Текст книги "Элиас Портолу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

На рассвете Элиас ненадолго уснул; ему приснился живой Пьетро, ехавший на лошади с пастбища (во всех снах Элиас видел себя еще пастухом). Лицо Пьетро было мертвенно-бледным, а глаза закрыты, как у лежащего на кровати тела.

– Что тебе нужно? – спросил Элиас с ужасом.

– Ребенок умер; я здесь, чтобы сказать тебе об этом, – ответил Пьетро. – Возвращайся домой, потому что хоронить его должен ты.

Элиаса охватили такой испуг и такая тоска, что он сделал над собой усилие, чтобы проснуться; но, и проснувшись, он чувствовал тоску, как во сне. Уже был день. Элиас услышал, как плачет ребенок, и сразу же подумал с болью:

«А что, если он тоже умрет? А если сон – это знак? Беда никогда не приходит одна; а я верю снам».

Теперь уже Элиасу казалось, что любые несчастья могут произойти, что они рядом и неизбежны; сильная грусть одолела его, и он пошел посмотреть на ребенка.

Ребенок плакал. Магдалина, уже в черном платье вдовы (оно придавало ей изящество, в нем она выглядела молодой и цветущей, какой она и была), пыталась успокоить малыша, тихо разговаривая с ним. Многие родственники уже собрались; дом был погружен в темноту.

Элиас тихо, почти украдкой вошел в полумрак комнаты.

– Что с тобой? – спросил он, склонившись над ребенком.

– Почему он плачет? – спросил он затем у Магдалины.

Ребенок взглянул на него широко открытыми, полными слез глазами и ненадолго замолчал, приоткрыв дрожащий ротик; потом снова начал плакать; Магдалина тоже подняла глаза навстречу глазам Элиаса, и ее рот тоже дернулся.

– Тихо, тихо, прелесть моя, – произнесла она дрогнувшим голосом, баюкая малыша на руках, – будь умницей, вот дядя Элиас не хочет, чтобы ты плакал… Но вдруг она спрятала лицо на шее у ребенка и безутешно разрыдалась.

– Да что с тобой, Магдалина? – вне себя молвил Элиас.

Затем он отошел, словно невидимая рука оттолкнула его: эта сцена взволновала его кровь; он чувствовал, что Магдалина плакала не только из-за смерти мужа, и ее взгляд, всегда нежный и страстный, проникал в самые глубины его души.

«Ах, – думал он, сидя в углу комнаты в окружении родственников, – священник Поркедду прав: ребенок всегда, всегда будет связывать нас; нужно, чтобы я не видел его, не приближался к нему, иначе я снова впаду в грех, и это будет хуже, чем когда-либо раньше».

И все те люди, которые заходили и выходили, говоря пошлые вещи, надоели ему до смерти; он страстно желал, чтобы все закончилось, похороны прошли, три дня соболезнований миновали, и он мог остаться один на один со своей болью и своими соблазнами.

«Боже! – думал он, – если искушение уже так сильно, когда тело моего брата еще здесь, когда оно еще не остыло, то что же будет потом? Нет, нет, нет! – со злостью внушай он себе. – Я одержу верх, я должен победить и сделаю это».

Однако борьба началась, ужасно же было ее начало! Первый, второй, третий день, с похоронами, с соболезнованиями, с сардинскими траурными обрядами, миновали как дурной сон.

Наконец Элиас снова оказался в своей келье, на своей кровати, уставший, опустошенный, в одиночестве. Из памяти не уходила ночь, когда он читал послание Святого апостола Павла; и воспоминание о своей полной отчаяния молитве постоянно возвращалось к нему, словно упрек совести.

«Я сурово наказан за это, – размышлял Элиас. – Кому известны пути Господни? А если Он захотел внять моей мольбе? А если это и есть моя жизнь? Почему я не могу иметь право на земное счастье? Разве я не человек, как все остальные?»

И его одолевал навязчивый сон: весенний воздух, чистый и напоенный ароматами, врывался в его келью; за окном виднелось небо, такое бездонное и голубое! Разве он не был человеком, как все остальные? Он согрешил! Ну и что, а кто из людей безгрешен? И кто из-за этого обрекается на вечное наказание?

