Текст книги "Тварь у порога (Сборник рассказов ужасов)"

Автор книги: Говард Лавкрафт

Соавторы: Август Дерлет
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

О, если бы Небу было угодно, чтобы я ушел прежде, чем свет фонарика упал на пустое кресло еще раз! После того, как это все-таки произошло, я не мог уйти тихо; вместо этого я издал приглушенный крик, который, видимо, потревожил, хотя и не разбудил спящего с другой стороны холла. Мой сдавленный крик и прежнее ровное похрапывание Нойеса были последними звуками, которые я слышал в подавленном безумием доме под покрытой черными деревьями вершиной холма, населенного призраками, – в этом доме, ставшем средоточием транскосмического ужаса меж одиноких зеленых холмов и шепчущих проклятия ручьев этой древней земли.

Удивительно, что я не выронил из рук фонарик, саквояж и револьвер во время своего панического бегства, но мне как-то удалось все это удержать. Я выбрался из ужасной комнаты и из этого дома без всякого лишнего шума, сумел забраться со своими пожитками в старый «форд», стоявший под навесом, и вывести эту древнюю развалюху, чтобы отправиться на ней в неизвестную мне пока зону безопасности посреди этой черной безлунной ночи. Последовавшая затем гонка была похожа на бред, порожденный воображением По или Рембо, или гравюрами Гюстава Доре, но в конце концов я достиг Тауншенда. Вот и все. Если мое психическое здоровье до сих пор сохранилось, то это чистая удача. Время от времени меня охватывает страх при мысли, что принесут предстоящие годы, особенно это проявляется с тех пор, как была открыта столь неожиданно планета Плутон.

Как я уже упоминал, тогда мой фонарик вновь вернулся к пустому креслу, описав перед этим круг по комнате; и тут я в первый раз заметил на сиденье странные предметы, поначалу не разглядев их из-за разбросанных пол пустого халата. Эти предметы, всего три, не были впоследствии обнаружены следователями. Как я сказал уже в самом начале, ничего собственно ужасного в них не было. Кошмар определялся тем, что можно было предположить, исходя из их присутствия здесь. Даже теперь меня не покидают сомнения – моменты, во время которых я почти готов разделить скепсис людей, приписавших все случившееся со мною сну, галлюцинациям и расстроенным нервам.

Эти три предмета были чертовски умно сконструированы и снабжены весьма оригинальными металлическими зажимами для их присоединения к органическим образованиям, о которых я не пытаюсь делать никаких предположений. Я надеюсь – искренне надеюсь – что то были восковые объекты, произведения искуснейшего художника, хотя мой глубоко кроющийся внутренний страх подсказывает совершенно иное. Боже праведный! Этот шепчущий во тьме, окруженный отвратительным запахом и вибрациями! Колдун, чародей, посланник, ребенок, подмененный эльфами, тот, что извне… этот страшный шепот… подавленное жужжание… и все это время – в новеньком блестящем цилиндре на полке… бедняга… «Потрясающий уровень хирургических, биологических, химических и механических возможностей…»

Дело в том что три предмета на кресле были совершенными, до самой последней микроскопической детали точными копиями – или оригиналами – лица и обеих рук Генри Уэнтворта Эйкели.

Х. Ф. Лавкрафт
ТЕНЬ БЕЗВРЕМЕНЬЯ

Пер. Э. Серовой

I

После того как в течение двадцати двух лет почти непрерывных мучений и ужасных переживаний мой разум спасался лишь отчаянной верой в мифическое происхождение терзавших его видений, я уже не имею морального права поручиться за реальность существования всего того, что, как мне представляется, мне удалось отыскать в ночь с 17 на 18 июля 1935 года в пустыне Западной Австралии. У меня сохраняется, правда, некоторая надежда на то, что данное открытие явилось целиком, либо, по крайней мере, отчасти плодом галлюцинации, хотя вопиющая реальность всего пережитого представляется мне настолько очевидной, что я уже начинаю считать подобную надежду абсолютно беспочвенной.

Если все описываемые события действительно имели место, то в таком случае человеку следует быть готовым к тому, чтобы смириться с существованием такого понятия как Космос и осознать свое истинное место в бурлящем водовороте времени, одно лишь упоминание о котором способно оказать на него ошеломляющее и даже парализующее воздействие. Кроме того, он должен быть постоянно начеку перед весьма необычной и глубоко затаившейся угрозой, которая если и не способна поразить разом все человечество, однако может подвергнуть своему чудовищному и доселе неразгаданному воздействию отдельных его наиболее безрассудных представителей. Именно по этой последней причине я хотел бы со всей настойчивостью предостеречь любого исследователя или ученого от каких-либо попыток повторно раскопать фрагменты того загадочного первобытного сооружения, которое было обнаружено в ходе работы нашей экспедиции.

С учетом того, что во время описываемых событий я пребывал в здравом уме и трезвой памяти, смею утверждать, что выпавшие на мою долю испытания никогда еще не были известны ни одному из населяющих нашу планету людей. Они явились чудовищным подтверждением реальности всего того, что я так долго и настойчиво пытался опровергнуть как некий миф или выдумку. Как ни странно, я благодарю судьбу за то, что в настоящее время не существует никаких доказательств моего открытия, поскольку, объятый ужасом, я тогда потерял тот зловещий предмет, который, будучи извлеченным на земную поверхность, несомненно, с неопровержимой убедительностью подтвердил бы его наличие.

