Текст книги "Элиас Портолу"

Автор книги: Грация Деледда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Элиас вошел, слегка покачиваясь, на кухню: отец и братья спали непробудным сном на циновках, на камне очага горел специально оставленный ночник. Элиасу – такому бледненькому, такому слабенькому – постелили в спаленке на первом этаже. Он взял ночник, прошел через помещение, где на широких столах лежало много желтого и маслянистого сыра, издававшего неприятный запах, и вошел в спаленку.

Он разделся, лег и потушил ночник. Спину ломило, голова была тяжелая, и все равно ему никак не удавалось заснуть. Вновь он впал в беспокойную полудрему, полную смутную видений. Снова ему пригрезился семейный выгон, трапа, обросшие пожелтевшей спутанной шерстью овцы, зеленая кромка рядом стоящего леса. Дядюшка Мартину был еще здесь, но теперь стоял рядом с изгородью – высокий, неестественно прямой, грязный и все-таки внушительный.

Элиас тоже стоял рядом с изгородью, но со своей стороны угодья, и рассказывал ему много из того, что случилось с ним в тех местах. И поведал ему, в частности:

– Нас постоянно водили в церковь, мы часто исповедовались и причащались. Да, там действительно ощущаешь себя христианином. Капеллан был святым человеком. Я ему как-то сказал на исповеди, что проучился до второго класса гимназии, потом стал пастухом, но много раз жалел о том, что не продолжил учебу. Тогда он мне подарил книгу, в которой с одной стороны написано по-латыни, с другой – по-итальянски, книгу для чтения на Страстную седмицу. Я перечитал ее раз сто, да что там сто? более тысячи раз, я и сюда привез эту книгу. Я могу ее читать как по-латыни, так и по-итальянски.

– Значит, ты просто кладезь премудрости!

– Куда мне до вас! Но зато я человек богобоязненный.

– Ну, кто боится Бога, тот мудрее всех земных владык, – изрек ему в ответ дядюшка Мартину.

Потом этот сон Элиаса слился, смешался с другими, более или менее причудливыми видениями.

II

Маттиа очень хотелось поскорее отправиться с Элиасом в овчарню, но тот все же задержался на несколько дней в родном доме, где принимал визиты друзей и родственников и набирался сил.

Дядюшка Берте и Маттиа вернулись к овцам, Пьетро – к своим крестьянским делам, но отныне то один из них, то другой вечерами возвращались в отчий дом, чтобы повидать Элиаса и составить ему компанию. Начинались нескончаемые беседы и рассказы в кружке собравшихся вокруг очага или во дворике – в погожие весенние вечера. Элиас не состоял под особым полицейским надзором, который ныне обычно ведется за теми, кто вернулся после отбывания наказания, и только усугубляет страдание. Тем не менее местная полицейская управа первое время за ним присматривала, и часто вечерами в переулке были слышны грузные шаги двух приближавшихся карабинеров, которые останавливались перед домом дядюшки Берте и заглядывали в открытые ворота.

Когда дядюшка Берте был дома и его воспаленные, с хитрецой глазки замечали карабинеров, он тотчас же поднимался с места, с почтительной насмешливостью спешил им навстречу и зазывал к себе в гости.

– Добро пожаловать, власть, добро пожаловать, сила! – принимался он балагурить. – Пожалуйте в дом, вот сюда, молодые люди, пропустить стаканчик-другой вина. Как? Вы не хотите меня уважить? По-вашему, здесь живут лишь одни душегубы или воры? Мы люди порядочные, не сомневайтесь, и вам нет нужды совать нос в наши дела.

– Оба карабинера, румяные и грузные, снисходительно улыбались.

– Так зайдете вы в конце концов или нет? – не унимался дядюшка Портолу. – Тогда я вас к себе силком затащу! Хотите, чтобы я вас силой затащил? Если уж я кого схвачу, то ему от меня не вырваться. Но если вы не желаете заходить, то убирайтесь ко всем чертям! У дядюшки Портолу вино отменное.

В конце концов карабинеры все же проходили в дом, и тут же появлялась тетушка Аннедда со своим знаменитым графином.

