Текст книги "Элиас Портолу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Попробуй еще раз! – сказал ему старик.

Но Элиас решительно отмахнулся и даже заартачился.

– О нет! Не искушайте меня, милый дядюшка Мартину! Это выше моих сил. Я могу еще сотню раз побывать дома, по мне все равно с собой не совладать.

– Ладно, – вымолвил старик и, казалось, над чем-то задумался. – Вспоминается мне одно дело, – нарушил он молчание. – Вообще-то и дело там было посерьезнее, да и человек был не в пример тебе сильнее: отважный, решительный, жестокий. Ему нужно было совершить преступление (их немало было у него на счету): требовалось отправить на тот свет честного человека, дело, казалось бы, для него естественное и даже крайне легкое; и в душе он был преисполнен решимости. Наступает день, подходит назначенный час; он отправляется в дом к честному человеку и застает его за ужином; он может его убить без какой-либо для себя опасности. Но честный человек на него лишь взглянул, и этого оказалось достаточным – он так и не смог поднять на него руку. И это повторяется второй, третий, десятый раз.

Старик говорил, а Элиас пожирал его глазами и, слушая его историю, забыл о своем горе. Да история эта была ему известна, даже более того – ему было ведомо, что героем ее был сам дядюшка Мартину. Все, впрочем, уже много лет знали эту историю и добавляли, что тот на кого покушались, призвал потом к себе дядюшку Мартину и взял его на работу. Сначала он был у него пастухом, позже стал смотрителем угодий. С того времени дядюшка Мартину стал правой рукой хозяина, самым верным слугой человеку, которого вначале намеревался убить.

Элиасу полегчало: в глубине души он стыдился своей слабости и постоянной нерешительности, но если уж такой сильный человек, каким был дядюшка Мартину Монне в своей бурной юности, не сумел устоять перед силой честного взгляда, то как же ему, бедному, слабому юнцу, победить в себе ужас при мысли, что нужно открыться своим близким в том, что страшило его самого?

– Моя история, – добавил старик, – несравнима, конечно, с твоей, но из нее также следует, что над нами есть сила, одолеть которую не в нашей власти. И все же, Элиас Портолу, если можешь, постарайся что-нибудь сделать!

– Я ничего не могу с собой поделать, дядюшка Мартину! – молвил удрученно Элиас.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я вмешался?.. – попытался было предложить свою помощь старик после небольшой паузы, но Элиас сжал ему руку и бурно запротестовал:

– Нет, дядюшка Мартину! Нет и нет! Как вы только могли подумать, что я об этом когда-либо помышлял! Если вы только, дядюшка Мартину, кому-нибудь проговоритесь о моей тайне, то вы мне больше не друг!

– Ты прав, не стоит этого делать. В самом деле!

– Так что же вы мне посоветуете?

– Свой совет я тебе уже дал, Элиас Портолу. Действуй, шевелись, подумай, что может случиться!

– Я и так думаю, дядюшка Мартину. Пусть все идет своим чередом. А потом, если мне совсем уж станет невмоготу, я поступлю так, как я вам вчера сказал.

– И сделаешь плохо, – возразил ему старик и встал. – Не сдавайся, Элиас, сынок. Я поведал тебе историю, которая из-за нерешительности человека кончилась хорошо; твоя же может кончиться плохо. Ты умеешь писать, так напиши в конце концов брату – ведь читать он умеет. Договоритесь между собой, подумайте о будущем. Больше я тебе ничего не скажу.

Луч надежды блеснул еще раз в глазах Элиаса.

– Я непременно ему напишу!

Они расстались, и больше не договаривались о новой встрече. Элиас направился к хижине. «Да, да, – твердил он себе. – Я напишу Пьетро – так в таких случаях поступают важные господа; я все ему выложу, он человек разумный и меня выслушает; у меня есть перо и бумага; я дам письмо Маттиа… нет, лучше я сам его отнесу; я отдам его матери, чтобы она лично его вручила. Да, именно так!»

