Текст книги "Элиас Портолу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

Танец окончился; круг зевак разомкнулся, и вся компания снова стала бродить по улицам, среди толпы. Затем наступил бледный и туманный вечер, и, словно во сне, следуя за спутниками, Элиас оказался на проселке, перед спящим домом, упершись в сумерках в изгородь. Замерший на окне кот с устремленным вдаль взглядом, казалось, был поглощен созерцанием серо-фиолетовых гор, закрывавших горизонт. Было видно, что в очаге горел огонь.

Тетушка Аннедда ожидала их, сидя во дворике, с руками, сложенными под передником; она молилась, чтобы отвести искушение, которое могло одолеть ее ряженых детей (для нее маска была символом дьявола); и когда во двор шумно ввалилась вся компания, тетушка Аннедда слегка вздрогнула. Может быть, лукавый внутренний голос нашептывал ей, что ее молитва была тщетной, что дьявол одерживал верх, что с возвращением ее ряженых детей смертный грех входил в дом, который доселе был чист.

– Вы повеселились? Долго же вы! – жалобно сказала она.

– Да, задержались мы, – подтвердила Магдалина, но без сожаления. – Пошли, пошли, я умираю от жары.

И она двинулась наверх по наружной лестнице впереди подруг; тем временем Элиас снимал маску, а Пьетро, снявший ее сразу, как только вошел во двор, подбежал к кувшину с водой и, приподняв его, начал жадно пить.

– Ну и запалился ты! – промолвила тетушка Аннедда.

– Запалился и проголодался, мама, дайте мне что-нибудь поесть, а потом я снова пойду на гулянку.

И он направился к прикрепленному к стене столу, на котором стояла корзина с хлебом и остатками обеда (в тот день Портолу роскошно пообедали: вареные, со свиным салом бобы, и каттас[13]13
  Разновидность блинчиков из дрожжевого теста с яйцами, молоком и виноградной водкой.


[Закрыть]).

– Ты с ума сошел, – сказала тетушка Аннедда. – Успокой тебя Святой Франциск, что ты надумал? Поужинаешь с нами, а потом пойдешь спать: нечего в такие ночи шляться. Ступай и разденься.

– Что ты, что ты, мама! Карнавал один раз в году бывает! Я пойду танцевать, и мой брат Элиас тоже пойдет. Да мы последний раз были вместе в прошлом году!

Элиас, весь порозовевший и похорошевший в своем женском одеянии, помрачнел. Может, слова брата причинили ему боль? Или ему было стыдно прилива радости, которую ему доставила идея Пьетро, или он стыдился своего желания провести ночь вне дома?

– Ты ошибаешься, если думаешь, что я пойду танцевать, – промолвил Элиас, потом сделал усилие над собой и добавил: – будет лучше, если и ты не пойдешь.

– Нет, я пойду. Вот сейчас поужинаю, а потом пойду. Шел бы ты со мной, Элиас, увидишь, как будет здорово. Садись, поужинай.

– Нет, нет, я, наоборот, пойду сниму с себя все это.

– Дайте мне вина, мама. Ах, если бы вы знали, как мы позабавились! Мы… нет, мы не танцевали, не верьте, даже если кто вам и скажет! – воскликнул Пьетро, уплетая за обе щеки. – Что там говорить, надо наслаждаться молодостью: да и что в этом плохого? Да я и не умею танцевать, а все равно веселюсь. Эх, те женщины, как они повеселились! А тот монах! А тот, в пальто? Эх, эх! – смеясь, произнес он как бы про себя.

– Да будет тебе, смотри, хоть не заляпай корсет, успокой тебя Святой Франциск! Сыру хочешь? Да, искушение одолело вас, дети мои, ведь грядет пост. Уж хоть на исповедь вы пойдете?

Элиас вздрогнул. Несколько мгновений он неподвижно стоял на пороге в нерешительности, словно прислушиваясь к какому-то далекому голосу.

«Что, если бы ты поужинал с Пьетро, а потом пошел бы с ним? – говорил ему этот голос. – Послушаешься своей матери? Пойдешь на исповедь?»