– Да здравствует король! Да здравствует власть! И да здравствует вино! Пейте, и чтобы правосудие вас взгрело как следует!

– Ну, вы и скажете, папа, – не выдерживал Маттиа, когда ему случалось при том присутствовать. – Получается, что они сами себя должны вздуть?

– Ха, ха, ха!

– Нечего смеяться! Пейте, детушки мои! И ты тоже пей, Маттиа: вино прочистит тебе мозги. И ты тоже пей, Элиас, а то лицом стал словно пепел. Мужик должен быть румяным. Взгляни на этих парней! Вот какой должен быть румянец! А вы какого черта раскраснелись? Может, вам стыдно дядюшка Портолу? Ему и не таких, как вы, приходилось вгонять в краску. Даже драгунов вгонял в краску дядюшка Портолу! Если вы не знаете, кто он такой, так я вам скажу: это я.

– Наше вам почтение! – говорили оба молодых карабинера, кланяясь и смеясь. Они от души веселились, да и вино дядюшки Портолу было действительно отменным; игристым и ароматным.

Осмелев, дядюшка Берте хватал карабинеров за грудки:

– Что вы себе воображаете? Что вы – сила? Да черта лысого! Вот отниму я у вас эту длинную шашку, этот пистолет, да посрезаю с вашего мундира пуговицы – что от вас останется? Ни черта не останется! Давайте отдадим все ваше добро Элиасу, Маттиа и моему Пьетро! Они вам не чета! Три моих молодца, три голубка! Деточки мои! К ним уж вы не придеретесь. Им незачем воровать у других, у них своего добра столько, что можно не скаредничать.

– Фу-ты! – подавал голос Элиас, который обычно сидел в углу и отмалчивался. – Эко вы, папаша, хватили!

– Пусть себе говорит… – бормотал Маттиа, весьма довольный отцовским бахвальством.

– А ты, сын мой, лучше помолчи, ты еще несмышленыш, молоко на губах не обсохло, а гуда же лезешь! А вы, молодые люди, что это вы там ломаетесь? Пейте, пейте же, какого черта? Человек создан для питья, а мы все люди.

– Все мы люди, – принимался он под конец философствовать, – и вы, и мы, и нужно быть снисходительными. Сегодня сабля на вас, вы все – слуги короля, да минует его лихоманка, а завтра что? Может запросто так случиться, что завтра вы уже никто, и дядюшка Портолу окажется для вас полезным. Я человек добрый, вам это скажут все мои земляки. Таких, как дядюшка Берте, на свете мало сыщется. Мои дети тоже добрые, они кроткие, яко голуби. Если вам доведется побывать в нашей овчарне, в Серре, мы вас попотчуем и молоком, и сыром, и даже медом. Да, да! У нас и мед есть тоже. Но и вы, ребята, если и увидите что-нибудь подозрительное, взгляните на это сквозь пальцы, а то и вовсе отвернитесь в сторону: не надо доносить королю обо всем, что вам случается увидеть. В конце концов, все мы люди, все мы можем ошибаться…

Оба молодых карабинера смеялись, пили, а когда надо, то и в самом деле глядели сквозь пальцы на грешки семейства Портолу и их друзей.

Что касается друзей, то к Элиасу заглянули и те, кто, как считали он и его семья, стали причиной его несчастья; и хотя до этого он и намеревался не искать с ними встречи и даже не пускать их на порог, если те только посмеют заявиться, он все же принял их по-христиански, а тетушка Аннедда поднесла им вина.

– Что поделаешь? – молвила она, когда те ушли. – По-христиански жить – значит прощать.

– И к тому же лучше жить в мире со всеми. Господь желает мира, – отвечал ей Элиас.

– Да снизойдет на тебя благословение Господне, Элиас, ты сказал великую правду.

О, как же ликовала тетушка Аннедда, когда ее сын говорил о Боге! И когда видела, как он возвращается из храма, и когда он читал большую черную книгу, привезенную им с собой из тех мест.

– Хвала Господу! – умилялась она про себя. – Он вновь становится кротким, каким был в детстве.

Тем временем мать и сын готовились исполнить данный Святому Франциску обет.