Ночью он долго еще ломал голову, как ему лучше написать письмо. Он уже придумал, как его начать и чем кончить; остальное было уже делом нетрудным. И на следующий день он проснулся с твердым намерением осуществить задуманное. При первой возможности Элиас отправился на свое заветное место, где прятал книги, перо и сделанную из тростника чернильницу, полную чернил, и приготовил все необходимое для письма. Он уселся рядом с камнем повыше, постарался устроиться поудобнее – лучшего места трудно было пожелать – и задумался.

Рядом в камышах журчал ручей, ласковый ветерок, налетая, долго шелестел зарослями бузины и высокими травами. Неясные, приглушенные звуки – близкие, далекие – оживляли собой пастбище, над которым раскинулась яркая лазурь чистого утреннего неба.

Элиас сидел в задумчивости, его руки, потерявшие прежнюю белизну, прижимали к камню чистый лист бумаги. Внезапно он поднял голову, словно вслушиваясь в какой-то далекий голос; затем взял бумагу, перо, чернильницу, спрятал их снова в тайник и вернулся в хижину. Он так и не смог совладать с той высшей силой, о которой ему говорил дядюшка Мартину.

V

Настало лето. Все пастбище оделось в чудесные бледно-желтые тона, за исключением небольших зеленых островков, особенно вдоль ручья, где растительность буйствовала с тропической пышностью. Какой пронзительно-нежный колорит был теперь у лощин в утреннем сиянии, в золотисто– розовых лучах заката и ночами, когда небо усыпано бриллиантами звезд, а молодой месяц таинственно нависает над спящими лесами!

Элиаса снедали любовь и грусть, но он решительно ничего не предпринимал, чтобы остановить надвигавшиеся события. Время шло; Пьетро собрал превосходный урожай, и свадьбу должны были сыграть через несколько дней. Элиас больше не встречал дядюшку Мартину, да и не искал с ним встречи, даже в какой-то степени ее побаивался, ибо старик, слывший большим мудрецом, вместо того чтобы его утешить, поселил ему в душу ад.

– А если все-таки он прав? – вопрошал себя иной раз Элиас, но сразу же гнал от себя эту мысль еще и потому, что чувствовал, что у него не хватит сил ни что-нибудь предпринять, ни открыть свою тайну, а главное – стать на пути счастья Пьетро.

Но он тем не менее продолжал думать о Магдалине и по-прежнему ее желал. Ему покоя не давала мысль, что он вскоре окончательно ее потеряет. Он пытался совладать со своим сердцем, со своим чувством, посмеяться над своей страстью, стать таким же сильным, как дядюшка Портолу – какого черта, в самом деле, разве на Магдалине весь свет клином сошелся? И потом, можно ведь прожить и без женщин и без любви; настоящий мужчина должен быть выше всего этого.

Но все было напрасно, и без Магдалины мир вокруг Элиаса становился пустым и мрачным. Если раньше, во время паломничества к Святому Франциску, он всей душой желал оказаться подальше, в одиночестве, в тиши пастбища, то теперь он никак не мог дождаться дня свадьбы Пьетро. По крайней мере для него, Элиаса, эта история навсегда бы закончилась. Ему казалось, что после этого он сумеет обрести наконец покой и выздороветь, ибо он чувствовал себя больным. Жара этих долгих ярких дней и коварная прохлада светлых, напоенных ароматами ночей стали причиной изводившей его лихорадки.

Элиас был подавлен и возненавидел всех без исключения людей. Ему неприятны были даже отец и Маттиа, и он избегал их общества; целыми днями он бродил в одиночестве по пылающей желтизне пастбища, а ночами спал под открытым небом. Если случалось ему вздремнуть в полуденный час, начитавшись своих религиозных книжек, он пробуждался с мучительной болью, обручем сжимавшей ему голову, и потом всю ночь не мог сомкнуть глаз. Он подолгу сиживал в укромных местах, устроившись на корточках на камнях, то созерцая луну, что светила над лесом, то погружаясь в горестное оцепенение. Дядюшка Портолу, старый лис, прекрасно видел, что с его сыном творится что-то неладное; он никак не мог понять, что его мучит, и это его удручало, и он срывал злость на Элиасе в те немногие моменты, когда они оставались вместе.

