингс медленно и тщательно прочитал оба документа, рука его дрожала, лицо побледнело. Окончив чтение, губернатор запер документы в железный ящик и сказал:
– Вы оказали мне, компании и всей Англии необыкновенную услугу, милостивый государь, обязывающую меня не только к личной благодарности, но и заслуживающую признательности со стороны компании и английского правительства. Кому же мне придется доказать свою благодарность, за кого ходатайствовать у моего начальства?
– Я уже имел честь передать вашей милости мой паспорт.
– Этот паспорт фальшивый, – возразил Гастингс спокойно и решительно. – На нем действительно есть моя подпись, мастерски подделанная, должен с этим согласиться, а также печать губернатора, но такого паспорта я не выдавал ни по приезде сюда, ни в Мадрасе. Я должен бы был помнить об этом, так как число на паспорте тождественно числу моего приезда. На службе в Ост-Индской компании нет никакого Гарри Синдгэма.
– К этому я был подготовлен. Если паспорт оказывается фальшивым, то подделывателем его мог быть только неподражаемый мастер всех подделок, всякой лжи, коварства и наглости Нункомар.
– Вы его знаете?
– Знаю, – ответил молодой человек, при этом в глазах его вспыхнуло пламя бешеной ненависти, – он, как ядовитая змея, приносит гибель тому, кто только увидит ее пестрое тело среди цветущих трав.
– Но кто же вы, – спросил Гастингс строго, – и каким образом добыли паспорт? Я уже сказал, что своим открытием вы оказали нам громадную услугу. А раз вы враг Нункомара, то можете питать ко мне полное доверие.
– Да, я враг его, и потому вы должны узнать мою тайну. Мне больше нечего терять, так как я достиг границы человеческих несчастий и упасть ниже уже не могу. Поэтому выслушайте мою повесть. В одном из храмов Хугли жил мудрый, кроткий и добрый жрец Брамы. Однажды, гуляя в роще, окружавшей храм, он нашел бедную измученную женщину с ребенком. Несчастная поведала жрецу свое горе. Она была танцовщицей, хороша собою, но происходила из самой низкой касты индийского народа. Один белый взял ее с собою, но затем скрылся и больше не приходил… Может быть, он покинул ее намеренно, а может быть, с ним случилось несчастье. Она осталась с ребенком, беспомощная и презираемая всеми. В безысходном отчаянии она легла на опушке рощи, окружавшей храм Брамы, и стала ждать смерти, прижимая к груди дрожащего голодного ребенка. Великодушный брамин, несмотря на запрещение закона соприкасаться с низшей кастой, позвал слуг и приказал снести женщину в дом одного из служителей храма. Он умолчал о ее происхождении, дал ей лекарств, пищи, предоставил все удобства, но было поздно… Она умерла через несколько дней. Остался годовалый ребенок, унаследовавший от отца почти белый цвет лица. Брамин сжалился над ним и отдал на попечение служителям при храме. Этим ребенком был я. Я научился санскритскому языку и многому другому и вел жизнь, полную счастья и невозмутимого спокойствия. Когда я вырос, мое счастье стало еще больше. В том же храме росла дочь одной из девадази – жриц, посвященных богам. Молодая Дамаянти была хороша, как утренняя заря, как раскрывающийся на водах священной реки цветок лотоса, и я полюбил ее со всею страстью и воодушевлением молодой души. По-видимому, и Дамаянти разделяла мою любовь. Она сама искала со мною встреч в роще и охотно слушала, когда я рассказывал ей о священных преданиях, читал оды Готоговинды, изречения Амаруссакатамы или «Сакунталу» великого Калидазы. Мой благодетель хотел сделать меня жрецом. Все верили в мое происхождение от браминов, а Дамаянти, подобно своей матери, была назначена в девадази. Мы были счастливы и не думали о том, как устроится наша будущность, но внезапно скончался мой благодетель. Я лишился покровителя, а вместе с тем изменилась и вся жизнь моя, изменилась весьма печально. Другой жрец обращался со мной жестоко и резко, заставлял исполнять тяжелые работы и совершенно лишил возможности учиться. Я выносил все ради Дамаянти. Я все еще видел ее ежедневно, потому что она умела находить случаи встречаться со мной в роще. Она утешала