Текст книги "Элиас Портолу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

– Не говорите так, дядюшка Мартину! Она из тех женщин, которые с годами становятся все красивее, даже если и живут несчастливо. Дома ей работать не нужно; если муж и обходится с ней дурно, то остальные, особенно моя мать, боготворят ее; она никогда не будет иметь нужду ни в чем, она навсегда останется красавицей. И потом, я люблю ее не за красоту. Я люблю ее, потому что она…это она!..

– Она состарится! Вы состаритесь!

– Ну, до этого еще далеко! Что вы говорите, вы, мудрец? Вы не знаете, что такое молодость? Кончится тем, что мы впадем в смертный грех, и что тогда?

– Неужели ты думаешь, Элиас Портолу, что, когда ты станешь священником, все закончится? Мирской человек, юноша не умрет в тебе, он все равно даст о себе знать, но тогда это будет уже не смертный грех, а святотатство.

– Нет! Что вы такое говорите? – с ужасом вымолвил Элиас. – Тогда все будет по-другому. Она больше не будет на меня смотреть; и потом, я попрошу, чтобы меня отправили в какую-нибудь деревню.

– Ладно, все это хорошо, сынок. Но оставим все это в стороне, скажи мне, раз уж ты больше не ребенок: будешь ли ты нужен семье такой? Для того, чтобы стать священником, нужно время; нужно учиться; нужны деньги; кто знает, удастся ли тебе дойти до цели, кто знает, сможешь ли ты тем временем победить искушение?

– С тех пор, как я сказал вам о своем намерении, я больше не боюсь; она больше не станет на меня смотреть, я справлюсь с собой. Это правда, я больше не ребенок, но мне нет еще тридцати, как тому пастуху, который продал свое стадо и стал священником за три года.

– Все это так; но я другое хотел сказать: священники, которые стали священниками из-за разочарований, а особенно из-за разочарований в любви, мне совсем не нравятся. Священником нужно становиться по призванию.

– Призвание у меня было и есть. Оно пришло ко мне, когда я был совсем еще юнцом и снова вернулось, когда я был в тех местах. И не думайте, дядюшка Мартину, что я хочу стать священником из-за лености, для того, чтобы побольше заработать и жить в достатке, как другие. Я хочу стать священником, потому что я верю в Бога и хочу победить мирские искушения.

– Этого мало, Элиас Портолу. Тот, кто становится священником, должен не только отвергать зло, но и творить добро. Он должен жить только для других, одним словом, он должен стать священником для других, а не для себя. Ты же хочешь стать священником только для себя, чтобы спасти свою душу, а не души других. Подумай хорошенько, Элиас Портолу, прав я или нет?

Элиас задумался: он чувствовал, что мудрый старик на самом деле прав, но Элиас не хотел, не мог признать себя побежденным.

– Стало быть, – сказал он, – вы не одобряете того, что я хочу сделать? Но подумайте, правы ли вы, отговаривая меня. Спросите вашу совесть.

Дядюшка Мартину, который никогда не смущался, похоже, был озадачен этим замечанием Элиаса: его пронизывающий взгляд был устремлен вдаль, к туманному горизонту, в то время как его суровая душа, погруженная в размышления, слышала таинственные голоса, звучавшие в этом великом безмолвии.

– Моя совесть подсказывает мне, что я должен разозлиться на тебя, Элиас Портолу, – промолвил старик после недолгого молчания. – Как говорит твой отец, ты не мужчина, ты травинка, камыш, что гнется при первом порыве ветра. И поэтому ты влюбился в женщину, которой не можешь обладать, которой не захотел обладать, и вот почему хочешь стать священником, и священником скверным, хотя мог бы быть мирским человеком, способным на добро. Орлами нужно быть, а не трясогузками, Элиас, – прав твой отец!