– Что это ты прячешься? – орал он на него. – Что же это за жизнь? Если ты замыслил преступление, так действуй, не томи; если ты влюблен, так пойди и удавись! Какой же ты мужик? Ты стал былинкой, размазней! Ведь ты даже на ногах не держишься и позеленел, как лягушка!

– Я нездоров! – отвечал ему Элиас, но не затем, чтобы как-то оправдаться, а затем, что ужасно боялся, как бы отец не угадал его тайны.

– Если ты нездоров, то лечись или подыхай: я не желаю видеть вокруг себя слабаков; я хочу видеть львов, орлов, а ты – ящерица!

– Оставьте меня, отец, в покое! – молил его Элиас и уходил прочь раздосадованный.

– Убирайся к черту! Убирайся к черту! – орал ему вслед дядюшка Портолу; но, оставшись один, начинал печалиться: сердце у него сжималось от горя и становилось совсем маленьким, как у птахи.

«Должно быть, Элиас действительно занемог. О, нет, Святой Франциск мой, возьми уж меня к себе, но только пусть сынки мои будут бодрыми и сильными! Сынки мои! Голубки мои! Птахи мои! Лишь бы они были счастливы, а там дядюшка Портолу может себя спокойно помереть. Элиас, Элиас, почему же ты не лечишься? Как же я буду жить без тебя? Надо привезти сюда твою мать, отправить тебя вместе с ней домой; она уж уложит тебя в постель и будет лечить травами, солями и образками, как только она одна умеет делать».

Элиас продолжал бродить по окрестностям; его одолевали грусть, отчаяние, он злился на самого себя и на других. Как-то ночью дядюшка Портолу шел через пастбище и увидал, что его сын, устроившись на скале, погружен в созерцание луны.

«Уж не занялся ли он колдовством? А может быть, он замышляет преступление? Может быть, он решил постричься в монахи? – вопрошал себя старик, вглядываясь в сына глазами, покрасневшими более обычного от палящего, знойного солнца тех дней. – Святой мой Франциск, мой миленький Святой Франциск, исцели мне этого сынка!»

Он вернулся в хижину с тяжелым чувством. Странное поведение сына отравляло ему радость от предстоящей свадьбы Пьетро, которую решено было сыграть в следующее воскресенье. Между тем забравшийся на скалу Элиас никак не мог отвести от луны взор своих остекленевших глаз, словно околдованный ее чистым сиянием. Он сидел, не шелохнувшись, на корточках, погруженный в некие смутные видения. У него путались мысли, шумело в ушах, точно так, как когда-то в первый вечер по возвращении во дворике родного дома. Шум леса долетал до него издалека с легким ветерком и казался ему чьим-то голосом, то ласковым, то грозным. Что говорил ему ветер? О чем шептала ему дубрава? Ему хотелось, но никак не удавалось понять, о чем говорил с ним этот голос, и это его умиляло и вместе с тем мучило и раздражало. Ему казалось, что он слышит то преподобного Поркедду, то Магдалину, то свою мать, то дядюшку Мартину. Никак не шел из головы сон, приснившийся ему в первый вечер, когда он вернулся домой, и тот, что приснился ему на берегу Изалле, и другие сны, другие далекие видения. В глубине души его томило смутное беспокойство из-за того голоса, который он так и не мог до конца расслышать, из-за тех снов и из-за всего остального, что он никак не мог осознать.

Свет луны заливал его лицо, глаза, и ему казалось, что он грезит наяву. Вокруг над лесом, далеко, у самого горизонта небо отливало жемчужным сиянием; овцы еще паслись вдалеке, и в ночной тиши уныло позвякивали их колокольца. Никогда еще Элиасу не было так грустно, как в ту ночь. С ним происходило к тому же еще и то, чего по возвращении домой не случалось: ему вспоминались дни, месяцы, годы, проведенные в тех местах, и ему было за них до боли стыдно, как никогда раньше, и он сконфуженно думал: «О, если бы я тогда не согрешил, если бы не связался с дурной компанией и не попал в те места, то познакомился бы с Магдалиной раньше Пьетро и не был бы сейчас таким несчастным. Меня укротили, это так, но я стал слабым, как какая-нибудь бабенка. А я, подумать только, постоянно рассказываю, как жил в тех местах, и этим еще горжусь! Стыдись, Элиас Портолу, стыдись!»