«Ну ничего, я оставлю семинарию; у меня есть оправдание, что мой брат умер и я сейчас нужен дома. Люди посплетничают немного, но о чем они не сплетничают? Через год мне никто ничего не скажет и тогда…» Ах, какое блаженство! Разве такое было возможно? Да, теперь это блаженство стало возможным!

«Почему я настолько глуп, чтобы колебаться хотя бы миг?» – спрашивал себя Элиас, удивляясь своим чувствам и пустым терзаниям. И он ощутил, что его сердце наполняется радостью; но внезапно в сердце возникала пустота и отчаяние охватывало его.

«Нет, нет, нет! Почему ко мне приходят такие грезы? Так то ты побеждаешь искушение, Элиас Портолу? Такие твои обеты? Нет, нет, нет; я одержу верх; изыди, сатана, я одержу верх над тобой, ты будешь побежден!»

И он сжимал кулаки, словно для настоящей борьбы. И так проходили часы, дни, ночи, месяцы.

Настал день, когда его известили, что скоро он будет рукоположен в священники; эта новость не обрадовала, а огорчила его. Теперь ему казалось, что он приобрел опыт и не должен обманывать себя. Он вспоминал первое время своей любви, когда надеялся, что брака Пьетро и Магдалины будет достаточно, чтобы избавить его от страсти. И вместо этого!..

«Нет, я не хочу обманывать себя, – думал Элиас. – Я останусь человеком, который подвержен страстям: нет, спасение не в преградах, отделяющих нас от греха, а в нашей силе и в нашей воле».

Когда он отправился домой, чтобы сообщить новость, то, к своей радости, нашел всю семью в сборе; там были даже Маттиа (теперь у семьи Портолу был слуга, так как дядюшка Берте с одним сыном не могли справиться со всей работой в овчарне и в поле) и родственник Яку Фарре, который после смерти Пьетро стал частым гостем в доме.

Яку Фарре был помещиком, он владел стадами, землями, лошадьми, ульями и был холостяком; он сильно привязался к малышу, осиротевшему после смерти Пьетро, и Портолу обходились с ним, как с хрустальным, надеясь, что он оставит свое состояние ребенку. Как бы то ни было, Элиас застал его в кругу семьи; Берте сидел у Фарре на коленях, а тот говорил ему:

– Вот мы едем рысцой на лошади; поехали на праздник, а, Берте?

Ребенок смеялся. Элиаса это раздосадовало; он посмотрел на Фарре, который, несмотря на свою тучность, был красивым мужчиной, посмотрел на ребенка, посмотрел на Магдалину и ощутил укол ревности, но взял себя в руки и сообщил новость. Для семьи Портолу, а особенно для тетушки Аннедды, которую смерть Пьетро состарила на десять лет, сделав ее безучастной ко всему, хорошее известие, принесенное Элиасом, было как лучик солнца.

– Хвала Святому Франциску! – сказал дядюшка Портолу. – Я ждал этого дня; если бы не эта надежда, я бы покончил с собой. А, вы улыбаетесь! Ты улыбаешься, Яку Фарре! Эх, ты не знаешь, каково дядюшке Портолу! – и он вздохнул несколько раз. Элиас помрачнел и подумал:

«Мой отец говорит серьезно; если я отступлюсь, он этого не переживет».

Только Магдалина, казалось, не обрадовалась новости: широкие веки ее были опущены с выражением смиренной скорби; она ни разу не посмотрела на Элиаса, но он ни мгновения не заблуждался относительно ее чувств.

«Она всегда будет меня любить, – думал, уходя, Элиас. – Яку Фарре напрасно будет ухаживать за ней: она моя, только моя, она захочет разыскать меня, она сделает все, чтобы поговорить со мной, чтобы развлечь меня, я в этом уверен. Что мне делать?»

Этого он не знал, как не знал даже того, когда Магдалина сможет поговорить с ним; но он ждал, и это ожидание подготавливало его к борьбе, или, по меньшей мере, заранее вооружало его против слабости, которую он мог бы проявить, заговори с ним Магдалина внезапно. Если ему говорили, что кто-то ищет его, он чувствовал, что его сердце тревожно бьется, и думал: «Это она!» Затем, узнав, что это не она, вздыхал с облегчением и в то же время с грустью, шел домой, боясь повстречаться с Магдалиной наедине, осторожно входил в дом и чувствовал досаду, видя, что Магдалина не одна.