Элиас поник, слушая эти суровые замечания. Старик между тем продолжал:

– Знаешь ли ты, что такое страдание, Элиас Портолу? А, ты думаешь, что сполна испил чашу, потому что сидел в тюрьме и потому что влюбился в суженую твоего брата? И что из того? Это пустяки: мужчина должен плевать на такие мелочи. Страдание и боль – это совсем другое, Элиас, совсем другое. Ты испытал хоть раз тоску от того, что должен совершить преступление? А угрызения совести? А нищета, знаешь ли ты, что такое нищета? А ненависть – знаешь, что это такое? А что такое видеть врага, соперника, который торжествует, отняв у тебя все и преследуя тебя? А тебя предавали? Женщина, друг, твоя родня? А было у тебя так, что ты годами лелеял мечту, а потом она растаяла у тебя на глазах, как облако? А было так, что после многих лет ты уже не верил больше ни во что, ни на что не надеялся, видел вокруг себя лишь пустоту? Не верить в Бога или верить в Бога неправильно и ненавидеть Его за то, что Он открыл перед тобой столько путей, а затем закрыл их все один за другим, знаешь, что это такое, Элиас Портолу, знаешь ли ты?

– Дядюшка Мартину, вы меня пугаете, – пробормотал Элиас.

– Видишь, какой ты мужчина! Тебе страшно даже слышать то, как я говорю о страданиях. Ступай, поднимайся и ступай, Элиас Портолу, ступай! Ступай! Ступай! Ты молод, ты чист, ступай и взгляни жизни в лицо: стань орлом, а не трясогузкой. И потом, Господь велик и часто оставляет нам радости, о которых мы и думать не можем. Мужчина никогда не должен отчаиваться. Как знать, может, через год ты будешь счастлив и посмеешься над своим прошлым? Ступай.

Словно завороженный, Элиас встал и собрался уйти, но старик остановил его:

– Что же, так и уйдешь? Не проводишь меня в хижину, не угостишь творогом и молоком?

– Пойдемте, дядюшка Мартину, я оторопел, как дурная овца.

Они молча направились к хижине; там Элиас попотчевал старика молоком, вином, хлебом и виноградом, и они еще поговорили о том о сем. Перед тем как уйти, дядюшка Мартину вдруг снова заговорил о том, что волновало Элиаса:

– В конце концов, у тебя еще есть время: когда как следует узнаешь жизнь и захочешь отойти от нее, отойди на здоровье. Но помни, что я тебе сказал: лучше быть хорошим мирянином, чем плохим священником. До свидания, разберись в своих чувствах.

Элиас остался грустен, но спокоен; более того, ему казалось, что он чувствует себя сильным, что ему стыдно за свою минувшую слабость.

«Старый филин прав: нужно быть мужчиной, – размышлял Элиас, – нужно быть орлами, а не трясогузками. Я хочу быть сильным, добрым христианином; да, добрым, но сильным». И долго после этого он испытывал не отчаяние, а грусть, и старался, как мог, изгнать из головы невеселые мысли.

На пастбищах стояла необычно теплая и мягкая осень. Небо прояснилось, цвет его приобрел ту непередаваемую нежность, которая присуща только осеннему небу Сардинии. Казалось, за далеким горизонтом, в покрытых молочной дымкой пространствах, скрывается море; иногда но вечерам горизонт по всей ширине окрашивался в молочно– розовый перламутр, на котором редкие светло-голубые облака были похожи на паруса плывущих кораблей. На фоне ясного неба лес выделялся, словно нарисованный темной краской: листья опадали только с кустов, да какой-нибудь дуб, затерявшийся среди бескрайних пастбищ, начинал покрываться осенней позолотой. Частые стебли нежной травы росли, прикрывая бурое жнивье; редкие дикие цветы, по большей части растущие у воды, печально раскрывали свои фиолетовые лепестки.

А солнце разбрасывало теплые лучи в каждый уголок: на заросли кустарника, на изгороди, на валуны; и в этих нежных солнечных лучах покрытые низкой тонкой травой пастбища и вовсе казались бескрайними, бесконечными, словно их границы затерялись где-то на берегах скрывавшихся за горизонтом морей.

Жизнь в овчарне текла спокойно, не обремененная заботами в это время года.