Ему казалось, что кровь приливает к щекам, и вновь у него мысли начинали путаться: к нему опять возвращались видения, он смутно слышал какие-то голоса, перед его внутренним взором проплывали фигуры преподобного Поркедду, Магдалины, дядюшки Мартину, люди, которых он встречал в тех местах. Угнетавшая его смутная тоска становилась все тягостнее и тягостнее и была готова, словно обломок скалы, раздавить его. Наконец ему показалось, что он сумел-таки ухватить мысль и расслышать внутренний голос – дрожь пробежала по его спине, лицо стало мертвенно-бледным, зубы застучали.

«Через три дня она выходит замуж, и все кончено! – крикнул он про себя. – Вот что меня убивает, а я ничего не делаю, отсиживаюсь, не осмеливаюсь…»

Его охватил порыв отчаяния, он преисполнился самыми безумными намерениями.

«Я все-таки отправлюсь, не стану отсиживаться. Так ведь можно и умереть! Я ее люблю, и она меня любит; она сама мне призналась там, на берегу Изалле… нет, не там, а когда мы вместе возвращались… в общем, она мне призналась, и я ее поцеловал, и теперь она моя, моя, моя… Я отправлюсь… Ах, брат мой, можешь меня убить, но она моя. Вот сейчас я спущусь с гор в долину, побегу что есть силы, доберусь до Нуоро и все исправлю. Можно исправить все на свете, здесь дядюшка Мартину прав, но следует поторопиться».

Он вскочил, и сразу его пробрал холодный пот; по всему телу до кончиков пальцев забегали мурашки; Элиас вновь сел, устремив взор на луну – лицо его было землистого цвета, зубы стучали. Ему вспомнился и данный Святому Франциску обет, когда он в тот вечер, распростертый у его ног, плакал, как ребенок, но добрые намерения того вечера представлялись ему ныне чем-то далеким, нереальным; он чувствовал, что страсть окончательно взяла над ним верх и он более не в силах ей сопротивляться: «Тогда мне казалось, что день свадьбы никогда не наступит, а теперь она близко, ее сыграют послезавтра; мне нужно что-нибудь предпринять».

«Почему же у меня ничего не выходит? – спросил он, когда немного пришел в себя. – Я пытаюсь и не могу сдвинуться с места: руки и ноги у меня стали тяжелыми, словно из камня. А откуда взялся этот озноб? У меня жар, я, должно быть, заболеваю».

«Как же это так? – подумал он с ужасом, – неужели я и в самом деле заболеваю? Неужели я не могу с места двинуться? А тем временем… Ну уж нет, я пойду, пойду…»

Он кое-как встал, спустился со скалы и побрел, шатаясь, по стерне и скошенной траве, блестевшей и благоухающей при свете луны.

По-прежнему грустно позванивали колокольца овец, издалека, из лесной чащи, доносился голос ветра. Элиас все брел и брел, ему хотелось побежать, но это было явно ему не под силу; время от времени, когда в ушах у него начинало глухо звенеть и пронзительно свистеть, он останавливался.

Неожиданно он рухнул под деревом; через ветви он видел луну, взиравшую на него сияющим, чуть ли не слепящим глазом. Это лунное око – последнее, что он запомнил, потом была лишь острая боль в левом виске, словно от удара топора; и звон в ушах становился все сильнее и сильнее. А кошмарный сон все продолжался, и Элиас все куда-то шел и шел и нес при этом всякую несуразицу. Ему чудилось, что он пробирается через чудовищные скалы, колючие заросли, сухой репейник, по местности, залитой голубоватым лунным светом.