Церковь Святого Франциска находилась в горах Лула. Если верить легенде, возвел ее один бандит, который, устав скитаться, решил сдаться правосудию и пообещал воздвигнуть храм, если будет оправдан.

Как бы то ни было, каждый год перед началом празднества в честь Святого Франциска из числа потомков основателя, или основателей, храма выбирался приор, или распорядитель всеми торжествами. Асами потомки, называющие себя также родственниками Святого Франциска, на это время составляют некий клан и пользуются определенными привилегиями. В этот клан входило и семейство Портолу. Незадолго до того дня, как все должны были отправиться в путь, Пьетро на подводе, запряженной быками, побывал на месте предстоящего празднества, в церкви Святого Франциска, и бесплатно потрудился там вместе с другими крестьянами и каменщиками, некоторые из которых работали по обету. Они привели в порядок церковь и возведенное вокруг жилье, а заодно привезли дров на весь период празднества. Тетушка Аннедда прислала от себя меру зерна в распоряжение приора и вместе с другими женщинами из клана помогла просеять муку и испечь в дорогу хлеб. Часть этого хлеба посланец от приора разнес в дар по овчарням округи Нуоро. Каждой овчарне по хлебцу. Пастухи принимали его с благоговением и старались отблагодарить как могли: одни – своими продуктами, другие – деньгами и живыми ягнятами, иные обещали принесли в дар даже коров – им суждено было пополнить стада Святого Франциска, у которого и без того земель, денег и скота предостаточно.

Когда посланец добрался до овчарни Портолу, дядюшка Берге обнажил голову, перекрестился и поцеловал хлебец.

– Сейчас я не дам тебе ничего, – сказал он ему, – но в день праздника я буду там, вместе с моей женушкой, и принесу в дар Святому неостриженную овцу и однодневный доход с моего стада. Дядюшка Портолу не жадный и верит Святому Франциску, который всегда его выручал. А теперь ступай себе с Богом.

Тем временем тетушка Аннедда продолжала готовиться к празднику: напекла особого хлеба, печенья, приготовила сласти из миндаля и меда, накупила кофе, сладкой наливки, других продуктов. Элиас ласково следил за хлопотами матери, иногда ей помогал. Сам же он почти не выходил из дома, ибо чувствовал себя все еще вялым и слабым, и часто взгляд его несколько впалых русалочьих глаз становился отрешенным и устремлялся в пустоту, в никуда, словно это были глаза мертвеца.

Вот наступил и день отъезда. Было воскресенье, начало мая. Все было готово и уложено в шерстяные переметные сумки; то тут то там попадались на улицах груженные инвентарем и провизией, готовые в путь подводы, запряженные быками.

Перед отъездом тетушка Аннедда и Элиас побывали в местной церквушке Дель Розарио; незадолго до начала службы явился туда крестьянин, их земляк, направился к алтарю и взял киот[4]4
  Застекленный шкафчик, и который ставятся иконы или другие святыни.


[Закрыть], в котором хранилась фигурка Святого Франциска, и уж было собирался выйти из церкви, как несколько женщин подали ему знак, чтобы он подошел к ним и дал им приложиться к святыне; Элиас также подозвал его кивком головы и поцеловал Святого.

Вскоре после этого все были уже в пути. Приор, еще не старый, с чуть ли не русой бородой, путешествовал верхом на красивом сером коне со штандартом и киотом; за ним скакали земляки, подсадившие к себе на коня и своих жен; далее следовали женщины – кто верхом, кто пешком; дети, подводы, собаки. Каждый, впрочем, путешествовал сам по себе, и шествие растянулось по всей дороге.

Элиас с тетушкой Аннеддой следовали в самом конце колонны. Они путешествовали верхом на смирной лошадке в чулках; ее жеребенок, ростом чуть больше собаки, не отставал от них ни на шаг.