Дядюшка Портолу часто отлучался, и Маттиа вел тихую и несколько отшельническую жизнь. Ему нравилось стадо, собаки, лошадь; кот и подросший козленок ходили за ним по пятам, а он разговаривал с ними, как с друзьями. Некоторое время Маттиа был поглощен изготовлением ульев из пробкового дуба, чтобы следующей весной стать хозяином пасеки. Его вкусы были просты, и он ничуть не был избалован, но он был суеверен и немного боязлив. Он верил в привидения и в блуждающие души и, проводя длинные ночи на пастбище, следуя за стадом, порой бледнел, видя таинственные огоньки в воздухе или странных животных, пробегавших в отдалении без малейшего шума; в бесконечном уединении, среди кустарников и валунов, в далеких голосах леса он часто слышал загадочные стенания, вздохи и шепоты.

Элиас немного завидовал характеру и простодушию брата.

«Вот он, – размышлял Элиас, – он всегда спокоен, как семилетний ребенок. О чем он думает? Что ему нужно? Он никогда не страдал и, похоже, никогда не будет страдать: он не силен, но все равно сильнее меня».

На исходе той осени, однако, после разговора с дядюшкой Мартину, ему казалось, что он обрел какую-то силу; по крайней мере, ему удавалось превозмогать себя и надеяться на лучшее. Но однажды, возвращаясь домой, он услышал перебранку между Пьетро и Магдалиной. В то время Пьетро сеял зерно, запас которого хранился в старинном ларе из черного дерева, стоявшем в комнате супругов. Пьетро показалось, что зерна недостает, и он начал ворчать, обвиняя в пропаже жену.

– Что, по-твоему, я могла с ним сделать? – говорила Магдалина, не на шутку обидевшись. – Напечь пшеничных лепешек или сладостей? Ты знаешь, что в твоем доме нет секретов и здесь твоя мать, которой известен каждый мой шаг.

– Она права, сынок, – вторила ей тетушка Аннедда. – Никто не мог взять зерно: что нам с ним делать?

– А, женщины, вы себе на уме! Вы своего добиваетесь правдами и неправдами, у вас все время какие-то тайные желания, дурь на уме, и чтобы себя ублажить, вы тратите припасы, пускаете на ветер семейное добро и дурите несчастного мужа, который гнет на вас спину весь год.

Пьетро говорил во множественном числе; но Магдалина знала, что каждое слово было обращено к ней.

– Говори со мной, – сказала она, разъярившись, – оставим в покое твою мать. Зерно было в нашей комнате.

– И оттуда оно пропало.

– Ты хочешь сказать, что это я его взяла?

– Да, – выкрикнул Пьетро.

– Дрянь!

– Кто дрянь? Я? Поглядите на нее, на дочь Арриты Скада! Будь проклят час, когда я на тебе женился!

Потом пошли и другие оскорбления. В это мгновение появился Элиас и тетушка Аннедда вышла во двор, чтобы помочь сгрузить сумки с лошади. Элиас услышал ссору, и у него сжалось сердце.

– Что у них случилось? – сжав зубы, спросил Элиас. – Чего они взъелись? А! – воскликнул он, после того, как тетушка Аннедда тихо сказала ему в чем дело. – Какой позор! Он что, умом тронулся? А наш дом становится вертепом! Пора это кончать!

– Ну нет, мы только начали! – Пьетро появился в дверях с горящими от гнева глазами. – А ты займись своими делами, если не хочешь, чтоб и тебе досталось!

– Ну ты, мужчина! – прокричал Элиас, – послушай сам, что говоришь!

– Это ты послушай. Я мужчина, а ты пшик, и смотри не суйся в мои дела.

– Прекратите, дети мои, прекратите. Что случилось? Такого еще не было в нашем доме! – жалобно взмолилась смертельно побледневшая тетушка Аннедда.

– Здесь я хозяин, – чванливо выкрикнул Пьетро, – зарубите себе на носу: хозяин я, и, если кто-нибудь вздумает здесь командовать – раздавлю, как букашку.

Они вошли в кухню, и Магдалина, увидев Элиаса и услышав слова Пьетро и тетушки Аннедды, расплакалась. От этого Элиас окончательно разозлился на Пьетро, а Пьетро на Магдалину.

– Да, поплачь, поплачь! Ох, уж эти мне женщины! Ведите себя как следует, а не то я возьму палку!