В бреду он ни на минуту не забывал, куда спешит и зачем; но, хотя он и бежал, карабкался на скалы, перескакивал через заросли, весь вспотел, совсем выдохся и изнемог, тем не менее ему никак не удавалось выбраться из этого таинственного места. И он от этого страшно злился и страдал. Все суставы тела ныли, он вконец выбился из сил, кровь стучала в ногах, руках, висках, он обливался потом и все равно продолжал карабкаться по скалам, внушавшим ему страх, ужас, в этом синеватом сиянии невидимой луны, заливавшей все вокруг необычным светом, сокрушавшим и страшившим его более, чем мрак. Сколько времени длилась эта непосильная борьба со скалами, зарослями, репейником, это безотчетное ожесточение, эта терзающая его тревога, этот страх перед невидимыми чудовищами, жутким светом – он так никогда и не узнал. Его одолевали другие видения, не менее жуткие, хотя и смутные; они, сплетаясь друг с другом и растворяясь в воздухе, возвращались к Элиасу, как гонимые ветром облака, окружали и принимались его терзать.

В конце концов настал такой момент, когда усталая и сломленная душа его рухнула в темную пропасть небытия, а тело продолжало еще страдать; потом пропасть эту словно высветил грустный свет утренней зари, становившийся все сильнее и сильнее; и душа ощутила страдания, терзавшие тело, которые, однако, более не сопровождались видениями, и охваченный жаром Элиас открыл глаза и взглянул на окружавший его мир.

Он лежал у себя в доме в постели, укрытый одеялом из грубой шерсти, в скромной, побеленной комнатке. Печальный свет вечерней зари проникал через полузакрытое оконце; из проулка долетали радостные крики детей, со двора, из кухни и смежных комнат доносились приглушенные голоса. Там, должно быть, собралось много народа: о чем они говорили? что делали? Там ли Магдалина? А Пьетро? Так они все-таки поженились?

Элиас почувствовал, как кровь стынет у него в жилах; но бред уже прошел, и даже если бы Магдалина явилась сейчас перед ним, он бы ей все равно ничего не сказал. Ему даже захотелось, чтобы свадьба уже состоялась, но вместе с этим желанием одолела его такая жестокая тоска, что он стал помышлять о смерти.

Однако вместо смерти к нему возвращалась жизнь, возвращались и тревоги. Говорил ли он что-нибудь в бреду? Что же на самом деле произошло? Как его обнаружили? Как доставили сюда? Видела ли его Магдалина? Пожалела ли она его? При мысли о том, что она могла его пожалеть, он почувствовал умиление и вновь возжелал смерти.

В этот момент в комнату вошла тетушка Аннедда; она сразу увидала, что Элиасу лучше, и склонилась над подушкой с улыбкой радости и сострадания.

«Знает ли она обо всем?» – задался вопросом Элиас и опустил бледно-синие веки.

– Сыночек мой, как ты себя чувствуешь? – спросила мать и потрогала ему лоб.

– Так себе.

– Да будет благословен Господь! У тебя был сильный жар, Элиас. Мы чуть было не отложили свадьбу…

«Она все знает!» – пронзила его горестная мысль.

– …Но сегодня утром тебе несколько полегчало. Твой брат обвенчался в десять часов.

«Они ничего не знают!»

Но этой мысли оказалось недостаточно, чтобы избавить его от той несказанной боли, которую ему причинили слова матери. До этого он все-таки в глубине души надеялся. На что? – Он и сам этого не знал. Он понимал, что уповает на невозможное, и тем не менее продолжал упрямо надеяться.

Теперь все было кончено. Он закрыл глаза, ничего не ответил и не стал более слушать мать. У него было такое ощущение, словно все его тело онемело и налилось тяжестью, стал о неподвижным, как камень, и даже если бы он и захотел пошевелить рукой или ногой, то все равно не смог бы этого сделать.

Все было кончено.

Тетушка Аннедда вновь оставила его одного; когда она открывала дверь, до Элиаса донеслись более отчетливо голоса гостей и сдавленный смех. Он вновь открыл глаза, взглянул на стены, где угасал тоскливый отсвет сумерек; подумал, как другим сейчас радостно и дела нет до него; и ощутил еще сильнее свое тяжкое горе, свое одиночество, свой конец. И он беззвучно зарыдал, и тоска одолела его пуще смерти.