Но Элиас не мог, не мог послушаться этого голоса: ах, искушение побеждало, сдавливало его; оно было в тысячу раз сильнее его воли. Попытки Элиаса противостоять искушению были тщетны, потому что оно уже одержало верх над ним, и давно. Он пошел и разделся, потом сел во дворе на то место, где до этого сидела его мать, и его охватило одно-единственное желание – чтобы Пьетро ушел, и один-единственный страх – что Пьетро останется дома. Но Пьетро вскоре после того, как подруги Магдалины ушли, вышел во двор и сказал Элиасу:

– Ну что, не пойдешь?

– Нет.

– Ну и дурак. Я пойду повеселюсь: откроешь мне потом ворота?

Элиас не ответил: весь наклонившийся вперед, упершись локтями в колени, обхватив голову руками, он дрожал от боли и от удовольствия и уже не осмеливался смотреть на брата. И Пьетро ушел.

– Иди ужинать, – дважды звала его тетушка Аннедда, показываясь в дверях.

– Я не хочу, я плохо себя чувствую, – отвечал Элиас, и долго после этого он сидел неподвижно – все так же согнувшись и обхватив голову руками.

Он слышал, как Магдалина весело болтает – Элиас никогда не слышал ее такой, голос ее был другой; Магдалина рассказывала во всех подробностях тетушке Аннедде о маскараде и смеялась, и, должно быть, глаза ее светились, по лицу разлился румянец, а душа была пьяна. Потом обе женщины отправились спать, и вокруг воцарилась тишина. В очаге еще горел огонь; какое-то пугающее спокойствие ощущалось в воздухе, в безмятежном дворике, в туманной ночи.

Элиас встал, спину ломило, сердце сильно билось, кровь волнами проходила вдоль спины, по затылку, ударяя в голову, затемняя рассудок. В таком состоянии, не способный сознательно рассуждать, Элиас неслышно поднялся по лестнице и тихо-тихо постучал в дверь комнаты Магдалины. Должно быть, она не спала, потому что сразу же отозвалась:

– Кто там?

– Открой, – негромко сказал Элиас, – это я хочу тебе кое-что сказать.

– Погоди, – спокойно ответила Магдалина.

И чуть позже открыла.

– Чего тебе? Тебе плохо, Элиас, что с тобой? – произнося эти слова, она взглянула на него и побледнела. Может быть, когда она открывала дверь, у нее не было ничего на уме, но теперь, видя его белое, как простыня, лицо, горевшие сумасшедшим огнем глаза, она все поняла и смутилась.

Элиас вошел и закрыл за собой дверь, и Магдалина, хотя могла бы закричать и спастись, промолчала и не двинулась с места.

VII

Пьетро вернулся очень поздно, пьяный в дым. Элиас открыл ему ворота и пошел спать, однако еще до наступления дня он уже снова был во дворе и с первыми лучами солнца отправился в овчарню.

Это был грустный рассвет, пепельный, но не холодный: небо было покрыто только одним мрачным облаком, недвижно нависавшим, подобно своду из серого камня, над мертвыми пейзажами. Элиас ехал один, растворившись в лом молчании смерти. Не доносилось ни звука, не дрожал ни один лист, даже зеленоватая вода в ручейках по краям тропинок текла холодная и тихая. Лицо Элиаса было цвета этого иссиня-бледного неба, и его глаза, обведенные темными кругами, были зелены, холодны и грустны, как вода в ручьях.

Ему казалось, что он только что очнулся от некоего божественного и вместе с тем страшного сна; и жутковатое ощущение счастья сдавливало его сердце. Однако счастье (если то, что испытывал Элиас, можно было назвать счастьем) было неотделимо от какого-то чувства тревоги, и когда боль от свершенного преступления брала верх, а такое случалось все чаще, ничто не могло смягчить ее.

Наступил Великий пост; лучшая часть души Элиаса, устремленная к вере, неожиданно снова пробудилась с этим грустным и грозным рассветом, теряясь и ужасаясь перед реальностью свершившегося.

«Неправда, это был сон, – думал Элиас, сжимая узду окоченевшими от ужаса пальцами. – Сон. Разве мне не снились сны на берегу Изалле и в долине, и столько раз? Ну нет, нет, нет! Что ты себя-то обманываешь, Элиас Портолу? Жалкий ты безумец, ты самый низкий, самый подлый из всех людей».