«Нам нужно расстаться! – говорил он себе, чтобы оправдаться. – Нам нужно поговорить и порвать наши отношения раз и навсегда!»

Однако прошло много времени, а Магдалина не побеспокоила его.

«Она смирилась; тем лучше! Кто знает? Может быть, я обманывался, может быть, она больше думает о Яку Фарре, чем обо мне», – говорил себе Элиас; и ему казалось, что он доволен, но в глубине души чувствовал странную и необъяснимую боль.

Но однажды в октябре, за два или три дня до обряда первой ступени посвящения в церковнослужители, когда он читал в своей келье, за ним пришли.

«Это она!» – подумал Элиас, заволновавшись.

Это была не она, а соседский мальчик, которого она отправила за ним: «Скажи отцу Элиасу (его уже звали так), чтобы он скорее шел домой и что он нужен там».

– Что-то с мамой? – спросил Элиас.

– Не знаю.

– Может, ребенок заболел?

– Не знаю.

– Ступай, я сейчас приду.

И он пошел домой; сердце его сжималось от тяжелого предчувствия. Магдалина и в самом деле была дома одна: тетушки Аннедды не было, ребенок спал. Переулок был пуст, и вокруг царили истома и бесконечное спокойствие туманного осеннего дня.

Как только Магдалина увидела Элиаса, она заметно разволновалась и почувствовала, что напрасно приготовила длинную речь, полную убедительных увещеваний: то время, когда она отправилась на пастбище и одним лишь поцелуем взяла верх над Элиасом, уже давно миновало; робость и, возможно, трепет, охватили ее при виде одежд, которые были на ее давнем возлюбленном, и, может быть, сейчас в ней говорил, скорее, расчет, чем страсть. Но, как бы то ни было, Магдалина разволновалась и оробела: она усадила Элиаса и, как всегда, подала ему приготовленный для него кофе, а затем спросила, отведя глаза:

– Ну как, обряд будет в воскресенье?

– Разве ты этого не знала?

– Знала.

Они замолчали.

– Зачем ты послала за мной?

– Зачем? – произнесла она, словно спрашивая у себя. – Ой, подожди, ребенок проснулся. Ах, тише, мой маленький: вот дядя Элиас. – Она встала, пошла к ребенку и принесла его с собой. Элиасу стало не по себе.

– Элиас, – начала она, – ты, наверно, догадываешься, что я хочу сказать тебе. – Элиас покачал головой. – Тебе ничего не говорит это невинное создание? А совесть твоя ничего тебе не говорит? Спроси у нее: еще есть время. Неужели Господь, которому все ведомо, не будет рад больше, если ты, вместо того чтобы сделать, что задумал, станешь отцом этому невинному ребенку?

Она замолчала, глядя на Элиаса и ожидая ответа. Дрожащей рукой Элиас машинально гладил малыша по головке.

– Что я могу тебе сказать? Теперь уже слишком поздно, Магдалина, – пробормотал Элиас.

– Нет, не поздно, не поздно!

– А я говорю, поздно; какой скандал выйдет, про меня будут говорить, что я полоумный.

– А, – с горечью промолвила Магдалина, – и из-за злых языков ты не желаешь прислушаться к своей совести?

– Моя совесть велит мне идти той дорогой, которой я готовлюсь идти, Магдалина! – сурово сказал Элиас, не поднимая глаз и не прекращая гладить маленького Берте. – Даже если я сниму эти одежды и женюсь на тебе, скажи мне, разве сможем мы признаться, что это мой сын?

– Нет, перед всеми мы не признаемся! Для всех он никогда не будет твоим сыном, но ты все равно сможешь обращаться с ним, как со своим!

– Я все равно буду любить его, я все равно буду заботиться о нем: в моем новом положении никто не помешает мне исполнить мой долг по отношению к нему.

– Нет, нет, – вымолвила она, начиная отчаиваться, опуская лицо и качая головой, – это не все равно, это не одно и то же!