Тетушка Аннедда принесла всем весть, что Элиасу полегчало, и все семейство вместе с немногими приглашенными па свадьбу гостями (все они были родственники новобрачных) вздохнули с облегчением. Больше всего радовался, конечно же, дядюшка Портолу.

– Хвала Святому Франциску! – воскликнул он и выскочил из-за стола. – Если бы мой сынок умер, я бы этого не пережил. Пойдем, проведаем его, составим ему компанию! Пошли!

До того как Элиас очнулся, дядюшке Портолу было так грустно, что он даже не притронулся к вину и не заплел по своему обыкновению свои волосы в четыре косицы; но он помылся, намазал салом башмаки, надел новый, с иголочки, костюм. А Магдалина сохраняла внешне полную невозмутимость; опустив большие глаза долу, со смирением, подобно Мадонне, сидела она подле суженого во дворике, говорила мало, рассматривала свои перстни, попеременно надевая их то на один палец, то на другой. Пьетро же был счастлив; гладко выбритый, с сияющими глазами и алыми губами, в своем свадебном наряде, в белоснежном отложном воротничке, лежавшем поверх жилета из темно-синего бархата, он казался почти красавцем.

– Пошли, пошли! – все твердил дядюшка Портолу, которому не терпелось вновь увидать Элиаса. Едва открыв дверцу, которая вела в комнату, где лежал больной, он принялся сыпать прибаутками, демонстрировать всем свое веселье и не замечал тех чудовищных мук, которые терзали сына.

– Ах ты миленький наш, родненький, ненаглядный, краса наша и гордость, подумать только, он хотел умереть именно в день женитьбы своего брата! Разве так себя ведут? Слава Богу, что я увидал тебя позавчера, на камнях, и тогда еще сказал себе: голубок мой явно куксится. Потом мы натыкаемся на него, он лежит себе под деревом, словно мертвец, и нам приходится его везти сюда на подводе. Разве так себя ведут? Эй, да на тебе лица нет, не хочешь ли глотнуть вина? Оно все болезни лечит. Ты знаешь, что твой брат женился? Так вставай и давай выпьем за здоровье новобрачных!

– Оставь его в покое! – молвила тихим голосом тетушка Аннедда, потянув мужа за рукав. И он замолчал, грустно вглядываясь в закрытые глаза Элиаса.

Новобрачные все это время оставались во дворе в окружении родственников. Сказать по правде, общий разговор не очень клеился; царили неловкость и замешательство, а молодая держалась со всеми скромно и отчужденно, что, разумеется, не помогало разрядить обстановки.

Кое-кто из окрестных сорванцов бесцеремонно заглядывал с криками в ворота дома Портолу, клянчил сладости, кидал камнями в стенку. На кухне мать невесты и еще одна родственница готовили ужин; тетушка Аннедда сновала туда-сюда, со двора на кухню, из кухни в комнату Элиаса, на цыпочках, с бледным и спокойным лицом. Она знала, что Элиасу суждено было поправиться; ей представлялось, что ее сын не иначе как подхватил «какую-нибудь лихоманку», и поэтому она приготовила особую водицу и напоила ею сына, повесила ему на шею образок, зажгла лампаду Святому Франциску и, наконец, погадала, чтобы узнать, выживет ли больной или нет. Ответ был, что непременно выживет – да славится Святой Франциск, да будет благословен Господь во всех своих святых помыслах!

Постепенно гости разошлись, остались лишь два брата и мать невесты, а также соседка, подруга тетушки Аннедды. Ужин оказался более грустным, чем обед; время от времени доносились стоны Элиаса, и пелена уныния словно висела над присутствующими.

– Что-то свадьба у нас походит на поминки, – промолвил дядюшка Портолу, силясь рассмеяться, но на душе у него скребли кошки, и ему казалось, что новобрачным не сулит ничего хорошего та грусть, что омрачила день их свадьбы. Когда тетушка Аннедда удостоверилась, что за столом всего вдоволь, она вошла к Элиасу с тарелкой бульона.

– Приподнимись-ка и отведай вот этого! – заботливо молвила она, остужая бульон ложкой.

Но Элиас с гримасой отвращения отвел руку матери.

– Элиас, сынок, выпей бульона, будь умницей, выпей, тебе полегчает!

