Текст книги "Подвиг Сакко и Ванцетти"

Автор книги: Говард Фаст

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

– Он так сказал? – переспросил диктатор. На лице его уже не было прежнего гнева.

– Дословно, в этих самых выражениях.

Министр труда обратился к секретарю:

– Разве я не говорил вам того же самого, буквально в тех же выражениях?

– Слово в слово, – подтвердил секретарь.

– Видите, дружба никогда не пропадает зря. – Диктатор улыбнулся впервые с тех пор, как он слез со стола для массажа. – Однако дружба дружбе рознь. Дурак дружит с кем попало, а умный – с людьми влиятельными.

– В три часа дня, – продолжал министр труда, – у меня, по совету посла, была краткая беседа с одним из секретарей посольства. Он подтвердил мне, что вы можете быть совершенно спокойны: казнь состоится. Он понимает, что оттяжка казни ставит дуче и его правительство в крайне затруднительное положение. Он просил меня заверить вас в том, что в его стране полностью сознают деликатность вашего положения и его крайне щепетильный характер. Он добавил, что весьма высокопоставленные особы откровенно восхищены вашей позицией в этом вопросе.

– Видите! – воскликнул диктатор, подчеркивая каждое слово ударом кулака по столу. – Что, если бы я послушался совета наших медных лбов. Они ведь знают только одно: коммунист – это коммунист! У таких людей касторка вместо мозгов!

Он придумал этот афоризм только что и не мог удержаться от самодовольной улыбки. И министр и секретарь тоже улыбнулись: афоризм был, действительно, точным и едким.

– Касторка вместо мозгов! – повторил диктатор. – Однако люди с такими мозгами не представляют всю нацию. Разве судьба этих двух красных ублюдков волнует только коммунистов? Нет, говорю я вам! Разве обиды и унижения, которым были подвергнуты Сакко и Ванцетти, не являются поношением каждого итальянца, который любит свою родину и почитает свободу? Народ знает, что его дуче не может быть безразличным к страданиям любого итальянца, где бы тот ни находился. Честь Италии священна! Вы уверены, что этот секретарь посольства говорил правду?

– Совершенно уверен, – подтвердил министр труда. – Кроме того, как раз сейчас вас дожидается делегация из города Виллафалетто; она покорнейше молит вас дать ей аудиенцию. Виллафалетто, как вы знаете, это город, где родился Ванцетти. Семья его и сейчас живет там. Правда, двое из этой делегации – представители города Турина.

– Вы взяли на заметку их фамилии? – спросил диктатор уже совеем другим тоном; гнев его прошел, и в голосе появилось отеческое благодушие.

– Конечно. У нас есть их имена и оттиски пальцев, мы уже наводим справки и о них, и об их связях, и об их прошлом… Когда они выйдут отсюда, за ними будет установлено круглосуточное наблюдение.

– Вы поступили разумно и со знанием дела, – похвалил диктатор. – Отсутствие технической сноровки – вот проклятие нашей нации! Я доволен, что вы проявили сообразительность. Не сомневайтесь: когда в Рим за сотни километров направляется делегация, за ее спиной всегда надо искать коммунистов. Каждый участник делегации может быть заражен проказой коммунизма. Помните об этом. А теперь введите их.

Когда делегация переступила порог огромного кабинета диктатора, он встал из-за стола, обошел его и медленно, с простертыми руками, двинулся ей навстречу. Его темные глаза были полны сочувственного понимания того, что переживает в этот день Италия; печаль на его лице словно отражала их горе.