– Я тебе говорю, что это одно и то же, Магдалина…

– Это ты говоришь, но это не одно и то же. И потом! – не сдержалась она, решительно поднимая голову, – а я, Элиас? А я? Обо мне ты не думаешь?

– Я не могу, – пробормотал тот.

– Не можешь? А почему ты не можешь? Ведь никогда не поздно! Неужели ты ничего не помнишь?

– Я не могу помнить. И потом, я тебе повторяю, что теперь слишком поздно.

– Не поздно, не поздно… – повторяла Магдалина, ломая руки, в отчаянии от того, что не может сказать слова, которые приготовила заранее.

Она была достаточно проницательна, чтобы заметить, что Элиас взволнован, что цвет его лица изменился, что его рука дрожала на голове ребенка, что еще немного упорства – и он был бы побежден; ей хотелось обвить его шею руками и заговорить с ним так, как она говорила с ним на пастбище; но какая-то высшая сила удержала ее на месте и почти не позволяла смотреть на Элиаса. Она чувствовала себя робкой и смущенной, как девушка на первом свидании. И свидание было жалким и жалко закончилось.

Магдалина на все лады повторяла уже сказанное; она напомнила Элиасу о прошлом, сказала ему, что всегда будет любить его, что будет жить и умрет с его именем, но в словах ее уже не звучал волнующий голос страсти, и все ее слова и доводы не стоили того взгляда, которым она победила Элиаса на пастбище; Элиас почувствовал это и смог одержать верх.

Они расстались даже не соприкоснувшись руками; но когда Элиас оказался один, то почувствовал, что его победа была ничтожной и жалкой.

«Если бы она попробовала искусить меня, я бы не удержался, – размышлял он. – А так как она осталась холодна, я тоже остался холоден. Но, раз уж она взялась за это, то, наверно, снова пойдет в наступление, потому что любит меня, и не только из-за того, что ребенку нужен отец, а для того, чтобы снова обрести мою любовь, – из-за этого она искушает меня».

И Элиас грустил, был взволнован и чувствовал себя слабым; и все же он не терял надежду на милость Бога, и с тем горьким сладострастием, с каким фанатики бичуют себя, желал, чтобы Магдалина не отставала от него и попробовала искусить его так, чтобы соблазн был силен, заставила его страдать, чтобы испытать его силу воли.

X

Но она больше не искушала его. Он продолжил учебу, скоро был рукоположен в священники и смог отслужить первую мессу. В его доме был устроен праздник, как на свадьбу: родственники и друзья принесли ему подарки, словно жениху, семья Портолу не пожалела овец и ягнят, поэты пели, импровизируя, стихи в честь молодого священника. Дядюшка Портолу оделся во все новое, смазал волосы, снова заплел косички и слушал состязание поэтов, держа на руках маленького Берте, который меланхолично склонял головку на грудь.

«Что с тобой, ягненок мой? – спросила тетушка Аннедда, нагнувшись над малышом. – Ты спать хочешь?»

Ребенок покачал головой, его зеленовато-синие глазки были грустны. Тетушка Аннедда отошла, взяла двумя пальцами медовый петушок и, снова склонившись над внуком, протянула ему леденец.

– На, держи, вот тебе петушок, ну же, не спи.

Ребенок неохотно взял леденец, не поднимая головы от груди деда, поднес петушка к губам, но не притронулся к нему.

– Хочешь спать? – спросил дядюшка Портолу, смотря на него. – Ты не спал этой ночью, птенчик мой? Ну же, проснись, послушай, какие хорошие песни! Когда вырастешь, ты будешь петь также. Я отвезу тебя на лошади на пастбище, и мы вместе споем.

Но ребенок, который всегда оживлялся, когда разговор заходил о поездке на пастбище, на этот раз остался безразличен к словам деда. За обедом он ничего не ел и, не отрываясь, все время прислонялся к деду.

– Сдается мне, что твой сын болен, – прокричал Фарре Магдалине.

Элиас вздрогнул, посмотрел на ребенка, и ему сразу вспомнился сон, привидевшийся в ту ночь, когда он дежурил у тела Пьетро. Магдалина приласкала ребенка, расспросила, как он себя чувствует, и отнесла его на кровать, на которой когда-то спал Элиас.