– Нет, нет, нет… – по-детски капризно твердил он.

– Ну же, будь умницей, иначе ты совсем расхвораешься и совершишь смертный грех; Господу угодно, чтобы мы были здоровы.

Он открыл ставшие большими глаза, в которых застыли тоска и физическое страдание.

– Оставьте меня в покое, дайте мне спокойно помереть! – отвечал он.

Тетушка Аннедда вышла и вернулась вместе с Магдалиной; при виде новобрачной Элиас задрожал так, что этого нельзя было не заметить. У него не было более ни желания, ни сил скрывать свое волнение; он лишь постарался пробормотать что-то вроде поздравления: «Пусть же вам всегда…», – но слова застряли у него в горле.

– Элиас, почему ты так себя ведешь? Почему бы тебе не съесть чего-нибудь? – обратилась к нему Магдалина сдержанно и твердо. – Ты ведь не дитя малое. Почему ты огорчаешь свою мать? Ну же, будь умницей и поешь – тебя ведь просят!

Он разом приподнялся, взял тарелку и похлебал бульона, задыхаясь и дрожа как лист. Затем его напоили вином, и он сразу впал в легкую, приятную дрему, а потом забылся спокойным сном.

Но посреди ночи он проснулся, и, хотя сон и принес ему физическое облегчение, его охватили несказанная тоска и глубокое отчаяние.

Теперь Магдалина была с ним под одной крышей и Пьетро был счастлив.

Элиас ощутил, что радость жизни для него кончилась и отныне ему придется вести мучительную борьбу с ревностью, грехом, своим горем. Вокруг него и в его душе воцарился грозный мрак. Ему вновь безумно захотелось подняться с постели, сделать что-нибудь, уйти куда-нибудь подальше. Теперь только в этом было его спасение.

«Я пойду, – думал он, – мне непременно нужно уйти, убраться куда-нибудь подальше и больше сюда не возвращаться. А не то мне конец…»

Он судорожно перевернулся, сжал кулаки и зарылся лицом в подушку, кусая губы, чтобы не разрыдаться. Его одолевало бешеное желание вырвать свое сердце, схватить его в кулак и что есть силы швырнуть в стенку.

VI

Осень уверенно вступала в свои права, и с ее приходом легкая грусть все сильнее ощущалась в долине. Когда над землей стояла туманная дымка, окружающий пейзаж казался еще более пустынным и представлялось, что его неведомые границы уходят вдаль за скрытый туманом горизонт; и одиночество еще сильнее довлело над пастбищами; деревья, камни, заросли кустов выглядели по-своему печально, будто и они чувствовали осеннюю грусть. Вороны медленно и уныло кружились в бледном небе; осенняя трава пробивалась сквозь почерневшее от недавних обильных дождей жнивье.

В один из таких туманных дней, когда тепло уходящего лета еще не успело развеяться, но осенняя печаль уже воцарилась на пастбище, Элиас в одиночестве сидел на пороге хижины. Он читал одну из своих обычных молитвенных книжек. Вдалеке паслось стадо овец; время от времени доносилось жалобное блеяние какого-нибудь осеннего ягненка с белоснежной шерстью, похожее на плач избалованного ребенка.

Элиас читал, ожидая дядюшку Мартину Монне, за которым послал, чтобы спросить у него сонета.

«На этот раз, – размышлял Элиас, – я все-таки последую совету старика: у него вся жизнь за плечами, и, пожалуй, лучше бы мне было с самого начала послушаться его. Довольно, – со вздохом добавил он затем про себя, – теперь все кончено».

Наконец дюжая фигура старика показалась в тумане, окутавшем тропинку. Высокая и прямая, она двигалась к хижине.

Элиас вскочил на ноги, отложив книжку, и пошел навстречу дядюшке Мартину. И хотя он знал, что на пастбище никого нет, он помнил пословицу, что и у малой травинки есть уши, и поэтому, желая сохранить разговор втайне, Элиас отвел старика на открытое место, почти свободное от кустов и валунов. Только местами среди жнивья покоились валуны, на двух из них и расположились Элиас с дядюшкой Мартину.