Делегацию возглавлял старик, который, это было видно, всю жизнь трудился в поте лица. Диктатор в знак приветствия протянул старику руки и замер в глубоком молчании. Старый рабочий вытащил из кармана бумагу и тщательно ее расправил. Остальные стояли позади, с кепками в руках, слушая, как он, боязливо запинаясь, нетвердым голосом читал петицию:

– «Тысячи крестьян и трудящихся Италии собрались в городе Виллафалетто, где родился Бартоломео Ванцетти. Мы пришли туда ради честного и доброго итальянца, которого так несправедливо обрекли на смерть. Мы решили сделать все от нас зависящее, чтобы предотвратить его гибель, для чего мы и посылаем делегацию от жителей деревень, расположенных вокруг Виллафалетто, а также от города Турина к дуче, чтобы просить его обратиться к правительству Соединенных Штатов с протестом против этого неслыханного судебного злодеяния. Мы знаем, как влиятелен голос дуче, и мы почтительно и смиренно призываем его возвысить свой голос, чтобы испросить помилование для двух сынов нашего рабочего класса – Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти».

Когда старик кончил читать, его воспаленные усталые глаза наполнились слезами и он стал шарить в карманах, отыскивая носовой платок. Несомненно, он был лично заинтересован в судьбе приговоренных к смерти.

Диктатор вдруг обнял старика; всех присутствующих растрогал этот порыв. Когда они выходили из кабинета, половина членов делегации плакала, да и сам диктатор расчувствовался. Сев за стол, он вызвал стенографистку и продиктовал следующее коммюнике для прессы:

– «Дуче обратился к президенту Соединенных Штатов с просьбой сохранить жизнь двум гражданам итальянского происхождения – Николо Сакко и Бартоломео Ванцетти. Он просил президента Соединенных Штатов сделать этот шаг в целях укрепления отношений между Италией и Соединенными Штатами, развивающихся вот уже много лет в атмосфере искренней дружбы.

Президент Соединенных Штатов подтвердил получение послания дуче и выразил свое крайнее сожаление по поводу того, что государственное устройство США предоставляет решение поднятого дуче вопроса властям штата Массачусетс. Несмотря на то, что президент Соединенных Штатов отдает себе отчет в том искреннем интересе и глубочайшем участии, которыми движим дуче, он, к сожалению, вынужден признать себя бессильным вмешаться в это дело».

Покончив с диктовкой, диктатор указал министру труда, что это коммюнике должно полностью соответствовать официальному заявлению Вашингтона и, прежде чем коммюнике будет напечатано, министру надлежит получить подтверждение из Америки. Министр труда заверил его, что такое благополучное окончание столь неприятного дела не встретит на своем пути никаких препятствий.

Диктатор почувствовал облегчение; на душе у него посветлело. Не прошло и двадцати минут, как он смог покинуть свой кабинет и перейти в спальню. Внезапно и сегодняшний день, и будущее, и весь распорядок его жизни стали снова лучезарны и радостны.

Глава восьмая

С самого утра 22 августа перед резиденцией губернатора расхаживали пикетчики. Вначале их была горсточка; с раннего утра они молча шагали по тротуару с поднятой головой, хотя и с некоторым чувством неловкости. Позже пикетчиков стало больше, а в обеденный перерыв, около полудня, тут уже собралась толпа: мужчины и женщины присоединялись к пикетчикам хотя бы на полчасика, прежде чем вернуться к своим делам. Но и без того число пикетчиков сильно возросло, особенно к десяти часам утра, когда на сцене появилась полиция; десятки полицейских вытянулись в цепочку и окружили пикетчиков с таким видом, будто стойко оберегают население от какой-то опасной угрозы. Сначала здесь была только городская полиция, потом городскую полицию усилили полицией штата, затем подъехала машина с четырьмя пулеметчиками, готовыми немедленно пустить в ход свое оружие в случае чего-нибудь этакого… хотя собственно никто из пикетчиков и не понимал, какой-такой для этого требуется случай. Истинной целью всех этих воинственных приготовлений было, конечно, запугать пикетчиков, а не защищать от них жителей; надо сказать, что попытки полиции запугать пикетчиков увенчались кое-каким успехом.