– Его потянуло в сон, и он заснул, – сказала она, вернувшись в комнату. Однако Элиас не успокоился; ему захотелось встать, пойти к ребенку, осмотреть его; но он не мог двинуться с места и должен был скрывать свое беспокойство.

Он слушал певцов, слегка улыбался хорошо удавшимся стихам, но был молчалив и не смеялся. Он видел, как запыхавшийся Фарре, этот толстый и богатый родственник, ходил по дому, командуя и вмешиваясь во все, словно он был здесь хозяин, часто разговаривал с Магдалиной; от всего этого Элиас испытывал ревность и, замечая свое чувство, злился на самого себя, однако не говорил ни слова.

После обеда он чуть ли не тайком подошел к ребенку и, склонившись над ним, долго смотрел на него; видя безмятежный сон малыша, который спал, полуоткрыв ротик и сжимая в ручках медового петушка, Элиас ощутил прилив нежности и благоговейно поцеловал крошку. Выпрямляясь, Элиас вспомнил свадьбу Магдалины, свою болезнь и страдания, которые он вытерпел в тот день и в ту ночь, лежа в этой постели.

«Такова жизнь! – подумал он. – И кто мог знать, что все гак обернется?»

Входя в кухню, Элиас услышал Фарре, который разговаривал о ребенке с Магдалиной, собирающейся готовить кофе.

– Ты не сможешь лечить его, – говорил Фарре. – Неужели ты не видишь, что ему нездоровится? Разве так выглядят здоровые дети? Нет. Я позову доктора, и ты увидишь, что я прав.

«А ему-то что за дело? – с горечью и ревностью промолвил Элиас про себя. – Это я должен ухаживать за ребенком, а не он».

Элиас вышел во двор, где поэты снова начали петь, и сел рядом с отцом; со стороны казалось, что он слушает состязание поэтов, однако он все время думал о Фарре, о Магдалине, о ребенке, он грустнел, злился и вдруг заметил, что у него появилось новое желание – чтобы Магдалина так и осталась вдовой: ведь раньше ему и в голову не приходило, что, если она снова выйдет замуж, он больше не будет иметь никаких прав на ребенка.

«Она выйдет замуж за Фарре, – думал он, – и я не смогу больше любить моего ребенка: они по пальцам будут считать, сколько раз я поцеловал его или просто приласкал». И его мысли уносились в будущее.

Когда праздник окончился, Элиас вошел в здание семинарии, и тут он осознал пустоту своих помыслов: ревности, грусти, всего того, что он чувствовал во время праздника, и им овладело сильное недовольство собой.

«Все напрасно, напрасно, – думал он. – Плоть приросла к кости, и я никогда не смогу отойти от мирской суеты – я буду недостойным священником, как был недостойным мирянином, потому что я плохой христианин. Вот и все».

Тем временем случилось то, что Элиас предполагал. Фарре попросил руки Магдалины и сразу же стал заниматься ребенком, как своим; он позвал врача, а когда тот заявил, что ребенок страдает малокровием, он накупил лекарств и всего того, что было нужно для ухода за Берте; священник Элиас видел и молчал, хотя его снедала ревность; много раз, оставаясь один или даже стоя в церкви, он с удивлением замечал, что думает о том тучном и здоровом человеке с красным лицом, о его медленном говоре, о его одышке, и чувствовал ненависть к нему.

Как-то Фарре пригласил Элиаса в свою овчарню.

– Дядюшка Портолу тоже придет, – сказал он, – мы возьмем малыша и немного развеемся. Хоть бы ребенку стало лучше!

Сперва Элиасу неудержимо захотелось отказаться, но он превозмог себя и принял приглашение.

Однако ему много пришлось выстрадать во время той поездки: Фарре посадил ребенка перед собой на седло, и тот, положив голову ему на грудь, сыпал вопросы один за другим: при виде летящего каркающего ворона, или выпорхнувшего из зарослей воробья, или сгибающегося под тяжестью алых ягод куста, или зеленеющего желудями дуба. Фарре все ему терпеливо разъяснял и время от времени целовал его.