Но, пока он так себя укорял, его охватывали воспоминания, и по всему его телу проходила приятная дрожь, и лицо прояснялось; затем ему становилось еще беспокойнее, чем раньше, волна стыда и угрызений совести захлестывала его с головой; и снова ужас и порывы бичевать себя, бить по щекам, кусать кулаки одолевали его, подобно стае бешеных псов.

Тогда он снова начинал укорять себя.

«Ты подл, ты жалок, ты безумен, Элиас Портолу, каторжник, чего могли ждать от тебя твоя мать, твой отец, твои братья? Ты обесчестил свой собственный дом, предал своего брата, свою мать, себя самого. Каин, Иуда, подлец, ничтожество, негодяй. И что ты теперь будешь делать? Что тебе еще остается кроме как покончить с собой?»

И он предавался воспоминаниям и чувствовал, что теперь любит Магдалину до самой смерти и что при первом же случае снова впадет в грех, и при этой мысли волосы на его голове шевелились от ужаса. Так он доехал до овчарни. Выезжая с пастбища, он медленно поднял глаза и, словно во сне, посмотрел на пейзаж, расстилавшийся перед ним: молчание и зелень, грустная зелень зимы; скалы, кромка леса, тяжелая и неподвижная на фоне серого неба, – все казалось ему изменившимся и враждебным.

«Что я сделал? Что я сделал? Как я буду смотреть в глаза моему отцу?»

Однако Элиас выдержал взгляд отца, и не только взгляд. Ему пришлось также выслушать его слова, которые жестоко ранили его.

Ты развлекся, ягненок мой? Да ладно, я уж по лицу вижу: у тебя лицо как воск; должно быть, ты был на маскараде, танцевал, не спал всю ночь и хорошо провел время; мне говорят об этом твои глаза, сынок. А твой отец тем временем работал, следил, чтобы не стащили чего, пока ты развлекался. Ну, ступай, и не думай, что мне завидно; нынче твое время, мое время прошло, к тому же сейчас пост. А тетушка Аннедда чем занята? А, она передала мне пшеничные лепешки и блинчики – не забывает старого пастуха. А Магдалина, дитя, что делает? Развлекается? Ну, пусть развлекается, голубка; она святая, как тетушка Аннедда; да Магдалина и похожа на нее больше, чем дети самой Аннедды.

«Ах, если бы он знал!» – дрожа думал Элиас; каждое слово отца задевало его за живое. Между тем он не мог отделаться от своих мыслей в присутствии дядюшки Портолу. и как только смог, ушел в поисках одиночества и, не отдавая себе отчета, захотел увидеть дядюшку Мартину. Но старика нигде не было. Пересекая пастбище, Элиас повстречал только Маттиа, который брел спокойно и молчаливо, вооруженный длинным посохом. Больше никого. Только это огромное мертвое небо; на фоне недвижной природы пастбища казались еще более пустынными и бескрайними.

Элиас снова переживал в памяти маскарад, шум и краски толпы, ганец с Магдалиной; и малейшее воспоминание заставляло его вздрагивать. Ах, все, кого он видел, были счастливы, и только он был обречен страдать в одиночестве, и его счастье обернулось смятением. Он снова начал бунтовать; раз уж первый шаг сделан, раз уж душа его была безвозвратно потеряна, почему не продолжить радоваться жизни?

«Я глупец, – думал Элиас, – Магдалина не может больше жить без меня, она мне сказала об этом, а я ей поклялся, что всегда буду принадлежать ей. Почему я должен делать ее несчастной? В этом мире мы не сделаем больше ничего плохого; мы будем всегда жить как муж и жена, и Пьетро никогда не будет страдать из-за нас». И его лицо прояснялось при мысли о таком счастье; но сразу же, мгновенно, он чувствовал ужас от этой мечты, и ему хотелось кататься по земле, сдвинуть скалы, кричать небу о своем грехе, биться головой о камни, чтобы все забыть, чтобы избавиться от желаний и воспоминаний.

С наступлением вечера его одолела грусть и непреодолимая слабость. Он начал смотреть на горизонт, в сторону Нуоро, с желанием вернуться и еще раз увидеть Магдалину, увидеть хотя бы издалека, хотя бы пожать ей руку, хотя бы склонить голову ей на грудь и заплакать как ребенок.