В течение трех или четырех дней в Бостон стекались люди со всех концов Соединенных Штатов. Когда губернатор принял окончательно решение о том, что в полночь 22 августа Сакко и Ванцетти должны умереть, множеству людей во всех углах страны почудилось, будто они явственно услышали тихий, мучительный стон, донесшийся к ним издалека. И почудилось это самым разным людям. Врачи и домашние хозяйки, сталелитейщики и поэты, писатели, кочегары и даже погонщики скота, в одиночку разъезжавшие верхом на дальнем, дальнем Западе, чувствовали это удивительное единодушие с жизнью, надеждами и страхами Сакко и Ванцетти. Казнь стара, как мир. Немало невинных людей и раньше посылалось на смерть, однако впервые в истории этой страны ожидаемая казнь взволновала и потрясла такое множество людей.

Накануне 22 августа в городе Сиэттле, штата Вашингтон, негритянский священник методистской церкви произносил проповедь о деле Сакко и Ванцетти. Он начал свою проповедь с воспоминания о том, что он еще мальчиком пережил в штате Алабама. Его переживания, так хорошо знакомые неграм, рожденным и выросшим на Юге, нашли отзвук в сердцах слушателей. Проповедник рассказывал, как в маленьком городе, где он рос, вдруг раздался вопль: «Крови! Крови!» Жалкая, глупая истеричка закричала, что ее изнасиловали. И вот все силы ада были выпущены на волю. В то время священник был еще совсем ребенком, но он отчетливо видел, как паутина обстоятельств запутала совершенно невинного человека и этого невинного человека линчевали. Священник вспоминал, как трагически сплелись обстоятельства, как мучился и страдал затравленный человек.

– Что видится мне в деле Сакко и Ванцетти? – вопрошал он с амвона. – Я взываю к тебе, моя паства, как слуга божий, а это не так легко. Но я говорю с тобой и как человек с черной кожей. Нельзя в этой жизни расстаться со своей кожей так же, как нельзя расстаться и с душой. Я много, очень много думал о деле Сакко и Ванцетти и чувствовал, что настанет день, когда я больше не смогу молчать и должен буду сказать мою проповедь. Я не тешу себя надеждой, что одна проповедь одного священника может изменить судьбу этих несчастных. Не тешу я себя и тем, что мое бессилие оправдает меня, если я смолчу.

Ночью я разговаривал с женой и детьми о Сакко и Ванцетти. Мы сидели рядом, пятеро людей с темной кожей, чей хлеб зачастую был так невыносимо горек, и плакали. Потом я спросил себя: о чем же мы плачем? Я вспомнил, что недавно читал, будто некоторые историки не могут найти доказательств страстей господа нашего Иисуса Христа. Ну, не глупцы ли эти люди! Они ищут доказательств жизни одного Христа и одного распятия; а ведь история того времени знает десять миллионов распятий. Вчера я и мой народ были рабами, закованными в цепи; две тысячи лет назад жил раб по имени Спартак с душой, исполненной гнева. Он поднял свой народ против рабства, призвал его восстать и сбросить оковы. Когда он потерпел поражение, римляне распяли шесть тысяч его соратников. Кто же уверит меня после этого, что история не знает подвига Христова? И неужели через тысячу лет кто-нибудь, листая страницы истории, будет тщетно искать следов подвига Сакко и Ванцетти? Спросят: где это написано, в какой главе и в каком стихе? И, не найдя их, скажут, что никогда, видно, сын человеческий не умирал за нас. Так я говорил себе, и беспросветная печаль овладела мной, на душе у меня стало тяжко, и, вглядываясь во мрак, я не видел ни пути, ни света. Тогда я сказал себе: мало у тебя веры и еще меньше понимания, и, разгневавшись, стал поносить себя всячески. Как же мог я так скоро забыть, что и я, и моя жена, и трое моих детей плакали потому, что двух итальянских иммигрантов обрекли на смерть, потому что сеть обстоятельств опутала этих людей и никакая сила на свете, кажется, уже не может им помочь? Если, несмотря на это, я вижу лишь мрак и отчаяние, значит действительно я утратил веру и в бога и в сына его, Иисуса Христа.