– Только попробуй, подлец! – прокричала Магдалина, и голос ее стал угрожающим. – Подонок, врун, подлец…

Пьетро, раскрасневшись от гнева, бросился к ней с криком:

– А ну, повтори, повтори, если можешь…

– Ты пьян…

– Прекрати! – крикнули в один голос Элиас и тетушка Аннедда, останавливая его.

А Магдалина повторяла, рыдая:

– Врун, подлец, подлец, подлец…

– Сейчас я покажу, какой я пьяница и какой подлец! – проревел Пьетро, вырываясь, затем подскочил к Магдалине и дал ей пощечину.

Элиас побледнел как мертвец и почувствовал, что весь дрожит; к счастью, тетушка Аннедда остановила его, а у Пьетро хватило ума отступить, иначе быть бы беде.

– Это для начала, – злобно выкрикнул Пьетро со двора, и в голосе его звучала насмешка. – Женился бы сам на этом сокровище, братец мой! А теперь я пойду и напьюсь как следует, а если кто-нибудь посмеет пикнуть, когда я приду, посмотрим, кто здесь щука, а кто карась.

И он вышел. Магдалина перестала плакать, как только получила пощечину; ее лицо было белым как мел, она вся дрожала от гнева и боли, но сразу же поняла, что если будет вести себя так же и дальше, то в семье случится несчастье.

– Это я виновата, – дрогнувшим голосом сказала она. – Простите меня, больше такого не будет; раз уж я приняла крест, то сумею нести его. Простите, простите мне эту ссору, простите мне мои слова. Ах! – сказала она потом, в то время как побледневший Элиас пожирал ее взглядом, а тетушка Аннедда закрывала ворота, – только бы моя мать и мои братья не узнали об этом!

«Она святая! – думал Элиас. – А Пьетро не достоин ее; он просто злобная скотина!»

«Надо было бы тебе на ней жениться!» – эти слова Пьетро эхом отдавались в сознании Элиаса, в его сердце, будоража и приводя его в трепет.

«Что я сделал? Что я сделал? Какая непоправимая ошибка! Теперь они несчастны, потому что она его не любит, и он, должно быть, злится из-за этого, а я… что я? Я еще несчастнее, чем они, и я люблю ее еще сильнее, чем раньше, и я…»

Он чувствовал непреодолимое желание обнять Магдалину и унести ее прочь. Пора, пора! Кто стоял между ними? Что их разделяло?

Но вернулась тетушка Аннедда, и Элиас пришел в себя.

На исходе вечера, однако, у него был случай остаться наедине с Магдалиной; она работала молча, сидя у распахнутой двери; время от времени она тяжко вздыхала, а веки ее были темно-фиолетовые. Элиас выходил, заходил, не решаясь уйти, какое-то роковое очарование влекло к той распахнутой двери, вынуждало его ходить вокруг молодой женщины, как бабочка кружится у огня. Возможно, Элиас обманывал себя, преувеличивая страдания Магдалины, но ее боль мучила его сильнее, чем его собственная. Пустые сожаления, никчемные угрызения совести, злоба против Пьетро, роковые желания лишали его рассудка; в такие моменты он отдал бы жизнь, чтобы утешить Магдалину, но вместе с тем не решался ей и слова сказать и втайне злился на свою робость.

– Так ты не уходишь? – умоляюще спрашивала у него тетушка Аннедда. – Уходи, сынок, ступай, пока есть время. Ступай, пока тебя ждут, ступай.

– Куда ж я денусь! – наконец сказал он, уязвленный.

– Ах, сынок, ты хочешь затеять ссору! Ступай, ступай. Твой брат вернется пьяный; вы снова затеете ссору. Ах, дети мои, Бога вы не боитесь, искушение одолело вас.

Магдалина вздохнула почти с дрожью, и Элиаса уязвили слова матери. Это было правдой: дьявол искушал его, и он с горечью ждал возвращения брата для того, чтобы оскорбить его, чтобы отплатить сполна за унижение и боль Магдалины. Мало того, теперь Элиас смотрел на Магдалину уже другими глазами, не так, как раньше. Он осознал это и почувствовал, что на него накатывается волна ужаса:

«Я вот-вот погублю себя, вот-вот погублю нас! – думал он. – Кому стало хорошо от моей жертвы? Я уступил невесту брату, чтобы он был счастлив, а теперь я же, я сам хочу сделать его несчастным. Неужели я способен на такое? Я? Я?» – вопрошал сам себя Элиас с содроганием. Ему казалось, что он стал вором, и он изумлялся и страшился своего превращения. «Нужно, чтобы я ушел и больше не возвращался», – наконец решил он.