меня, и мы впервые заговорили о том, что я пойду в мир, чтобы собственными силами проложить себе дорогу, а после уведу ее с собой как свою жену. Магараджа Нункомар, и прежде посещавший наш храм, стал теперь являться чаще, так как новый верховный брамин был его другом. Однажды Дамаянти пришла ко мне в рощу взволнованная. Краснея и заминаясь, она передала мне, что магараджа хочет взять ее себе в жены, что брамин уже дал свое согласие и на днях должно состояться бракосочетание с магараджей. При такой вести у меня потемнело в глазах. Я думал, что надо мной развалится небо и земля поглотит меня. «Бежим! – воскликнул я, когда немного опомнился и собрался с мыслями. – Бежим сейчас же! Смотри, там, за опушкой леса открывается дорога, которая выведет нас в новый мир». Я схватил ее за руку и хотел увлечь за собой. «Бежать! – воскликнула она робко. – К чему бы это привело? Нас наверно поймали бы и вернули назад». Я остолбенел. В чертах лица и во взгляде я прочитал нечто, больно ударившее меня по сердцу. «Дамаянти! – воскликнул я. – Разве ты меня не любишь?» Она молчала или хотела ответить что-то, но дрожащие губы ей не повиновались. Я умолял ее и сжал ее руки так сильно, что она вздрогнула. Вдруг передо мной, будто из-под земли, выросли первосвященник и Нункомар. «Дамаянти, сюда! – закричал жрец. – Я здесь! Я защищу тебя!» Она побежала к нему, не поднимая глаз. «Прочь! – закричал мне жрец. – Жди суда за свою дерзость!» Я бросился бежать. Чего мне было ждать? Дамаянти от меня отвернулась. В голове царили пустота и мрак, а сердце пронизывал ледяной холод. Я бросился на ложе в своей келье, закрыл глаза руками, потому что не хотел видеть света… Страшная, невыносимая боль пронизывала все существо мое, я думал, что умираю, и был счастлив, ожидая смерти. Долго ли я лежал так, не знаю. Наконец меня позвали, привели к верховному брамину, спросили о моем происхождении. Я отвечал равнодушно. Меня стали упрекать, что я обманул своего благодетеля, что происхожу из презренной касты парий. Я не стал отвечать. Какое мне было дело до всего остального, когда умерла любовь? Привели свидетелей: служителя, в доме которого некогда умерла моя мать, и других, которые нянчили и воспитали меня. Они сказали все… Суд надо мной был короток. Меня изгнали из храма, выбросили за ворота, одетого в лохмотья. Не помня сам себя от стыда и горя, я бросился в первый попавшийся лес, чтобы скрыться. Там я питался плодами и пил ключевую воду… Чувствуя себя как будто еще прикованным к месту моих страданий, я начал бродить около храма. Я хорошо знал все дороги в роще. Я подсматривал… Мне хотелось видеть Дамаянти, и я увидел ее! Я видел, как за ней приехал магараджа и увез с собой. Ее пронесли близко от места, где я стоял, прячась за густым кустарником. Она была хороша, как утренняя роса при первом луче солнца, и улыбалась магарадже, который ехал рядом с ее паланкином на белом арабском коне… Она шла навстречу богатству и почестям, улыбаясь ожидавшей ее счастливой будущности, а я… я был изгнан даже из общества людей. Я готов был выскочить из своей засады и задушить ее своими руками. Никто не успел бы помешать мне, но мною вдруг овладели безграничное презрение и в то же время глубокое отвращение к такой слабости. Когда наконец роща опустела, я побежал куда глядели мои глаза, без цели и намерения. У горы Земиндар встретил группу парий, влачивших самое жалкое существование. Я присоединился к ним, сказав, что я такой же, как они, но они сначала не хотели мне верить, потому что у меня был иной вид, иной склад речи. Но когда они убедились в моей ненависти к людям, которые не хотели считать нас за себе подобных, увидели злобу и ожесточение, сквозящие в моих взглядах, то охотно приняли меня в свое общество. Я сделался их предводителем, все более увеличивая свою орду, привлекая в нее новых членов. Мы жили в глухих лесах, в горах, близ джунглей Катака, вечно воюя с людьми. Я назывался Раху, по имени демона созвездия Дракона, и так же, как он, неумолимо воевал против всего, что называлось счастьем и светом.