Утро выдалось замечательным. Крутые горы, в сторону которых направлялось шествие, поднимались в голубой дымке к небу, еще расцвеченному бледно-лиловыми полосами зари. Девственная долина реки Изалле была покрыта травой и усыпана цветами; над скалистой тропинкой нависали, словно большие зажженные фонари, желтые цветы дрока. Четкие контуры горы Ортобене, расцвеченные зеленью лесов, золотом дрока и красными цветами мха, на фоне жемчужно-белой глади горизонта уходили за спиной путников все дальше и дальше. Внезапно открылась долина; перед взором возникли доселе скрытые равнины с зеленеющими, блистающими каплями росы в лучах восходящего солнца нивами, по которым пробегали светло-серебристые волны. Покрытые маками, тимьяном, маргаритками, поля источали пряный аромат.

Но путникам нужно было подниматься дальше в горы, и они свернули в сторону от спускавшихся к морю долин. Солнце начинало припекать, и превратившиеся во всадников жители Нуоро стали время от времени придерживать лошадей и прикладываться к флягам из полых тыкв, в которых они держали вино, дабы «промочить горло». Всем было очень весело. Кое-кто время от времени пришпоривал коня и пускал его легкой рысью, а то и во весь карьер, слегка откинувшись в седле назад, с дикими воплями восторга.

Элиас не спускал с них глаз, и его лицо при этом оживлялось; его буквально распирало от желания кричать вместе со всеми; он нутром вспоминал, как когда-то и сам принимал участие в таких скачках, и душа просилась вновь, как и прежде, устремиться вперед легкой рысью, а то и изведать пьянящую свободу, когда пускаешь коня во весь карьер. Но тонкая рука тетушки Аннедды крепко держала его за пояс, и Элиас не только не давал выхода своему первобытному инстинкту, но и держался подальше от всех остальных всадников, чтобы поднятая ими пыль не беспокоила старушку.

Наконец дорога пошла в гору. Густые заросли мастичных деревьев и шиповника, усеянного цветами, поднимались и опускались среди тускло мерцавших сланцев. Горизонт простирался в своей необъятной чистоте; напоенные весенними ароматами порывы ветра колыхали ослепительно зеленые заросли вереска; вокруг – неизреченный покой дикой, нетронутой природы, беспредельная тишина, которую время от времени нарушали доносившийся издалека крик кукушки и приглушенные голоса путников. Внезапно открылись черные зевы шахт и отвалы пустой породы, разом осквернившие и обезобразившие этот великолепный пейзаж; и вновь – безмятежное спокойствие, блеск неба, тускло мерцающих камней, морских далей; и опять сплошное царство мастичных деревьев, шиповника, ветра и одиночества.

В какой-то миг деревья расступились, и открылась площадка, где путники сделали привал; некоторые женщины спешились, а мужчины приложились к самодельным флягам с вином. Если верить тому, что рассказывают, то именно здесь статуе Святого было угодно остановиться, когда ее в первый раз везли в церквушку, воздвигнутую в Его честь, и что именно здесь Святому захотелось «промочить горло»! Уже показались белые стены и красная крыша церкви, уютно расположившейся на склоне среди зеленых зарослей.

После краткого привала путешествие возобновилось. Элиас Портолу вместе с тетушкой Аннеддой по-прежнему замыкали шествие. Цель паломничества становилась все ближе и ближе; солнце было уже почти в зените, но благоухающий шиповником ласковый ветерок умерял его жар.

Еще один спуск, еще один подъем – белые стены и красные крыши все ближе и ближе. Ну же! Подъем все круче и тяжелее, крепче держитесь за Элиаса, тетушка Аннедда! Кобыла устала, она вся в поту, жеребенок совсем выбился из сил. Ну же! Цель близка; вот она, красивая церковь, домики вокруг, двор, ограда, ворота распахнуты – словно въезжаешь в бело-красный замок, возвышающийся на яркой синеве небес, на зеленом фоне диких зарослей, волнующихся под порывами ветра.

Снизу Элиасу и тетушке Аннедде было видно, как лошади и всадники преодолевают последнюю часть пути, как они, скучившись, въезжают все вместе в распахнутые ворота, поднимая тучу пыли. Кое-кто из мужчин потерял по дороге головной убор, из женщин – платки, у некоторых волосы растрепались во время беспорядочной скачки. Сверху доносились пронзительные удары колокола; они радостью отзывались в сердцах паломников, дробились и терялись в безбрежной синеве небес и зелени пейзажа.