– Я иду, иду, – бормотал он, как в ту ночь, когда жар свалил его поддеревом. – Я иду, иду.

Он чуть было не тронулся в путь, но, сделав первый шаг, понял, что им двигало не только желание издалека увидеть Магдалину, но и смертный грех, дьявол, жаждущий его повторного падения.

«Куда ты идешь, Элиас Портолу? Неужели ты не мужчина?» И он не пошел; но он испугался самого себя и своей слабости; и ему пришла в голову мысль броситься в ноги отцу, признаться во всем и молить его:

«Свяжите меня, отец, заприте между двух скал, не дайте мне уйти, не оставляйте меня одного, помогите мне побороть дьявола».

«Ну нет, он убьет меня, если я скажу ему это! – думал он потом, – и будет прав, раздавив меня ногой, как лягушку».

Несколько дней он боролся так с самим собой, после того как он победил себя в первый вечер, в последующие дни победа давалась ему уже не так тяжело, и он не вернулся в Нуоро. Но силы покидали его, смертельная тоска не оставляла его ни днем ни ночью: он чувствовал, что если он возвратится в город и снова увидит Магдалину, то не сможет больше противиться искушению.

Тогда он снова отправился на поиски дядюшки Мартину, пересек пастбище, перепрыгнул через стену и углубился в лес. Ночь была залита необыкновенно ярким лунным светом; от проносившегося по верхушкам деревьев ветра там все время стоял звучный шум, но под кронами дубов не шевелился ни один листок. Яркая и безмятежная луна плыла над ветвями; среди серебряного блеска очертания других лесов были черны, как горы. Лес, окружавший Элиаса, был похож на рощу из волшебных сказок.

Элиас шел не спеша; его зоркие глаза различали ямы, скрытые в тени ветвей; издалека он заметил, что в лачуге дядюшки Мартину горел свет, и внезапно, несмотря на грусть, не дававшую ему покоя, приободрился.

Наконец-то он нашел, кому доверить ужасную тайну, гнетущую его сердце, но, когда он зашел в лачугу и поприветствовал дядюшку Мартину, им овладело отчаяние. Что мог сделать для него этот старик? Что сказать ему? Что сделано, то сделано, и даже если бы свод небесный обрушился на землю, что-либо исправить было невозможно. И то, чему суждено было случиться, случилось бы все равно, какой бы совет ни дал ему старик.

Элиас вспомнил, сколько хороших советов дал ему дядюшка Мартину; от его советов Элиасу всегда становилось легче, но он никогда не следовал им. Думая об этом, Элиас безвольно опустился на стул перед очагом с таким явным выражением страдания на лице, что дядюшка Мартину сразу же обо всем догадался.

– Где вы были? – промолвил Элиас, – я вас столько искал.

– Зачем ты искал меня, Элиас Портолу?

– Я вас так давно не видел.

– А сейчас куда ты собрался в такое время?

– Я пришел к вам, дядюшка Мартину.

– Ты был в городе?

– Нет, после последнего дня карнавала не был.

– Ты искал меня после карнавала?

– Да, – сказал Элиас, затем почувствовал, что дядюшка Мартину обо всем догадывается, и покраснел.

– Ты жалко выглядишь, – произнес дядюшка Мартину, неотрывно глядя Элиасу в глаза, – у тебя на лице печать смертного греха. Зачем тебе искать меня, если мои советы тебе не нужны?

Как раньше, Элиас поднял широко раскрытые и затуманившиеся глаза навстречу кабаньим глазкам старика, диким, но в то же время добрым; и дядюшка Мартину почувствовал, что его каменное сердце сжалось. Ему показалось, что Элиас Портолу, этот красивый и слабый, как женщина, юноша, ищет у него убежища в ненастье, как ягненок под кроной дуба.

«Зачем упрекать его? – подумал дядюшка Мартину, – он страдает, это видно, он краснеет от стыда; накидываться на него все равно что обрушивать топор на тростник». И все же он спросил суровым голосом:

– Почему ты пришел сейчас, Элиас Портолу? Чего ты ждешь от меня, что я тебе скажу? Если бы ты послушался моих прежних советов!