Выражение глаз Раху и его искаженные бешенством черты лица были так страшны, что Гастингс в ужасе отступил назад. Заметив это, Раху тотчас же сделался спокойным.
– Вашей милости не следует меня бояться… Моя ненависть относится не к вам… Но слушайте далее… Однажды мимо нас ехал всадник в сопровождении двух слуг. Он был богат, молод и весел. К чему ему было жить? Мои люди жадно бросились на добычу, я же осмотрел его карманы и нашел эти бумаги. При нем был и второй паспорт, в котором он значился путешествующим торговым комиссионером, но из письма, также оказавшегося при нем, я узнал, что он кавалер д’Обри, конечно, если и это имя не было подложным.
– Кавалер д’Обри? – воскликнул Гастингс. – Адъютант губернатора Пондишери!
– А! Значит, я не ошибся! Когда я увидел эти бумаги, – продолжал Раху, – у меня мелькнула мысль, что судьба посылает мне возможность отомстить людям, виновным в моих несчастьях. Я привез вашей милости важные документы и отдал вам их, не задумываясь. Жизнью своею я не дорожу. Вы можете приказать судить меня и казнить… Можете снова выгнать меня в лес. Но я доверяю вам и знаю, что вы этого не сделаете. Вы слишком горды, слишком великодушны и не захотите губить человека, судьба которого зависит исключительно от вас. Я знаю, что вы замечательно умны и смотрите на Нункомара как на врага своего. Вы можете даровать и сохранить мне новую жизнь, жизнь, посвященную только мщению, мщению Нункомару и той жестокой, безжалостной касте, во главе которой он стоит. Если вы признаете подпись на паспорте своею, если оставите мне имя Гарри Синдгэма, то приобретете себе такого слугу, который не оставит не исполненным ни одного вашего приказания, даже если вы заставите его сорвать с престола Великого Могола в Дели и задушить… Решайте, я в ваших руках.
Гастингс долго и пытливо смотрел на молодого человека.
– Я верю вам, – сказал он наконец, – и уже ради всего того, что вам пришлось вынести, не стану судить за то, что вы делали. Я согласен признать подпись в паспорте за свою. Гарри Синдгэм, вы английский офицер, которого я назначаю для личных поручений.
В глазах Раху сверкнули молнии ненависти и мщения, но в то же время в них засиял и луч невыразимой признательности. Эти жгучие, мрачные глаза впервые после долгого времени наполнились слезами. Он наклонился и поцеловал руку губернатора.
– Мою признательность, – сказал он дрожащим голосом, – я докажу на деле.
– К этому вам представится достаточно случаев, но при одном условии, которое я вам ставлю, условие это – беспрекословное повиновение. Отныне вы будете моим орудием… Обещаю вам, что вы найдете возможность отомстить тому, кого ненавидите. Но вы должны затаить свое личное мщение, вы должны ждать, научиться притворяться и делать только то, что я поручу вам, слышите ли? Только то, что я поручу вам, и ничего другого!.. Если вы когда-нибудь вздумаете ослушаться моих приказаний или испортите мои планы своевольным поступком, я уничтожу вас безо всякой пощады и жалости.