Элиас с тетушкой Аннеддой въехали в ворота последними. Во дворе, заросшем дикой травой, залитом обжигающим солнцем, суетились мужчины и женщины, там же скучились усталые и потные животные. Где-то плакал ребенок, заливалась лаем собака. Над двором летали с криками ласточки. Их словно напугало то оживление, которое пришло в эти горы на смену царившему здесь прежде великому безмолвию. И в самом деле, со стороны можно было подумать, что некое племя кочевников явилось издалека, чтобы завладеть этой деревушкой без единого жителя. Хлопали дверцы, под навесами раздавались крики и хохот.

Элиас сначала помог матери спешиться, затем и сам слез с лошади, привязал ее и взвалил на себя переметные сумы с провизией и одеялами. Семейство Портолу, как и все остальные представители клана, заняли свое место в больших хоромах. «Хоромы» – это длинное-предлинное полутемное помещение из грубо отесанного камня, с тростниковым потолком. То тут то там – встроенный в пол каменный очаг, а на грубой стене – крупные колышки, по числу семейств, ведущих свое начало от основателей храма.

Семейство Портолу обосновалось у своего колышка и очага в дальнем углу больших хором, где, по правде говоря, в тот год было не слишком людно. Всего лишь шесть семейств расположились в них; остальные паломники не принадлежали к клану и потому заняли другие помещения.

Приору со своим семейством отводилось всегда особое место, где был еще закрытый стенной шкафчик. Нынешний приор со своими домочадцами занял места еще двух-трех семейств. У приора была большая семья: супруга, белокожая и дебелая, словно пышный каравай, две прелестные дочурки и целый выводок малышей. Самый маленький был еще в пеленках; слава Богу, что среди принадлежащей храму утвари нашлась люлька из светлого дерева, куда младенца сразу же и поместили.

Семейство Портолу довольно быстро обжило свое место. Тетушка Аннедда убрала в стенную нишу корзину со сластями, хлеб и кофе; на очаг поставила кофейник и кастрюлю; вдоль стены расстелила мешок, одеяло, положила подушку из красной ткани и поставила тростниковую корзину с кофейными чашечками и блюдцами. Вот и все. Ближайшими соседями Портолу была маленькая сгорбленная вдова с двумя внучатами; семейства сразу же подружились, обменялись подарками и любезностями. Сразу после этого Элиас расседлал кобылу, и та вместе с жеребенком устремилась к ближайшим зарослям, где и стала щипать траву.

Во дворе и в комнатах еще продолжали раздаваться крики, люди сновали туда и сюда, царила сумятица, а тетушка Аннедда уже отправилась помолиться в храм – чистую церквушку с мраморным полом и огромной статуей бородатого Святого, который, по правде говоря, внушал скорее страх, чем любовь. Вскоре и Элиас показался в храме; он преклонил колена на ступенях алтаря, обнажив голову, и погрузился в молитву.

Тетушка Аннедда в пылу молитвы смотрела и все никак не могла насмотреться на сына; казалось, что Святой, к которому она мысленно обращается, это он, ее Элиас. Ах, сколько нежности пробуждал в ней его тонкий усталый профиль, его белое, осунувшееся лицо! Видеть его здесь, своего возлюбленного сыночка, преклонившего колена перед статуей Святого во исполнение обета, данного им далеко отсюда, когда он томился в тех местах – ах, как же радостно замирало от всего этого сердце тетушки Аннедды.

– О мой милый, мой родненький Святой Франциск, не знаю, как и благодарить тебя! Возьми себе мою жизнь, если тебе угодно, забери у меня все, что хочешь, только бы дети мои были счастливы, только бы шли они по жизни прямыми стезями Господа, только бы не слишком цеплялись за этот суетный мир. О мой Святой Франциск!

Мало-помалу прекратились и беготня, и шум, и сумятица; каждый занял свое место, даже досточтимый господин капеллан, который ростом был от горшка два вершка, лицом весьма румян, пребывавший неизменно в веселом настроении: он насвистывал себе модные мотивчики и напевал чуть ли не кафешантанные песенки.