– Слова! Слова! – дал Элиас волю своим чувствам, и в его голосе сквозило неподдельное отчаяние. – Как знать, послушайся я вас раньше, мой брат, может, и убил бы меня? И все же тогда я не так его оскорбил, как сейчас, а теперь он и волоса на моей голове не тронет. Так-то живут в миру, дядюшка Мартину! Вот это-то и есть судьба, это и есть дьявол, который преследует нас.

– Так все-таки зачем ты пришел?

– Так вот, – продолжил Элиас, все более отчаиваясь и раздражаясь, – да, я пришел просить у вас еще одного совета и уверен, что ваш совет будет стоящим; я пришел просить у вас помощи, и я уверен, что вы, чтобы помешать мне вернуться в Нуоро, если искушение не отпустит меня, сможете связать и спрятать меня, но я не знаю, последую ли я вашему совету и не попытаюсь ли я покусать ваши руки и удрать и сделать то, что хочет дьявол.

– Дьявол! Дьявол! – произнес старик, с презрением пожимая плечами. – Дался тебе дьявол! Мне надоело слышать это от тебя. Кто такой дьявол? Дьявол – это мы.

– Вы не верите в дьявола? А в Бога?

– Я не верю ни во что, Элиас Портолу! Но когда я просил совета, то следовал ему, и когда просил помощи, то цел овал руку, помогавшую мне, а не кусал ее; пусть гадюка тебя укусит, Элиас!

Элиас грустно улыбнулся.

– Я просто так выразился, дядюшка Мартину.

– Ладно, так вот, я тоже выражусь и скажу тебе, что если ты приходишь за советом, чтобы не следовать ему, и просишь связать тебя, чтобы затем покусать мне руки, то тогда лучше бы ты вообще не приходил, Элиас. Ты веришь в дьявола – хорошо, поймай его за рога и свяжи, только смотри, чтобы он тебя не покусал.

Старик был насмешником, и скорее в его тоне, чем в его словах, сквозила колкая ирония, которую могут вложить в свою речь только те, кто родился в городке Оруне, славящемся своими острословами. Какое-то ребяческое беспокойство отразилось на лице Элиаса.

– Дядюшка Мартину, – сказал он умоляюще, – и это вся ваша мудрость? Расправиться с отчаявшимся?

– А, Элиас, я не мудрец, но я знаю, что каждому причитается свое. Ты веришь в Бога и в дьявола и пришел ко мне за советом, а я верю только в силу человека; ты ошибался, и я ошибался, давая тебе советы, которые не годились для твоей натуры: вот какой я мудрый, Элиас! Да что там говорить, осел и то разумнее меня! Кто знает, не навредил ли я тебе вместо того, чтобы помочь? Ты должен пойти к Божьему человеку и просить совета у него. Но это ты всегда успеешь. Вот что я могу тебе сказать.

Элиас почувствовал, что старик прав, и сразу же вспомнил о священнике Поркедду и о разговоре, который состоялся такой же лунной ночью у церкви Святого Франциска.

– Я и вправду знаю одного Божьего человека, – промолвил Элиас, – когда-то он дал мне хорошие советы и укрепил меня против искушения: он живет весело и развлекается, но в глубине души он совестливый человек. И умен! Он, как вы, дядюшка Мартину, сразу же разгадал мою тайну, а ведь этого не смог сделать никто из тех, с кем я живу все время. Я пойду к священнику Поркедду.

– Он родом из Нуоро?

– Нет, но он живет там.

– Хорошо, ступай, ступай сейчас же.

– Я боюсь, дядюшка Мартину.

– Чего ты боишься, зайчишка? – прокричал старик.

– Я боюсь оставаться наедине с Магдалиной, – ответил Элиас с затуманившимися глазами.

– А, Элиас Портолу, ты меня смешишь! Что ты за тварь? Заяц? Кот? Курица? Ящерица?

– Я смертный человек!

– Ладно, – согласился дядюшка Мартину, – я пойду с гобой и не оставлю тебя одного: ты мне уже надоел, и, если желаешь, я хоть в ад тебя провожу, только чтобы тебя больше не видеть.

Это обещание заставило Элиаса улыбнуться и успокоило его: наконец-то для него забрезжил лучик света впереди. Элиас думал: «Да, я исповедуюсь, причащусь и спасу свою душу».