– Смотри, вот это дикая груша; гляди, гляди, на ней плодов больше, чем листьев; тебе нравятся дикие груши, а, маленький поросенок? А знаешь, что такое вон те длинные серые штуковины, которые похожи на подставки для свечей? Знаешь, что это? Это стебли ворсянки, из них хорошо делать трубки. Пастухи делают трубки из них. Да что говорить, пастухи – это не синьоры, знаешь, синьоры едут на рынок и покупают себе готовые хорошие вещи, а пастухам самим приходится все придумывать. А ты будешь пастухом, да?

– Да, я буду пастухом, – неохотно ответил ребенок, – и буду делать себе трубки из тех стеблей.

– Нетушки! Слышите, дядя Портолу, малыш хочет стать пастухом! Разве мы не выучим его на доктора?

Все это были пустяки. И все же Элиас испытывал от этого какие-то ребяческие страдания. Какое отношение имел этот чужой человек к будущему его ребенка? Ну уж нет, он никогда не позволит, чтобы Фарре вмешивался в жизнь и судьбу его любимого сына. Однако это были всего лишь грезы, а действительность уже теснила их словами дядюшки Портолу, который говорил маленькому Берте:

– Так ты хочешь стать пастухом, мой птенчик? А почему? Разве ты не знаешь, что пастухи часто спят на улице и мучаются от холода? Видишь дядю Элиаса? Он стал священником, потому что если бы он остался пастухом, то умер бы от холода. Нет, мы вырастим из тебя доктора, а не пастуха. А ты будешь слушаться. Дядя Фарре направит тебя на правильную дорожку, а если будешь упрямиться, дядя Фарре шутить не будет!

– А там что? – спросил Берте, показывая на какое-то дерево и не слушая того, что говорил ему дед.

Однако это слышал Элиас, и энергичные слова дядюшки Портолу уязвили его.

С того дня его ревность болезненно возросла; напрасно он пытался взять себя в руки, напрасно думал: «У Яку Фарре будут дети, и тогда он забудет и, может быть, разлюбит моего сына; тогда Берте будет принадлежать мне, я возьму его к себе и наставлю на путь истинный, я сделаю его счастливым».

Нет, нет. Это все были грезы. А от суровой действительности никуда нельзя было деться. Элиас страдал; боль эта была отличной от всех тех страданий, которые он прежде пережил, однако от этого она не становилась менее сильной. Отчаяние снова овладевало им, и он снова повторял свои обычные стенания: «Мне никогда не обрести покоя; я обречен на муки. Все, что бы я ни делал, – заблуждение. Может быть, я заблуждался, не слушая Магдалину: может быть, Богу угодно было, чтобы я нашел пристанище в грехе, вместо того чтобы недостойно посвящать себя Ему. Да, прав был священник Поркедду: грех – это камень, от которого нам никогда не избавиться; а я обречен на вечное бремя страданий, потому что грехи мои тяжки».

Дни для него тянулись тоскливо и мучительно. Не такой была та блаженная и святая жизнь, о которой он грезил! Вот-вот мог остаться без священника какой-нибудь приход, и тогда пришлось бы уехать; Элиас знал об этом, и одна лишь мысль о разлуке причиняла ему боль. Он уедет далеко, а Фарре женится на Магдалине и полностью завладеет ребенком. Все было кончено, все кончено! Но нет, не все еще было кончено. Элиас чувствовал, что, даже когда он будет далеко, оп все время будет думать о сыне, изнывая от нежности, от томления, от ревности; что, может быть, ему предстоит начать новую жизнь – жизнь, полную страсти и страданий, жизнь, отличную от той, которую ему должно было бы вести.

Каждый день он приходил домой и, что необычно было для него, он пытался подружиться с ребенком, принося ему сладости, играя с ним и балуя его. Сам Элиас замечал, что это проявление слабости, даже мелочности, так как причиной тому была не его отцовская любовь, а желание не дать Берте привязаться к Фарре; однако поступать иначе Элиас не мог.

Но он видел, что Берте становился все более и более безучастным, равнодушным и молчаливым; малыш почти не ел сладостен, игрушки все меньше интересовали его, он обижался из-за каждого пустяка. Впрочем, Берте вел себя так со всеми, и Элиас понимал, что ребенок болен, терзался мыслью, что он бессилен против его болезни.