Он собрался с силами и ушел, к радости своей матери, с нетерпением ожидавшей этого. Магдалина осталась на своем месте и даже не подняла своих темно-фиолетовых век скорбящей Мадонны; а он, уходя, обратил к ней страстный и отчаянный взгляд и удалился с израненным сердцем.

Мучительная, терзающая душу боль объяла его с того дня: им овладевало отчаяние и ненависть к себе подобным. До этого в его тоске и потребности в одиночестве было что-то успокаивающее, отрадное; теперь же эти чувства питала злоба, горечь, более того, к ним примешивалась подсознательная враждебность. Элиас Портолу чувствовал, что злая судьба, этот злобный сфинкс, причиняющий столько страданий, несправедливо обошлась с ним: он пытался сделать добро, жертвуя собой, и вместо этого добро обернулось для него злом. Почему? По какому праву рок так играет людьми? В бесконечном уединении на пастбище, под бледным осенним небом, среди навевавшего смутную тоску пустынного пейзажа и туманных горизонтов, душа пастуха предвидела ужасные, предназначенные истинным мужчинам испытания, но ничему не могла найти объяснения. Элиасу оставалась только боль, и в этой боли не только таяла вера, но и заворочался зверь бунта.

С тех пор, бродя у края пастбища, Элиас не раз мельком видел дядюшку Мартину, того языческого старца, чья прямая фигура выделялась на фоне навевавшего тоску и безысходность пейзажа и в то же время составляла с ним единое целое, но, сердясь на старика, он всегда избегал его.

«Это старый жук, – думал Элиас. – Что такое боль? Что такое боль? Он, старике каменным сердцем, посмеялся надо мной, но, со всеми своими преступлениями и своими несчастьями и своей мудростью, он за всю жизнь страдал меньше, чем я за один день. Пусть он больше не лезет ко мне со своими проповедями, иначе я хвачу его топором».

И все же он чувствовал, что старик не сделал ему зла; более того, если бы он послушался тогда его совета!.. Но Элиас злился на всех, особенно на себя самого, и чувствовал жестокую потребность причинить зло кому-нибудь, даже ребенку, для того чтобы испытать не радость, но страдание.

Как раз в то время в овчарню наведывался мальчик, сын одного из соседних пастухов, людей очень бедных. Он был глуповат, но добр, оборванный, такой пухлый и черный, что казался бронзовой статуэткой. Почти каждый день он приходил к хижине Портолу и тихо играл с котом, с поросенком, с собаками; Элиас часто давал ему хлеба, фруктов, молока и даже вина, и мальчик привязался к нему. Но в один прекрасный день все изменилось. Элиас был в хижине один в дурном настроении, потому что вечером накануне Маттиа принес плохие вести из дома: каждый раз, приходя после работ, Пьетро напивался, оскорблял Магдалину и скверно обходился с ней. Мальчик подошел мелкими шажками, неслышно ступая босыми ногами, обнял собаку и вошел в хижину.

– Чего тебе? – грубо спросил Элиас.

– Дай мне молока!

– Нету.

– Дай молока, дай молока, дай молока, – начал канючить мальчуган не замолкая.

Элиас физически ощутил непреодолимую ярость: он схватил мальчишку за локоть и пинками погнал его далеко прочь, осыпая ругательствами, как взрослого, и наказывая впредь не возвращаться. Тот ушел почти с достоинством, не говоря ни слова; но вскоре Элиас услышал его плач, доносившийся издалека; плач безутешный, отчаянный, грустно-одинокий; и тогда Элиас почувствовал наслаждение от гнева на себя самого, от яростного порыва до крови кусать кулаки. Тот плач казался ему эхом его собственной боли – им овладело бесконечное отчаяние.

«Какая же я скотина – мне нет прощения. Но чем я хуже других? Мы все злы; вся разница только в том, что другие не совестятся и радуются жизни, а я страдаю, потому что глуп и сделал добро тому, кто этого не заслуживал».