Но луч света всегда пронизывает тьму. Я намеревался сказать вам проповедь, и я спросил себя, к кому же обращаю я слова мои. Мысленно я оглядел скамьи, где сидят мои прихожане, и увидел их такими, какими не видел прежде. Я никогда ведь не думал о том, что паства моя – это простые труженики: дровосеки и водоносы. Я думал о них, как о людях вообще, – к чему было говорить, что они рабочие люди? Однако мой народ воистину рабочий народ. Разве это не правда? Я вижу, вы утираете слезы. Это хорошо. Скоро вы будете плакать, ибо страдания Сакко и Ванцетти – это ваши страдания и мои страдания. И подвиг их – это наш подвиг. Это подвиг и страдания всех рабочих людей нашего времени, какого бы цвета у них ни была кожа: черного или белого. Это страдания несчастного загнанного негра, повешенного озверелой толпой обезумевших от ненависти людей. Это подвиг трудящегося человека, который бродит с места на место в поисках куска хлеба, прося, чтобы кто-нибудь купил силу его рук, потому что жена его и дети голодают. Это подвиг и сына божия, который тоже был плотником.

Мы терпеливый народ. Разве можно счесть, во что обошлась нам наука терпения? Разве можно счесть кровь, и слезы, и сердечную боль? Но мы терпеливый народ, гнев приходит к нам не сразу. Однако теперь я уже не знаю – порок это или добродетель? – Они заявили, что Сакко и Ванцетти умрут через несколько дней. Не знаю, где лежит наш долг, – ведь нас так мало и мы так далеко от них. Был ведь такой человек, его звали Петр, он не мог смотреть на то, как воины и служители схватили господа его и спутника; он извлек меч, чтобы поразить врагов своих. Но Иисус сказал Петру: «Вложи меч в ножны; неужели мне не испить чаши, которую дал мне отец мой?» Долго я раздумывал над этими словами, стараясь побороть сомнение, которое твердило: «Этого мало. Так нельзя!» Но я не находил ответа. Сердце мое полно печаля, и я приношу вам мою печаль, прося вас помолиться вместе со мной за тех двоих – Сакко и Ванцетти. Они ведь умрут за нас…

Слова негритянского священника выразили то, что чувствовали многие люди.

Другие выражали свои чувства по-иному: душевная тревога заставила их отправиться в Бостон. Большинство из них смутно представляло себе, чего они там могут добиться. Как и негритянского священника, их томила потребность дать выход тому, что в них накопилось, крикнуть во весь голос. Но, чтобы выразить гнев, ярость, протест, нужны умение и дисциплина, а у этих людей не было ни умения, ни дисциплины. Некоторые из приехавших в Бостон были поэтами; они ощущали горечь, но не могли выразить ее словами. Другие были врачами; им казалось, что вот она – та боль, которую не может облегчить их наука. Третьи – они были рабочими – чувствовали еще сильнее других, словно их самих приговорили к казни, что человек не должен умирать безропотно и смиренно. Съехавшись в Бостон, все эти люди на митингах протеста задавали вопросы, на которые нельзя было ответить просто и определенно; и большинство из них – кто раньше, кто позже – направило свои стоны к резиденции губернатора, где уже много дней стояли пикеты.