Элиас позвал доктора, но не того, которого звал Фарре. Слова доктора вызвали в его душе чувство безрадостного удовлетворения – доктор сказал, что ребенок болен скрытым недугом, по не малокровием, и предписал другое лекарство.

– Ну что, видишь? – спросил Элиас у Магдалины, и недоброе торжество отразилось в его глазах.

– Вижу, – с грустью ответила она. – Ее волновало только состояние ребенка.

Однако другой врач и другое лекарство не помешали тому, чтобы скрытый недуг в скором времени проявился открыто. Настал день, когда Элиас застал Берте лежащим в постели; у него был сильнейший жар, он бредил, взгляд его был затуманен, а лицо пылало. Магдалина не отходила от ребенка ни на шаг, тоска и отчаяние овладели ею; тетушка Аннедда прибегла к своим лекарствам, хоть и святым, но совершенно бесполезным.

У тети были особые мощи для того, чтобы лечить жар. Она провела ими над пылающим телом Берте и начала истово молиться Богу, Святому Духу, Мадонне Милосердной, Мадонне Исцелительнице, Мадонне Ди Вальверде, Марии Дель Монте, Марии Чудотворительнице, Святым Душам, Святому Василию, Святой Лючии, Крови Христовой, Святым Праведникам, но жар только усиливался.

Тогда позвали врача, который приходил первый раз; врач сказал, что состояние ребенка крайне тяжелое, но не безнадежное, если только не начался тиф. Бледный Элиас недвижно стоял у окна: он заметил идущего по тропинке Фарре и невольно сжал кулаки.

«Вот он, тут как тут, – подумал Элиас. – Словно нарочно хочет, чтобы я сильнее страдал! Может быть, ребенок умрет, а я даже не смогу подойти к его постели, не смогу приласкать и приголубить его напоследок, а ему все это будет дозволено. Вот он, вот он идет! Что ж, я уйду, потому что иначе, если он войдет сюда и приблизится к ребенку, моему ребенку, который умирает, я за себя не отвечаю».

И он вправду ушел вместе с врачом; во дворе им повстречался Фарре, который с печальным видом осведомился о состоянии ребенка.

– Ребенку плохо, оставьте его с миром, пусть побудет вдвоем с матерью! – грубо сказал Элиас.

Фарре недоуменно посмотрел на него, но ничего не ответил.

Врач предложил Элиасу вместе пройтись по дороге. Молодой священник с удовольствием согласился; однако пока врач говорил, Элиас обратил отсутствующий взгляд вдаль, на край долины; мучительные видения тревожили его. Элиас видел Фарре, сидящего у кровати малыша, и Магдалину, склонившуюся над ребенком и смотрящую на страдания больного. Толстый жених утешал ее, потом протягивал руку, чтобы приласкать малыша, и что-то нежно говорил ему.

А врач тем временем говорил о дородной розовощекой девице, встретившейся им у родника.

– Говорят, что она его любовница. Однако какие бедра! И все же она определенно сложена не очень. Но неужели это правда, что она его любовница? Вы слыхали про это, отец Элиас?

Элиас со злостью посмотрел на него. Как этот врач мог задавать ему такие вопросы, в то время как его ребенок умирал, а Фарре был рядом с малышом вместо отца?!

– Что вы мне говорите! – крикнул Элиас. – С какой стати вы меня об этом спрашиваете?

– А разве об этом не спрашивают у мирян? Разве вы не мирянин?

– Ах, да! Ведь и он был мирянин! К сожалению, он все еще был мирянин, и его, подобно всем остальным, жгла боль, обида, ревность.

Вечером Элиас вернулся к Магдалине и застал ее в полном отчаянии: ребенку становилось все хуже. Она была на кухне и что-то готовила у очага.

– Мама там? – спросил Элиас, направляясь к комнатке, где лежал ребенок.

– Да.

Элиасу захотелось было спросить, был ли там и Фарре, но он не смог. Элиас чувствовал, что он уже был там, у постели Берте, и ясно видел его тучную фигуру, слышал его одышку. И все же, когда он открыл дверь и увидел слегка склонившегося вперед молчащего Фарре у постели ребенка, толстого Фарре с его одышкой, Элиас вздрогнул, словно от неожиданности.