Лошадей отвели пастись, в очагах запылал огонь, и пышная жена приора вместе с другими женщинами клана храма принялась варить в огромных котлах приправленный свежим сыром суп. Что за веселая жизнь началась для этого мирного и патриархального мирка! Резали овец и ягнят, варили в преизбытке макароны, пили в преизбытке кофе, вино, водку. Капеллан совершал требы, читал молитвы и вовсю насвистывал и напевал себе песенки.

Веселее всего бывало в больших хоромах по ночам, когда в очагах жарко горели и потрескивали ветки мастичного дерева. За порогом ночь веяла свежестью, подчас чуть ли не холодом. Луна клонилась к бескрайнему горизонту и придавала зарослям сказочное очарование. Ох, эти лунные ночи на Сардинии, когда вокруг тебя ни одной живой души! Трепетный призывный крик сплюшки, резкий запах чабреца, пряный аромат мастичного дерева, далекий шорох девственных лесов сливаются в однообразной, тоскливой гармонии, отчего на душе становится как-то торжественно и грустно, она начинает печалиться по тому чистому, что было когда-то в стародавние времена.

Обитатели больших хором собирались вокруг очага, рассказывали забавные истории, пили и пели. Эхо их звонких голосов гасло за порогом, в царившем вокруг великом безлюдье, в лунном безмолвии, среди зарослей, в которых спали кони.

Элиас Портолу с превеликим, чуть ли не детским, удовольствием принимал участие в общем веселье. Ему казалось, что вокруг него совершенно новый мир; он рассказывал односельчанам о своей жизни и слушал с участием рассказы других. Кроме всего прочего, он подружился с капелланом, и этот его новый друг вел с ним забавные речи, призывая его наслаждаться жизнью, забыть обо всем и развлекаться.

– Служи Богу в радости, – увещевал он его. – Давай же танцевать, пить, свистеть, наслаждаться! Бог даровал нам жизнь, чтобы мы хоть немного ей порадовались. Я совсем не призываю грешить, нет, только не это! Грешника мучает совесть, он места себе не находит, дорогой ты мой… да что я тебе объясняю, ты и сам испытал это на себе. Я – за честные развлечения, да! да! да! Меня зовут Яку Мария Порку, или преподобный Поркедду[5]5
  Букв., «поросеночек».


[Закрыть], ибо ростом я не вышел. Яку Мария Порку в своей жизни повеселился на славу. Есть что вспомнить! Как-то раз возвращаюсь я за полночь домой. Сестра говорит мне, что я пьян, а мне так кажется, что нет, дорогой мой. – «Что мне дашь на ужин, Анна?» – «Ничего ты у меня не получишь, Яку Мария Порку, ничегошеньки, бесстыдник ты этакий! Заявился домой за полночь, – ничего ты у меня не получишь!» – «Покорми лучше ужином, Анночка, его преподобие не подобает оставлять без ужина». – «Если так, то вот тебе хлеб и сыр, бесстыдник Яку Мария Порку, уже ночь на дворе». – «У тебя для его преподобия всего лишь хлеб и сыр, всего лишь хлеб и сыр для Яку Мария Порку?» – «Да, хлеб и сыр, вот он, если хочешь, а не хочешь, так и ступай себе прочь». – «Хлеб и сыр для Яку Мария Порку? Для преподобного Поркедду? Фьють! Фьють! Кушайте собачки!» – и преподобный Поркедду швыряет все собакам! Вот как надо поступать, о бледнолицый юноша! А если я священник, мне уж и повеселиться нельзя? Веселиться – да! Грешить – нет!

Любовь – на веселье,

Любовь – на веселье;

и лишь на веселье она нам дана.

Сегодня с тобой, а завтра с другой.

«Он явно не в себе!» – подумал, смеясь, Элиас, но на душе у него было радостно; слова преподобного Поркедду трогали его за живое, доносили до него дыхание жизни, пробуждали в нем желание петь, наслаждаться, развлекаться.