Из глубины его памяти настойчиво всплывали воспоминания о тех местах; и ему казалось, что боль, которую он испытал при вынесении приговора, была ничем по сравнению с той болью, которую он испытывал теперь. Но вместе с тем воспоминание о ранее пережитом страдании усиливало страдания настоящие; забытые подробности снова возвращались к нему, заставляя испытывать горечь; воспоминания об унижениях, о притеснениях, об издевательствах извергов, как он называл тюремную охрану, заставляли его пламенеть от гнева. Ах, если бы кто-нибудь из них попался ему под руку в такую минуту на пустынном пастбище!..

«Я бы на кусочки того разрезал, – думал Элиас, скрипя зубами, – а потом слизал бы кровь с ножа».

Казалось, бешеный зверь мечется внутри того бледного и внешне кроткого юноши, которого часто можно было видеть сидящим на пороге хижины, с босыми ногами, упершимся локтями в колени и читающим священные книги.

Тем временем надвигались холода, впереди ждало бесконечно долгое зимнее одиночество, и пошатнувшееся здоровье Элиаса сполна давало о себе знать. Долгие дни с непрестанным дождем и снегом (ведь именно зимой сардинские пастухи и их стада сильнее всего страдают без убежища, а работать приходится больше всего), постоянные мучения в наполненной дымом и продуваемой ветром хижине, борьба со стихиями в конце концов истощили физические и духовные силы Элиаса.

В ту пору, во время снегопадов, когда гибли от мороза овцы, к юноше вернулась мысль стать священником. Но как же она отличалась теперь от прежней! В мучительной борьбе со стихиями и с самим собой Элиас отчаивался как никогда, чувствовал мятежное желание вырваться из этого убожества, пожить в теплом доме; он ощущал потребность в передышке, и единственным выходом он видел перемену обстановки.

Но вместе с тем какое-то колдовское очарование влекло его в деревню, в тот маленький уютный дом, где, сидя у огня, работала Магдалина. Между супругами установилось шаткое перемирие: Магдалина, по крайней мере, стала осторожнее, и временами только хмельной голос Пьетро доносился из дома. Но думать, счастлива Магдалина или нет, Элиас уже не мог. Дурное семя дало свои всходы; день за днем, капля по капле чаша наполнялась и вот-вот была готова перелиться через край: Элиас тайком предавался своей страсти. Он думал:

«Об этом никто никогда не узнает, и тем более она; да и кто помешает мне видеть ее, смотреть на нее? Чего плохого я делаю? У меня нет других радостей. Разве у меня не может быть хотя бы небольшой отрады?»

И Элиас часто видел ее и смотрел на нее, и в глубине души желал, чтобы она это заметила; и она замечала это слишком хорошо и невольно отвечала на его взгляды. И когда их взгляды встречались, по их телам проходил трепет, жизнь вокруг словно замирала, и головокружение овеянного грустью счастья будто отрывало их от земли.

Они стояли на краю пропасти – нужен был только случай. В конце зимы Элиас был охвачен настоящим любовным бредом; он больше не владел собой; и, жестоко страдая, он чувствовал грустное счастье от того, что снова обрел любовь Магдалины. Все, что раньше казалось ему грехом и болью, теперь представлялось правильным и радостным; все, чего он раньше ужасался, теперь влекло его до головокружения.

В последний день карнавала Элиас, Пьетро, Магдалина и еще две молодые женщины вырядились в карнавальные костюмы. Супруги были в ладу, более того, Пьетро был весел как никогда. Тетушка Аннедда предприняла было слабую попытку воспротивиться их участию в маскараде, но ее не стали слушать. Со своим простым чувством, позволявшим инстинктивно отличать хорошее от дурного, старушка не одобряла маскарады, танцы, карнавальное распутство; она заставила Магдалину дать обещание, что та не будет танцевать, по крайней мере, с переодетыми незнакомцами и не будет танцевать городские танцы, в которых разрешается танцующим обниматься и прижиматься друг к другу.