Кое-кто из них не мог заставить себя присоединиться к пикетчикам. Не так-то легко переступить через страх, отчуждение, непривычку и предубеждение для того, чтобы стать в ряды тех, кто ходит в пикете. Многие из приехавших в Бостон ни разу в своей жизни не видели пикета и тем более не участвовали в нем; они сталкивались с чем-то совсем новым для них. Люди не очень хорошо понимали, что должно все это значить, какова тут цель, чего можно добиться, а некоторые из них казалось смешным это расхаживание взад и вперед с транспарантами в руках, а выкрикивание лозунгов им очень напоминало глас вопиющего в пустыне. Поэтому кое-кто и не смог заставить себя присоединиться к пикетчикам. Хоть они и принуждали себя сделать необходимый шаг, внутреннее противодействие было сильнее их воли, и они стояли, словно парализованные, смутно отдавая себе отчет в том, что означает их бездействие. Для скольких людей в стране такое бездействие было символическим? Те, кто приехали в Бостон и стояли теперь, как парализованные, были отнюдь не одиноки. С ними были миллионы тех, кто не приехал в Бостон; они тоже не могли сделать нужного шага, а следовательно, и добиться чего бы то ни было; они были способны лишь проливать слезы бессилия, в то время как двое честных рабочих – сапожник и разносчик рыбы – должны были умереть.

Правда, были тут и другие; то, кто сумели справиться со своими опасениями, сделали шаг вперед и заняли свое место в пикете. «Подумать только! – говорили они себе. – Я открыл новое оружие, о котором и не мечтал! Прекрасное, могучее оружие, которым я могу воспользоваться не хуже другого!»

Они стали плечом к плечу с людьми, которых никогда не видели прежде, и сила потекла от одного плеча к другому. Некоторые из этих людей были молоды, другие – средних лет, попадались и старики, – но все они были схожи в том, что делали нечто, чего никогда не делали раньше, и таким путем открыли в себе силу, которой прежде не обладали. Многие из них присоединялись к пикетчикам нехотя, стыдливо, шагали сперва робко, потом более уверенно, а потом уже с новой осанкой, полной достоинства и решимости. Они расправили плечи, подняли головы и выпрямили спины. Гордость и гнев стали неотъемлемой частью их существа, и те, кто сначала ходили с пустыми руками, вдруг стали жадно отнимать транспаранты у соседей, которые носили их уже много часов подряд, Транспаранты тоже стали оружием; люди почувствовали, что уже больше не безоружны, и поняли, хотя бы и подсознательно, что этим простым, почти будничным актом – совместным маршем в знак протеста бок о бок с другими мужчинами и женщинами – они связали себя с могучим движением, которое охватило всю землю. В мозгу их рождались новые мысли, ими овладевали новые чувства, сердца их бились быстрее, они познали скорбь, неведомую им прежде, и обычная человеческая злоба превратилась в их душе в чувство протеста.

Полиция снова и снова подстраивала провокации против пикетчиков. В первой половине дня 22 августа их ряды были дважды смяты; оба раза было много арестованных, которых увозили в местные отделения полиции. И это было ново для многих пикетчиков: поэтов, писателей, адвокатов, мелких торговцев, инженеров и художников – словом, людей, проживших всю свою жизнь в покое и поразительной безопасности; они вдруг почувствовали, что их теснят, толкают, тащат, словно каких-то преступников, и вся их уверенность в своей безопасности исчезла; они увидели, что закон, который, как им казалось, всегда оберегал их, стал вдруг орудием убийственной злобы, направленным против них. Некоторые перепугались насмерть, другие, напротив, ответили злобой на злобу, ненавистью на ненависть; арест вызвал в них необратимую перемену, которая не могла не повлиять на всю их последующую жизнь.

Для арестованных рабочих все было куда проще – они не почувствовали ни удивления, ни страха перед тем, что не было для них ни новым, ни необычным. В числе других арестовали и рабочего-негра, подметальщика на текстильной фабрике в Провиденсе, штата Род-Айленд. Он взял за свой счет выходной день, целый рабочий день, чтобы поехать в Бостон и поглядеть, что там делают люди, которые, как и он, не могут смириться с мыслью, что смерть невозбранно настигнет Сакко и Ванцетти. Этот рабочий не раздумывал слишком много или слишком подробно над делом Сакко и Ванцетти, однако в течение многих лет оно жило в его сознании, являлось неотъемлемой частью окружающего мира, в самом простом и ясном смысле этого слова. Он и не думал разбираться в показаниях свидетелей, но время от времени до него доходили высказывания Сакко или Ванцетти, он читал что-нибудь об их прошлом и понимал так же просто и ясно, что эти два злосчастных человека не могли совершить никакого преступления, а были такими же обыкновенными тружениками, как и он сам. Порой он и вправду мучительно задумывался над своим сродством с ними, особенно когда прочел в газете слова Ванцетти, сказанные им в одном из своих писем: «Нашим друзьям надо кричать, чтобы из услышали наши убийцы, – врагам же достаточно прошептать или даже вовсе промолчать, чтобы мысли из были подхвачены».