Страдание и страсть не оставляли его ни на мгновение, и мысль о том, что он должен навсегда отказаться от Магдалины, теперь, когда та принадлежала только ему, невыразимо печалила Элиаса; но первый шаг от греха уже был сделан, и другие шаги уже не казались такими трудными.

На следующее утро дядюшка Мартину зашел за ним, и они вместе отправились пешком в Нуоро. На всем длинном пути они не обменялись и парой слов: ночью Элиас расспросил свою совесть и теперь, по дороге, повторял сам себе свои грехи и благие намерения; но, по мере того как он с дядюшкой Мартину подходил к Нуоро, им овладевала смертельная тоска.

– Послушайте, – вдруг сказал Элиас, – если вы согласитесь, дядюшка Мартину, мы не пойдем домой.

– Ох, ну что это за человек! – воскликнул старик как бы про себя, – он идет исповедоваться из-за страха перед собой, а не перед Господом, и он себя никогда не победит.

– Или, нет, пойдем лучше домой! – произнес Элиас, почти рассердившись.

К счастью, Магдалины не было дома; но он почувствовал, насколько он слаб, потому что, не увидев ее, погрустнел, но не осмелился спросить, где она. Затем он и дядюшка Мартину отправились к священнику Поркедду и подождали, пока тот вернулся с хоровых пений. Священник Поркедду был назначен певчим и, скорее всего, не надеялся стать каноником; однако это не мешало ему жить припеваючи: о нем с любовью заботилась его старенькая сестра Анна. Они с сестрой жили в маленьком домике, обставленном так, как это было принято в их родной деревне, с деревянными кроватями под балдахином, арками из черного дерева и стульями с соломенными сиденьями.

Из деревни, где родился священник Поркедду, ему присылали много вина, орехов, лука, фасоли и сухих фруктов; старушка Анна была мастерица готовить всякие варенья, соленья, сладости на меду и на сусле и самый ароматный кофе в Нуоро.

Когда Анна узнала, что юноша с беспокойным взглядом, искавший священника Поркедду, – сын тетушки Аннедды, она сердечно приняла его: уж она-то знала ту святую старушку – однажды та вылечила ей заболевшую руку и ничего не взяла.

– Ради детских душ, ради маленьких душ в чистилище, – говаривала тетушка Аннедда тем, кого лечила.

Наконец, вернулся священник Поркедду; он был все таким же краснощеким и веселым и принял Элиаса с радостными восклицаниями, но неотрывно и лукаво смотрел ему в глаза.

«И он догадывается!» – подумал Элиас и почувствовал, что бледнеет от стыда и тревоги.

– Мне нужно поговорить с вами… – пробормотал он.

– А что это за могучий старик? – спросил священник Поркедду, повернувшись к дядюшке Мартину. Получив ответ, он предложил: – Пойдемте наверх. Анна, принеси кофе и что-нибудь к нему, если есть.

– Я пошел, – сказал дядюшка Мартину, – буду ждать у тебя дома, Элиас Портолу. Всего доброго, господин священник, оставляю вам этого юношу.

Но священник Поркедду не отпустил его до тех пор, пока тетушка Анна не налила ему стакан виноградной водки, а потом еще один.

Затем дядюшка Мартину вернулся в дом Портолу и стал ждать, усевшись у очага. Когда Элиас вернулся, Магдалины еще не было, и от этого он почувствовал досаду, но не сильнее, чем в предыдущий раз. Нет. Теперь он снова хотел ее увидеть, чтобы показать самому себе, да и дядюшке Мартину тоже, как он теперь был силен; он смотрел бы на нее без страсти и желания, чистыми глазами, полными раскаяния.

И в самом деле, что-то новое, какая-то чистая и дерзкая искорка блестела сейчас в его взгляде, но по лицу разлилась смертельная бледность и руки дрожали. Дядюшка Мартину долго молча смотрел на него, потом спросил, нужно ли им уходить сейчас же. Элиас поборол желание испытать свою волю, снова увидев Магдалину, и они ушли.

– Я исповедовался, – сказал он старику, как только они оказались одни, – я вернусь через две недели, чтобы причаститься и получить ответ от священника Поркедду.

– Ответ на что?

– Я стану священником, – сказал Элиас, понижая голос. – Эх, давно пора! Вот мой путь.

Старик не ответил; казалось, что его душа была снова далека от души Элиаса и что ничто более из трудностей юноши не беспокоило его. Элиас, однако, не обиделся, и его душа тоже была далеко от старика и от всего минувшего.