Магдалина с подругами переоделись кошками, надев одну темную юбку, стянутую на поясе, и еще одну – на шее, закутав голову в шаль; мужчины переоделись турками, обрядившись в длинные и узкие в коленях белые сорочки и завязанные женские корсеты из яркой парчи, надетые наизнанку и задом наперед.

Они вышли, когда улочка была пуста, и направились туда, где Нуоро был похож на маленький город, а не на деревню: женщины шли немного застенчиво, пытаясь изменить походку, боясь, что их узнают, и под восковыми масками терялись их детские смешки.

А мужчины шли вперед уверенным шагом, словно расчищали дорогу спутницам: время от времени Пьетро издавал дикий гортанный вопль, вытягивая шею, как петух. Тогда Элиас вспоминал радостные крики селян, скачущих к церкви Святого Франциска ясным майским утром в день праздника. Сердце его сильно билось; с самого первого мгновения он, немного выучившийся в тех местах городским ганцам, сказал себе: «Я буду танцевать с Магдалиной».

И уже не имели никакого значения ни запрет тетушки Аннедды, ни обещание, данное Магдалиной: Элиаса огнем жгло желание танцевать с ней, и он пошел бы на все, чтобы выполнить свое намерение.

Дикая и мятежная сила бушевала внутри его: но если когда-то он смог совладать с собой и возлюбить ближнего своего, то теперь зло обуяло его, и он готов был дать волю самым худшим своим порывам. Он чувствовал, что его лицо пылает под маской, от тесной и неудобной одежды жар разливался по всему телу. А день был теплый, туманный, и в его нежности уже чувствовалось дыхание близкой весны.

На улицах было полно народу; причудливые и обычные маски прогуливались взад и вперед среди шумной кучи мальчишек, выкрикивавших ругательства и непристойности. Проходили одинокие маски, одетые в яркие цвета, сопровождаемые испытующими и насмешливыми взглядами рабочих и горожан; проходили женщины, маленькие девочки, служанки в алых корсетах; группки пьяных селян толпились местами на главной улице; и печальные звуки гитары и аккордеона возносились и дрожали в теплом и туманном воздухе, делавшем их более ясными, как это бывает в осенних сумерках.

Всего этого хватало, чтобы ввергнуть в смятение душу Элиаса, привыкшего к одиночеству на пастбище. Зря он думал, что познал мир и был готов ко всему, только потому, что пересек море и видел грустную толпу тех мест: теперь достаточно было этого небольшого сардинского карнавала, этой разноцветной толпы, этого печального блуждающего плача аккордеона, игравшего кадриль, чтобы душа Элиаса затерялась в этом чуждом ему мире и вещи представились ему другими. Элиасу казалось, что все эти люди, которые прогуливались, разговаривали и смеялись, были счастливы, даже пьяны от счастья, и он тоже без зазрения совести предавался безумию своих желаний, непреодолимому стремлению к радости и удовольствию.

Теперь он и Пьетро шли, держа спутниц в середине, оберегая их от оскорблений и грубостей мальчишек. Магдалина время от времени выходила вперед и смотрела то на мужа, то на Элиаса, обязательно отвечавшего на пылающий взгляд ее глаз, коварно смотревших из-под маски.

– Вот что, давайте-ка остановимся. Бродить туда-сюда – это глупо, – сказал Элиас шедшей с ним рядом спутнице.

– Как хотите, – ответила та и передала Магдалине пожелание юноши.

Все остановились.

– Что будем делать? – спросила Магдалина.

– Танцевать. Вон там танцуют, пойдемте.

– Твой брат хочет танцевать, – сказала Магдалина Пьетро.

– Нет, – ответил тот.

– Да, – сказали женщины.

– Моя мать не хочет, чтобы мы танцевали.

– А мы станцуем сардинский танец.

И женщины втроем радостно припустились туда, где народ танцевал под аккордеон. Людской круг – селяне, мальчишки, рабочие, почти все с бледными, страшными, сосредоточенными и дерзкими лицами, – обступил несколько танцующих пар, которые наталкивались, смеясь, друг на друга.

Переодетый в женское платье краснолицый бородатый мужчина, с заломленной на затылок маской, играл с большой важностью, вперив взгляд в клавиши аккордеона. Это была полька, исполняемая с изрядным умением, но грустная и печальная, как музыка маленького органа.