Негр долго раздумывал над словами Ванцетти, и впоследствии они-то и привели его в Бостон 22 августа, где он присоединился к пикетчикам, стоявшим возле резиденции губернатора. Он не преувеличивал значения своего поступка, хотя знал ему цену, он воспринимал его таким, каков он есть, прекрасно отдавая себе отчет, что такой незначительный шаг не перевернет вселенной и не освободит тех двоих, кого он уже давно считал своими друзьями. Но всю свою жизнь этот рабочий боролся за то, чтобы его не уничтожили, и боролся при помощи вот таких маленьких и по виду безнадежных поступков; его богатый жизненный опыт подсказывал ему, что презирать повседневную борьбу – значило презирать всякую борьбу вообще. Он не тешил себя несбыточными мечтами о завтрашнем дне, а решал непосредственные, практические задачи, которые вставали перед ним сегодня.

В те часы, которые он провел, шагая в пикете, он обратил на себя внимание окружающих. Ростом он был не очень высок, но мускулистая фигура говорила о том, что это был выносливый, положительный человек.

У него было приятное широкое лицо, размеренные и обдуманные движения – весь он словно излучал силу, вселяя в окружающих чувство уверенности. Он шагал непринужденно, как и многие другие рабочие, относясь к пикетированию, как к привычному и обыденному делу. В первой стычке с полицией, когда она пыталась смять ряды пикетчиков и спровоцировать их, он сдерживал своих товарищей, приговаривая: «Спокойно, только спокойно! Не обращайте на них внимания, делайте свое дело», – тем самым помогая людям сохранять самообладание и дисциплину. Однако его спокойная уверенность привлекла внимание полиции. Сыщики в штатском, переглянувшись, кивнули на негра, явно переоценив его значение среди пикетчиков.

В неприметной борьбе и драматических событиях, разыгрывавшихся перед резиденцией губернатора, негр был отобран для уничтожения; вторая полицейская провокация была уже направлена прямо против него. Его оттеснили, арестовали, и в час дня 22 августа он был доставлен в полицейское управление и посажен в одиночку.

Такой почет встревожил его. Он был одним из тридцати арестованных, среди которых были белые сапожники и белые текстильщики, домашние хозяйки, знаменитый драматург из Нью-Йорка и поэт с мировым именем; но всех этих людей поместили вместе. Почему же его выделили и заперли в одиночку?

Ему не пришлось долго ждать разгадки. Был последний день перед казнью, и счет времени велся на часы и минуты; то, что должно было случиться, не допускало никаких проволочек. Негр это почувствовал. Он пробыл в одиночестве очень недолго: вскоре за ним пришли и отвели в комнату, где его дожидались несколько человек. Там были двое полицейских в форме, двое других – в штатском и агент министерства юстиции. В комнате находился также и стенограф, сидевший в углу за столиком с блокнотом наготове, выжидая, как пойдет дело и что ему придется записывать: стоны или признания.

Двое полицейских в штатском были вооружены резиновыми дубинками длиною в двенадцать дюймов и диаметром в один дюйм. Когда негр вошел, он увидел, как они сгибали и разгибали свои дубинки; стоило ему взглянуть на их лица, на голые стены и безобразное убожество комнаты, как он понял, что его ожидает. Негритянский рабочий был обыкновенным и довольно простодушным человеком, и, когда он понял, что его ожидает, сердце у него сжалось и ему стало страшно. Вое его тело напряглось до боли; он начал озираться по сторонам, не столько думая о бегстве, сколько всем своим существом протестуя против того, что должно было произойти. Люди, находившиеся в комнате, заулыбались, и он понял, что означают эти улыбки.