«Ребенок умирает, а он сидит рядом с ним, и я не могу даже подойти, я не могу даже поглядеть на своего сына и приласкать его!» – с горечью подумал Элиас. И он только едва-едва приблизился, встал в ногах у малыша и почти робко посмотрел на него.

– Он плох, плох, – с болью промолвил Фарре, словно про себя.

Элиас задержался на мгновение, а затем вышел из комнаты, не сказав ни слова, и пошел к себе. Прошла ужасная ночь, а утром чуть свет он вернулся снова. Когда он пересекал тропинку, лицо его светилось надеждой на то, что ребенку полегчало и он застанет Берте поправившимся. Элиас стремительным шагом прошел через двор, через кухню и толкнул входную дверь. И сразу же его лицо стало мертвенно-бледным. Как и накануне, толстый Фарре, наклонившись вперед, снова в молчании сидел у постели малыша.

Магдалина плакала. Как только она увидела Элиаса, вышла ему навстречу, вытирая слезы передником, и, рыдая, сказала, что ребенок умирает. Бледный Элиас угрюмо взглянул на нее сверху вниз; он не сдвинулся с места, не сказал ни слова и вскорости вышел. Тетушка Аннедда прошла за ним на кухню, а затем во двор и робко спросила:

– Элиас, дитя мое, что с тобой? Ты не заболел?

Элиас остановился у ворот, обернулся, и резкие слова против Фарре и Магдалины, которая позволяла ему все время сидеть у постели Берте, уже были готовы сорваться с его губ, но он увидел лицо своей матери, такое бледное и встревоженное, и пробормотал только:

– Нет, я здоров, – и ушел.

«Что он сказал? Я не расслышала, – произнесла про себя тетушка Аннедда. – Он тоже заболел? Что с ним? Помоги нам, Святой Франциск!»

С того дня Элиас жил словно в наваждении. Как только он оказывался свободен, он почти бессознательно шел домой. Еще не доходя до тропинки, ведущей к дому, он чувствовал, что Фарре на своем месте. И все же надежда на обратное не покидала его. Но он входил в комнату, а ненавистный Фарре все так же сидел там.

Постепенно Элиасом овладело нечто вроде навязчивой идеи. Он шел домой с желанием склониться над ребенком, поцеловать его, обнять его, излить в словах всю свою нежность; Элиасу казалось, что силы его любви будет достаточно, чтобы Берте выздоровел; однако как только он видел Фарре, он не мог ничего сделать и замирал на месте; Элиас не осмеливался даже положить ладонь на лоб умирающего малыша, в то время как душу его терзала боль, а внутри все кипело от бешенства.

Вечером седьмого с начала болезни дня тетушка Аннедда, плача, вышла навстречу Элиасу.

– Он не переживет эту ночь, – пробормотала она.

– Мама, Фарре все еще там?

– Нет, он ушел.

Элиас бросился в комнату, потеснил Магдалину, тихо плакавшую у постели ребенка, и тревожно склонился над Берте. Ребенок умирал: его маленькое личико, еще милое и круглое, уже осунулось и было бледно; мучительные страдания уже наложили на него свою печать. Казалось, что это лицо умирающего старичка.

Элиас не осмелился прикоснуться к малышу или даже поцеловать его, он словно остолбенел. Сидя у тела своего брата, он также видел смерть, а сейчас он заметил, что до сих пор ему казалось невозможным, что Берте умрет. А Берте умирал. Почему? Как? Конец всему, всем чувствам? Тогда откуда эта ненависть к Фарре? Откуда страдания?

«Сын мой, сынок, – простонал про себя Элиас, – ты умираешь, а я даже не любил тебя как должно; вместо любви, вместо того, чтобы лечить тебя и вырвать из когтей смерти, я предался пустой злобе, пустой ревности… А теперь конец всему, времени больше нет, нет времени ни на что…»

Им овладело непреодолимое желание заключить ребенка в объятия, унести его прочь и спасти. Как? Он не знал как, но ему казалось, что достаточно будет, склонившись над малышом, лишь сжать его в объятиях, и смерть отступит. В этот момент вошел Фарре и медленно приблизился к кровати. Элиас услышал его тяжелые шаги, его одышку и невольно отступил в сторону.