Они начали с разговоров о том о сем: что делал дядюшка Мартину в то время, когда он не давал о себе знать, об овцах, о ягнятах, о быке, которого украли на одном из соседних пастбищ. Но внезапно старик вперил взгляд в Элиаса и переменил тему:

– Зачем ты послал за мной, Элиас Портолу? Что еще случилось?

Элиас задрожал, покраснел и огляделся по сторонам: вокруг никого; лес, валуны и заросли кустов молчали среди тумана, оцепенев под окутанным дымкой небом.

– Я хотел попросить у вас совета, дядюшка Мартину…

– Ты уже просил у меня совета, но не последовал ему.

– Но сейчас все по-другому, дядюшка Мартину. И, может быть, я правильно бы сделал, если бы внял тогда вашему совету: довольно, теперь все кончено. Я хочу стать священником, дядюшка Мартину. Что вы на это скажете?

Старик задумчиво посмотрел вдаль.

– Ты все еще влюблен?

– Как никогда! – дал волю чувствам Элиас, и постепенно его голос стал слаб и жалобен, почти как голос плачущего. – Иногда мне кажется, что я схожу с ума. Она красавица; ах, если бы вы видели, какая же она красавица теперь! Я столько раз обещал себе не приходить домой, не видеть ее, не глядеть на нее; но дьявол не дает мне покоя, дядюшка Мартину; и она тоже смотрит на меня, и мне страшно. Нужно сделать что-нибудь; иначе случится то, о чем вы говорили.

– А почему бы тебе не жениться?

– Ах, не говорите мне об этом! – промолвил Элиас, и на лице его выразилось смятение. – Я бы плохо обращался со своей женой, может, я озлобился бы, и дьявол еще больше одолел бы меня.

– Так ты говоришь, Магдалина смотрит на тебя?

– Ах, не произносите ее имени, дядюшка Мартину! Да, она смотрит на меня.

– Так значит, она непорядочная?

– Я верю, что она порядочная, но она не любит своего мужа, она никогда его не любила, и он с ней дурно обращается: от этого быстро устаешь, дядюшка Мартину; и потом, он часто напивается и тогда становится грубым. Они часто ссорятся.

– Так быстро?

– Да при такой жизни все бывает быстро. Но как раз из-за того, что она не любит его, я боюсь, что в один прекрасный день Пьетро отлупит ее палкой. Он не хочет, чтобы она выходила из дома, чтобы навещала мать, чтобы разговаривала с соседками.

– Он ревнив?

– Нет, он не ревнив, он никогда не был ревнив, но он вспыльчив, слишком много пьет и не дорожит тем, что имеет.

– Эх, Элиас, Элиас! Что я тебе говорил? Если бы ты послушался моего совета! – воскликнул старик; но тут же покачал головой и прибавил: – В конце концов, кто знает? Может, на его месте и с тобой случилось бы то же самое.

– Ну нет! Что вы говорите! – горячо воскликнул Элиас, в то время как в глазах его отражались отблески болезненных грез. – Я бы боготворил ее мысли, ее желания…

– Эх, оставь! Так многие говорят, но потом приходит день, когда устаешь от всего, и особенно от женщины. Элиас Портолу, ты и вправду веришь, что этой твоей причуды хватит надолго? Придет время, и ты посмеешься над ней. У Магдалины будут дети, ее красота увянет, она не будет больше смотреть на тебя, она станет как все остальные деревенские матери, будет ходить в грязной одежде, неряшливая и безобразная старуха.

– Вы ошибаетесь, дядюшка Мартину. Это не так: у нее никогда не будет детей, она надолго останется красивой и цветущей.

– Что ты можешь об этом знать, Элиас Портолу?

– Так сказала моя мать, а она уж знает в этом толк. Я думаю, Пьетро еще и поэтому злится. Ах, дядюшка Мартину, не предавайте меня, ведь я доверяю вам такое, чего не рассказал бы даже исповеднику.

– Если ты мог подумать, что я способен предать тебя, нечего было звать меня! Я и не такое выслушивал! И потом, – промолвил старик, – не важно, будут у нее дети или нет, она все равно увянет.