Представитель министерства юстиции объяснил ему, зачем его сюда привели.

– Видите ли, – сказал он негру, – мы не хотим причинять вам никаких неприятностей. И уж во всяком случае делать вам больно. Мы просто хотим задать вам кое-какие вопросы и просим вас говорить правду. Если вы нас послушаетесь, вам не о чем беспокоиться, вас очень скоро отпустят. Вот зачем вас сюда позвали: ответить на ряд вопросов. Вы ведь человек честный и хороший американец, не так ли?

– Да, я хороший американец, – серьезно ответил негр.

Полицейские в штатском перестали играть резиновыми дубинками и улыбнулись ему. У обоих были рты до ушей с тонкими губами; это делало их похожими друг на друга, словно они были братья. Они улыбались часто и без всякого усилия, но вместе с тем и без юмора.

– Если вы хороший американец, – повторил человек из министерства юстиции, – тогда все в порядке и дело у нас пойдет как по маслу. Нам ведь надо выяснить один очень простой вопрос: кто заплатил вам за участие в пикете?

– Мне никто за это не платил, – ответил негр.

Полицейские в штатском перестали улыбаться, а человек из министерства юстиции с некоторым сожалением пожал плечами. Голос его утратил прежний дружеский тон, но в нем еще не было враждебности.

– Как ваше имя? – спросил он у негра.

Тот сказал ему. Представитель министерства юстиции попросил его говорить погромче, чтобы слышал стенограф. Негр исполнил его просьбу.

– Сколько вам лет?

Негр ответил, что ему тридцать три года.

– Где вы живете? – осведомился человек из министерства юстиции.

Негр ответил ему, что живет в Провиденсе и приехал в Бостон сегодня утром поездом Нью-Йорк – Нью-Хейвен – Хартфорд.

– Вы работаете в Провиденсе?

Этот вопрос отнял у негра всякую надежду. Как бы он ни вел себя дальше, все равно ничего не изменится. Если он им не скажет, где он работает, они узнают сами – у них ведь для этого есть и время и пути. А когда они узнают, вот тут-то он запоет! Он отлично знал, какую он запоет песню и кто для этой песни сложит музыку. Негр был испуган и нисколько не стыдился себе в этом признаться. Он все же попробовал уклониться от расплаты, пусть она по крайней мере наступит как можно позже. Он сказал им, где он работает, и они это записали. Негр знал, что там он больше не будет работать. Он знал, что никогда и нигде больше не будет работать в этих краях. У него была жена и трехлетняя дочь. Мысль о них усугубляла его горе. Что поделаешь, так уже случилось, он тут ровно ничем не поможет. Но случилось еще далеко не все, что могло случиться; многое еще было впереди.

– Зачем вы приехали в Бостон? – все еще довольно любезно спросил его человек из министерства юстиции.

– Мне казалось, что мы не можем позволить Сакко и Ванцетти умереть, вот почему я и приехал.

– Что ж, вы думали – ваш приезд помешает им умереть?

– Нет, не думал.

– Если вы этого не думали, значит вы сами себе противоречите и все, что вы говорите, – просто чепуха. Разве это не чепуха?

– Нет, не чепуха.

– Что же вы хотите сказать?

– Видите ли, либо я вовсе ничего не должен был делать, либо я мог приехать сюда, в Бостон, и поглядеть, нельзя ли что-нибудь сделать здесь для этих бедняг.

– Например?

– Вроде того, что я делал: ходить в пикете.

Голос человека из министерства юстиции вдруг стал визгливым от злости:

– Ты врешь, будь ты проклят! Я не позволю, чтобы мне врал такой щенок, как ты! Тебе не поздоровится.