Чуть ли не каждый день Элиас, его преподобие Поркедду, вместе с приором и еще кое с кем из друзей забредали далеко, в гущу высоких зарослей. Вокруг царил покой, и стояла такая тишина, что звенело в ушах; передними живописно вздымались к чистому небу ясным бирюзовым контуром горы Лула. Вдалеке среди зелени вереска кони взапуски проворно скакали кругами. Совсем как на картине. Друзья, с удовольствием растянувшись на траве, рассказывали друг другу о своем более или менее бурном прошлом, вспоминали церковные предания, любовные похождения, легендарные деяния древних сардов. Нередко бывало, что посреди разговора преподобный Поркедду вдруг возьмет да и издаст какой-нибудь гортанный звук, а то и присвистнет. По временам господин капеллан даже вскакивал неожиданно на ноги, принимаясь выделывать разные коленца, или пел, сопровождая свои вольные песенки забавными гримасами.

Дня за два до праздника они вот так расположились в тени стоявших рядом огромных мастичных деревьев, и Элиас досказывал им историю о том, как его сокамерник избил тюремщика за то, что тот побрезговал «промочить горло» с одним из заключенных, как вдруг послышался прерывистый резкий свист, прилетевший, как стрела, со стороны церкви. Элиас вскочил на ноги и воскликнул:

– Так свистит мой брат Пьетро.

– Ну и что из этого? – отозвался преподобный Поркедду. – Если это твой брат, то успеете еще друг другом налюбоваться. Ты из-за него так переполошился?

– С ним скорее всего приехал и мой отец, а может быть, и невеста Пьетро тоже. Пошли же, пошли!… – затормошил других Элиас: он был не на шутку взволнован.

– Если так, то пошли! – откликнулся приор. – Нужно их уважить. Берте Портолу – добрый родственник Святого Франциска. Да и Мария Магдалина Скада – красавица.

– Так она красотка? – оживился преподобный Поркедду. – Тогда чего же мы медлим?

Элиас бросил на него гневный взгляд, но его преподобие не стушевался, а рассмеялся и замурлыкал свою любимую песенку:

Любовь – на веселье,

Любовь – на веселье;

и лишь на веселье она нам дана…

Они направились к церкви но тропинке, едва заметной среди зарослей и кустарников, в благоуханной зелени травы. Свист повторялся снова и снова, все ближе и настойчивее. Элиас не обманулся. Перед колодцем стояли Пьетро и дядюшка Портолу, а между ними – светлая фигура Марии Магдалины. У Элиаса сжалось сердце. Преподобный Поркедду щелкнул языком и ничего не сказал, ибо никак не мог подобрать достойных слов, чтобы выразить свое восхищение. А сам-то утверждал, что его ничем не удивишь!

Магдалина не была ни чересчур высокой, ни по-настоящему красивой. Вместе с тем она была грациозной и необыкновенно привлекательной: очень гладкая смугло-розовая кожа, сверкающие из-под густых бровей глаза и чувственный рот. Ярко-красный корсаж, из-под которого виднелась ослепительно белая кофточка, и расцвеченный орхидеями и розами платок делали ее просто ослепительной. Рядом с грубыми фигурами Пьетро и дядюшки Портолу она казалась грацией в царстве дикой силы. Из-под длинных ресниц, блестели слегка раскосые, прищуренные глаза; их несколько чувственный взгляд буквально завораживал всех, кому случалось оказаться рядом с ней.

– Добро пожаловать! – молвил, подходя, Элиас и пожал ей руку. – Вы давно уже здесь? Мы вас ждали только завтра.

– Завтра или сегодня – какая разница? – откликнулся дядюшка Портолу. – Мое почтение всем, а также приору и поп тому коротышке рыжему попу! Да сохранит его Господь, сразу видно, что он поп, хоть он и без рясы.

– Ну, что вы на это скажете, ваше преподобие?

– В рясе или без нее – все мы люди, – отвечал Поркедду, – несколько задетый за живое, и, повернувшись к Магдалине, рассыпался перед ней в комплиментах.

– Ты с ним поосторожней! – бросил ей шутливо Элиас. – Его преподобие ужасный волокита.

– Не больше тебя! – тут же парировал коротышка священник.

– Ха! Ха! Ха! – мягко рассмеялась Магдалина. – Я никого не боюсь.

Дядюшка Портолу тотчас подхватил:

– Никого и не бойся, доченька, голубка моя, никого ты не бойся! С тобой дядюшка Портолу, а если этого мало, то его дружок тоже с ним.