Элиас со своими спутниками прорвали круг зевак и оказались среди танцующих, в то время как несколько пар, задыхаясь, остановились, уставшие, но не насытившиеся удовольствием. Никто не протестовал против новичков; более того, какой-то переодетый монахом мужчина с крашеным желтым лицом сразу же пригласил на танец одну из появившихся масок, которая не стала ломаться и тут же согласилась. Элиас оказался бок о бок с Магдалиной; он дрожал от желания танцевать, но теперь, в самый подходящий момент, он не осмеливался пригласить ее, боясь Пьетро.

– Сыграй сардинский танец, – прокричал тот игравшему на аккордеоне.

Бородач поднял глаза, на мгновение обратил взгляд на маску турка, но никак не откликнулся.

– Тихо! – прокричали пары, танцевавшие перед Пьетро.

– Ладно, тихо! – сказал тот как бы про себя, вконец подавленный.

– Станцуйте и вы, ну же! – крикнула маска, танцевавшая с «монахом», проносясь перед подругами.

– И правда, давайте же танцевать, чего мы стоим как вкопанные? – жеманно взмолилась другая маска, повернувшись к Пьетро.

Тот посмотрел ей в глаза, раскрыл объятия и сказал:

– Ладно, станцуем, а то ты умрешь от желания, но смотри, я танцевать не умею, и если отдавлю тебе ноги, то пеняй на себя.

Он обнял ее и принялся забавно скакать и крутиться с ней: к счастью, кто-то одетый в пальто из грубого сукна, перетянутое в пояснице шнуром, освободил маску, попросив Пьетро уступить ее. Пьетро отступил, остановившись, и увидел, что Элиас и Магдалина танцуют вместе.

«Да уж, они умеют танцевать! – добродушно промолвил Пьетро про себя. – Если бы тетушка Аннедда увидела бы их, головой клянусь, задала бы им взбучку!»

Элиас и Магдалина танцевали хорошо, слаженно: но они не слишком были заняты танцем, почти незаметно оказавшись в объятиях друг друга, завороженные чувством, которому нет имени. Элиас ощущал, что его сердце бьется почти в томлении, а перед Магдалиной вращалась круговерть бледных, страшных, дерзких лиц.

«Я бы хотел заговорить с ней, но что ей сказать?» – думал Элиас, отчаянно сжимая ее торс, под темной юбкой, спускавшейся от шеи. Но, объятый тоской, тщетно искал он хотя бы слово, хотя бы одно слово, чтобы сказать Магдалине. Он только чувствовал сумасшедший порыв обхватить ее и поднять, прорвать этот круг глупых зевак, убежать прочь, далеко, в одиночество, излив в одном крике всю свою боль и всю свою страсть. По рядом был Пьетро, ужасный, как сфинкс, под своей маской, смеявшейся нелепым смехом, а Элиас с некоторых пор испытывал страх перед братом.

Знал ли Пьетро? Догадывался? Неужели он был так глуп, что не мог прочитать в глазах брата дикую страсть, которая того обуревала?

«А мне-то что за дело? – размышлял Элиас, с ужасом задавая себе эти вопросы. – Да пусть себе видит и пусть убьет меня; мне только легче будет».

И он не чувствовал никакой обиды на Пьетро; он ощущал только страх и порой какое-то странное, ребяческое сочувствие брату.

«Он еще несчастнее, чем я, потому что любит свою жену, а она его нет, – думал Элиас. – Пьетро, брат мой, какую же ошибку мы совершили!»

Пока Элиас танцевал, душу его сотрясали сумасшедшие желания, а в голове снова и снова, вгоняя в краску проносились эти мысли; он ощущал страсть, жалость, страх, боль и удовольствие в одно и то же время. Звуки аккордеона, шум годны, эта фантасмагория лиц и цветов, движение, маска, соприкосновение с Магдалиной выводили его из равновесия и разжигали огнем его кровь. Было мгновение, когда он не мог совладать с собой: он склонился к ней и сказал ей что-то, чего она не поняла, но что заставило ее поднять глаза навстречу его взгляду. Он долго с отчаянием смотрел на нее; и с того мгновения в его голове была только одна всепоглощающая мысль.