Человек из министерства юстиции сел на стул, а двое полицейских в штатском – на ободранный стол в углу. Полицейские подошли к запертой двери и стали по бокам, опираясь о косяк. По комнате словно прошел ток, и негр понял, что, по-видимому, первая часть процедуры закончена и они теперь собираются приступить ко второй. Некоторое время его не трогали, а только смотрели на него. Он знал, что означает, когда белые люди смотрят на тебя вот таким образом. Он подумал о жене, о ребенке, и ему стало так грустно, словно у него умер кто-то близкий. Он понял, что грусть овладела им потому, что в воздухе повеяло смертью. Они ведь и хотели, чтобы он почувствовал это веяние смерти.

– Ты лжешь, – сказал человек из министерства юстиции, – а мы хотим, чтобы ты говорил правду. Если ты будешь лгать, тебе не поздоровится. Если ты скажешь правду, мы расстанемся друзьями. Кто-то не зря посылал тебя сюда, в Бостон. Кто-то тебе заплатил за то, чтобы ты участвовал в пикете. Вот ты нам и скажи: кто тебя сюда послал и кто заплатил за то, чтобы ты был в пикете? Ты, наверно, думаешь, что он был тебе другом, но ты дурак, если так думаешь. Оглянись вокруг, и ты поймешь, что человек, который впутал тебя в это дело, тебе не друг! Ничего хорошего он тебе не сделал, и ты ему ничем не обязан. Самое лучшее для тебя сказать нам правду: кто он и сколько он тебе заплатил.

«Господи! – подумал негр. – О господи! Видно, плохи мои дела». Но он покачал головой и сказал, что никто ему ничего не платил, он приехал сюда сам по себе, никто его не посылал, он сделал это потому, что знал о Сакко и Ванцетти и глубоко им сочувствовал. Он попытался объяснить, что одна из причин, по которым он приехал сюда, в Бостон, состояла в том, что Сакко и Ванцетти такие же простые рабочие люди, как он сам. Но стоило ему заговорить об этом, как полицейские надвинулись на него и стали его бить; слова его повисли в воздухе, и никто так и не дослушал его рассказа.

На первый раз они его били не очень долго. К нему подошли полицейские в штатском – один сбоку, а другой со спины. Тот, что был позади, несколько раз сильно ударил его по спине, так что удар пришелся по почкам, а когда он с криком метнулся от него в сторону, другой стал хлестать его дубинкой по лицу так, что в глазах у него потемнело от слез и боли, а из носа пошла кровь. Он попятился назад, издавая тихие стоны, и они оставили его. Негр увидел, как по рубашке течет кровь, вынул из кармана платок, вытер кровь и прижал платок к носу. У него очень сильно болела спина, а в голове шумело. Он видел все, как в тумане, глаза его были полны слез, и слезы все текли и текли.

– Слушай, – сказал человек из министерства юстиции, – давай лучше договоримся: ты нам поможешь, и мы не будем тебя больше бить. Господи, да ведь мы сами этого не хотим. Думаешь, нам приятно тебя бить? А знаешь ли ты, что кто-то пытался бросить бомбу в дом судьи? Представь себе только: сидит почтенный судья в самом что ни на есть законном суде нашего штата, да и вообще Соединенных Штатов, приводят к нему этих сукиных детей, Сакко и Ванцетти, и он, выполняя благородный долг, возложенный на него нашей конституцией, выслушивает свидетелей, разбирается в обстоятельствах дела и выносит приговор. Подумать только, такой человек, столп и опора нашего существования – и твоего ведь не меньше, чем моего! Казалось бы, что перед таким человеком надо преклоняться, воздать ему хвалу! Но ничего подобного! За то, видите ли, что он осудил этих красных ублюдков, в него собираются бросить бомбу! По-твоему, хорошее это дело – бросать бомбы? Ведь это чудовищно!

Негр кивнул. Да, это чудовищно. Он считает, что люди, бросающие бомбы, проливающие кровь, люди, которые убивают и мучат других людей, поступают чудовищно.