С этими словами он выхватил из ножен огромный нож, который носил за поясом, и принялся им размахивать. Преподобный Поркедду попятился, комично замахав руками, словно до смерти перепугался.

– Да это форменный басурман со своим ятаганом! Спасайся, кто может!

– А что же вы хотите? – продолжал дядюшка Портолу, и вложил своего дружка в ножны. – Эту девушку, эту голубку поручила мне ее мать, голубка-вдовица. – «Аррита Скада! – сказал я ей, – будь спокойна: пока она со мной, никто и пальцем ее не тронет! Я ее защищу даже от моего сына, от моего ненаглядного Пьетро, и уж тем более от прочих коршунов и ястребов».

Дядюшка Портолу совсем не шутил, и бросал время от времени на девушку взгляды, полные какой-то неистовой привязанности.

– Если так, то мы поостережемся, – пообещал преподобный Поркедду. – А теперь пошли выпьем!

– Выпьем! Отлично сказано, ваше преподобие! Кто не пьет, тот не мужик и даже не священник.

Они направились к большим хоромам. Тетушка Аннедда уже их ждала со своими кофейниками, графинчиками и корзиночками со сластями. Магдалина и ее «свита» с шумом и смехом ввалилась в большие хоромы. Вскоре в общем гомоне потонули отдельные голоса, восклицания, взрывы смеха; звенели стаканы и кофейные чашки. Слышно было, как дядюшка Портолу объявил, что проделал весь путь вместе с обещанной Святому Франциску овцой, которая была приторочена к седлу.

– Это моя самая лучшая овца, – обратился он к приору. – Ты только взгляни, какая у нее длинная шерсть! Дядюшка Портолу совсем не скопидом!

– Иди к черту! – парировал приор. – Овца совсем седая, ей, должно быть, столько лет, сколько тебе самому.

– Сам ты седой, Антони Карта! Посмей только меня еще раз оскорбить, и я тебе кишки выпущу своим дружком!

А преподобный Поркедду, подняв высоко стакан, слегка склонил вбок голову, устремил восторженный взгляд на Магдалину и на очаровательных дочек приора и начал:

На палубе посудины моей,

Покуривая добрую сигару,

Кричу я другу своему: «Налей!»

И контрабандный ром с ним пью на пару.

– Ха! Ха! Ха! – закатились смехом женщины.

Только один Элиас не проронил ни слова. Он сидел себе на седле, а их немало было разбросано по всем большим хоромам, потягивая вино из стакана, и то поднимал голову, то опускал ее. И всякий раз, как он поднимал голову, он ловил па себе веселый взгляд Магдалины, сидевшей напротив, в жух шагах от него, и взгляд этих задорных, слегка раскосых глаз проникал ему в самую душу. У него кружилась голова, нее тело замирало в сладостной истоме всякий раз, как он бросал на нее взгляды.

Голоса присутствующих, их болтовня, смех, песенки преподобного Поркедду, восклицания женщин долетали до него как бы издалека; Элиасу казалось, что он сам где-то очень далеко и всеобщее веселье его никак не касается. Неожиданно один из присутствующих ему что-то сказал, его окликнул – Элиас словно пробудился после глубокого сна, помрачнел в лице, поднялся и быстро вышел.

– Ты куда, Элиас? – подбежал к нему Пьетро.

– Пойду взгляну на лошадей; оставь меня! – отвечал он брату чуть ли не грубо.

– Лошади в порядке. Что это ты не в духе, Элиас? Уж не из-за того ли, что здесь Магдалина?

– С какой стати? Что это ты в голову взял? – спросил Элиас, вперяя в него взгляд.

– Мне показалось, что ты на нее дуешься; да и вообще мне кажется, что она не слишком тебе пришлась по душе.

– Да ты и в самом деле спятил! Вы все ополоумели! И она тоже, со всей своей хваленой разумностью, чересчур все-таки смешлива.

Пьетро не обиделся на брата. И он, и все остальные члены семьи относились к нему как к ребенку, даже как к больному; боялись его расстроить и всячески ему потакали. Так было и сейчас. Пьетро увидал, что брат хочет побыть один, и вернулся к невесте.