Им овладевало нечто вроде упоения: все то, что томило и беспокоило его, все, чего он стыдился и от чего испытывал нерешимость, исчезло; перед собой он видел белый и ровный, как дорога, по которой они шли, путь среди чистоты и безмятежности.

– Если хотите знать, священник Поркедду сделает все что нужно, и через две или три недели все будет готово, – говорил Элиас взволнованно больше себе, чем дядюшке Мартину. – И все будет хорошо, вот увидите. Будут расходы, но у моего отца деньги есть, и он будет рад помочь мне.

– Хорошо, хорошо, если это твой путь, то ступай им, в добрый час, – сказал дядюшка Мартину.

Дойдя до овчарни, они расстались, и Элиас даже не поблагодарил этого человека, приведшего его к спасению, только сказал ему:

– Заходите, дядюшка Мартину.

Старик ничего не ответил и не зашел, и месяц спустя Элиас увидел его издалека, но встречи избежал.

«Ну, – подумал дядюшка Мартину со странной улыбкой в кабаньих глазках, – если уж он решил посвятить себя Господу, то это хорошее начало!»

Что происходило с Элиасом? Месяц прошел, пост подходил к концу, а священник Поркедду все еще напрасно ожидал его. В первые дни после исповеди Элиас жил между небом и землей; все прошлое уходило в забвение; все будущее казалось отрадным. Он чувствовал, что возрождается с чистотой и сладостностью, с которой вокруг него возрождалась природа в начале той весны: он подолгу молился и с томительным нетерпением ждал, когда пройдут назначенные две недели. Лицо его прояснилось, глаза светились детской чистотой.

Но пятнадцать дней ожидания было слишком долгим сроком: должно быть, священник Поркедду далеко не так хорошо знал человеческое сердце, как он хвалился, если он мог думать, что радость от исповеди в сердце, обуреваемом страстью, может длиться две недели. Время шло, и радость Элиаса тускнела; на второй неделе настал день, когда он почувствовал, что им овладевает грусть; как будто рука невидимого демона схватила его за шею и подталкивала к пропасти.

На следующий день Элиас подумал вернуться в деревню, броситься в ноги священника Поркедду; а если сперва ему встретится Магдалина? Элиас вздрогнул от этой мысли. Ах, все это было напрасно, напрасно. Он всегда любил Магдалину и не мог забыть ее. Иногда ему казалось, что он победил, что он смирил свое сердце, похоронил прежние чувства, прошлое, но тут же страсть еще сильнее охватывала и вертела его, как листок в водовороте. И рука все того же невидимого демона, давившая на его шею, продолжала толкать его к греху. Лицо Элиаса вновь стало мертвенно-бледным, глаза печальными.

Однажды, когда он случайно оказался рядом с воротами, выходящими в долину, задумчивый и грустный, он увидел нечто необычное. Тем утром, как всегда, Маттиа поехал в Нуоро; он должен был вернуться ближе к середине дня, а теперь уже нежный и теплый мартовский полдень властвовал в долине. Был сладостный час солнца и покоя; не было слышно человеческого голоса, не было видно ни души на пустынной равнине; веял нежный теплый ветер, волнуя горячую от солнца траву.

И вот, вместо Маттиа, на лошади в чулках, за которой трусил уже подросший жеребенок, Элиас увидел Магдалину. Не наваждение ли это? Видение его больного разума?

Магдалина никогда не приезжала одна в овчарню. Элиас побледнел и изменился в лице. Это была она, она: это ее блестящие глаза издалека с магнетической силой, неотрывно глядели на него.

Даже на мгновение у него не хватило ни желания, ни силы, чтобы уйти: он только безвольно опустился на землю у стены. И Магдалина подъехала не торопясь; но, как только она въехала в ворота, быстро соскочила с лошади и подошла к Элиасу: она вся дрожала и смотрела на него с дикой страстью. Ах, какое выражение было в ее глазах, темных, сверкающих, прищуренных, глядящих сверху вниз – такими, как их видел Элиас! Он запомнил их навсегда, и в то мгновение почувствовал, что они несли ему радость, один лишь миг которой стоил вечности.

– А Маттиа? – спросил Элиас.

Он остался в деревне; я уговорила его отпустить меня на пастбище: Пьетро уехал, твоя мать, похоже, пошла в сад за оливками и вернется, когда стемнеет.

– Магдалина, ты нас погубишь! Зачем ты пришла?

Она склонилась над ним в исступлении.

– А ты почему не возвращаешься? Почему? Элиас! Элиас! Элиас! – продолжала она стонать, сжимая его лицо ладонями, все более теряя рассудок, – разве ты не видишь, что я умираю? Раз уж не приходишь ты, то пришла я! – И она покрыла его лицо поцелуями – он вскочил, больше не владея собой, пламя ее безумия перекинулось на него, и грешная страсть снова поглотила их.

Весь пост священник Поркедду напрасно прождал Элиаса; он расспросил о нем и узнал, что юноша часто возвращался в деревню.

«Должно быть, он снова впал в грех! – думал он. – Хорошо же я буду выглядеть перед монсиньором теперь, когда все приготовления для того, чтобы этот юноша поступил в семинарию, успешно завершены. Священник! Священник! Нет уж, не священником он хочет стать! И все же нужно вмешаться, потому что иначе, после всего, что произошло, в том доме может случиться беда!» Тогда он сам отправился на поиски Элиаса и, наконец, нашел его.

– Я ждал тебя, – сказал он ему, недвижно глядя ему в глаза. Но глаза Элиаса, холодные и недобрые, избегали взгляда священника, и его лицо было исхудалое, иссушенное страстью и грехом.

– Я не мог прийти.

– Почему ты не мог?

– Я хорошо подумал: я недостоин причастия, и потом я еще не решил окончательно. Еще есть время!

– Еще есть время, Элиас? Что ты говоришь? Горе тому, кто откладывает все на завтрашний день! Ты снова впал в грех, дьявол влечет тебя!

– Нет, я не впал в грех! Что вы мне говорите? – равнодушно промолвил Элиас.

Священник Поркедду ужаснулся; он бы предпочел, чтобы Элиас исповедовался в своем грехе, пусть даже с непокорной душой, пусть даже с бранью; но эта холодность и скрытность означали, что он на краю погибели.

Элиас, Элиас! – взволнованным голосом произнес он, – смотри, куда ты идешь, опомнись… Сеющий в плоть свою от плоти пожнет тление; а сеющий в дух от духа пожнет жизнь вечную…

Элиас несколько раз покачал головой.

– Я не разбираюсь в этих вещах: в них разбираются только священники; да я и не грешу, я никому не причиняю зла; выкиньте это из головы.

– Ты не разбираешься в этих вещах, но ты можешь предвидеть последствия твоего греха. Подумай, подумай, если однажды тайное станет явным; какой ужас, какое горе! Подумай о своей матери, о своем отце! Подумай о том, что грех нельзя скрывать долго, потому что шила в мешке не утаишь.

– Я не грешу, – повторял тот с упрямой холодностью, – ничего не случится, когда ничего нет.

И ничто не могло убедить его в обратном. Священник Поркедду отступил, отчаявшись спасти его; и все же Элиаса сильно тронул этот разговор. Его счастье было так страшно, к нему примешивались горькие угрызения совести, ужас греха! Все то, о чем ему говорил священник Поркедду, он обдумывал снова и снова и постоянно повторял про себя; но Элиас или не мог, или не хотел одержать верх над собой. После испытанного удовольствия его душа разрывалась от боли, от угрызений совести и от отвращения; но он снова пытался обрести свое греховное счастье для того, чтобы уйти от этой боли и от этих угрызений. И в то же время, в самые грустные мгновения своего отчаяния он начинал чувствовать неприязнь и презрение к Магдалине.

«Это она – искушение, – сказал он про себя после разговора со священником Поркедду. – Это она меня погубила: почему она пришла? Почему искусила меня? Разве эта женщина не думает о Боге, о вечной жизни?»

Потом он раскаивался в этом презрении, вспоминал, как Магдалина его любила, и чувствовал, что его влечет к ней все более глубокая нежность, все более пламенная любовь. Но слова священника Поркедду посеяли доброе семя: угрызения совести и страдания все усиливались в сердце Элиаса, и он снова начал думать, что покой нужно искать где угодно, но только не с Магдалиной.