Свою кошмарную находку я обнаружил в одиночку и до настоящего времени никому о ней не рассказывал. Разумеется, я был не в праве запретить другим исследователям заниматься раскопками в том же районе, однако волею судьбы и благодаря смещению зыбучих песков они с тех пор так ничего там и не нашли. Сейчас же я считаю себя обязанным сделать вполне конкретное заявление – не столько во имя сохранения собственного душевного спокойствия и умственного равновесия, сколько для того, чтобы предупредить и предостеречь тех людей, которые не только с доверием, но и с достаточной серьезностью отнесутся к содержанию этих строк.

Данное повествование, начальная часть которого во многом покажется знакомой внимательным читателям прессы, особенно – следящим за публикациями на научные темы, написано в каюте парохода, который вернул меня к родным берегам. По завершении работы я намерен передать их своему сыну, профессору Мискатонского университета Уингейту Пейнсли, являющемуся единственным членом моей семьи, сохранившим ко мне родственные чувства и любовь после постигшего меня много лет назад странного приступа амнезии, и остающемуся наиболее информированным человеком по части подоплеки описываемых событий. Из всех живущих людей он, надеюсь, будет в наименьшей степени склонен высмеивать содержание моего повествования о событиях той роковой ночи.

Перед посадкой на судно я воздержался от передачи ему какой-либо информации в устной форме, поскольку полагал, что будет лучше, если он ознакомится именно с моими записями. Прочтение, а затем, возможно, и повторное ознакомление с ними в досужий час, позволит ему получить гораздо более целостное представление о пережитом мною, нежели на то может рассчитывать мой сбивчивый и во многом непоследовательный рассказ.

Он также вправе исключительно по собственному усмотрению распорядиться данными записями, в том числе и обнародовать их в той или иной части, сопроводив, возможно, собственными комментариями, которые покажутся ему наиболее соответствующими благим целям. В интересах же тех читателей, которые незнакомы с ранними стадиями моей истории, я предваряю собственно рассказ о пережитом довольно подробным отчетом о предшествовавших ему событиях.

Зовут меня Натаниель Уингейт Пейнсли, и те читатели, которым еще памятны старые газеты или статьи психологического журнала шести-семилетней давности, несомненно, вспомнят, кто я такой. В то время едва ли не все газеты были испещрены сообщениями о постигшей меня в 1908–1913 годах странной амнезии и последовавших за нею кривотолках в стиле и традициях тех ужасов, массовых помешательств и колдовства, которые испокон веку приписываются древнему Массачусетсу, являющемуся в настоящее время местом моего проживания. Мне также хотелось бы заявить – прямо и без обиняков, – что ни по части моей наследственности, ни в событиях детства и юношества, в моей жизни никогда не было и намека на какое-либо душевное заболевание или иной психический порок. Данное обстоятельство является крайне важным с учетом того, что тень подозрений в моем душевном нездоровье впоследствии зависла надо мной, хотя в основе ее лежит причина исключительно внешнего свойства.

Возможно, долгие десятилетия мрачного, застойного умственного брожения и тягостных раздумий, издревле присущих жителям нашего разваливающегося на куски и одержимого слухами Эркхама, сделали их особенно восприимчивыми к любым подозрениям подобного рода – хотя, надо признать, это представляется мне весьма маловероятным в свете тех событий и явлений, к изучению которых я впоследствии приступил. Сейчас же мне хочется особо повторить: и предки мои, и собственные юношеские годы были самыми что ни на есть нормальными, а то неведомое, что пришло, что каким-то образом прокралось в мою жизнь, до сих пор не находит ни своего убедительного объяснения, ни, тем более, слов для его выражения.

Я являюсь сыном Джонатана и Ханны Уингейт Пейнсли, причем оба моих родителя происходят из старинных хэверхиллских родов. Родился я и вырос также в Хэверхилле, в старом доме, располагавшемся в то время на Бордмен-стрит, что неподалеку от Золотого холма, и в Эркхаме не бывал вплоть до тех пор, пока в 1895 году не поступил на работу в Мискатонский университет в качестве ассистента кафедры политэкономии.

В течение тринадцати последовавших за этим лет жизнь моя протекала вполне гладко и, можно сказать, счастливо. В 1896 году я женился на Элис Кизар, а в 1898, 1900 и 1903 годах у нас родились трое детей, соответственно Роберт, Уингейт и Ханна. В год рождения нашего первенца я стал ассистентом профессора, а в 1902 – полным профессором, и за все это время не проявлял ни малейшего интереса ни к оккультизму, ни к проблемам патологической психологии.

Во вторник 14 мая 1908 года я впал в состояние весьма странной амнезии. Все произошло совершенно внезапно, а наступившие за несколько часов до этого короткие и довольно смутные видения – совершенно хаотичные и сильно меня тогда встревожившие именно своей необъяснимостью – скорее всего были предвестником подступавшего заболевания. У меня внезапно разболелась голова и возникло странное чувство – также новое для меня, – будто некто пытается силой завладеть моими мыслями.

Паралич наступил ровно в 10.20 утра, когда я вел в одной из аудиторий занятия с первокурсниками. Я вдруг начал видеть у себя перед глазами странные образы и ощущать себя находящимся не в классе, а в каком-то совершенно другом помещении.

Мои мысли и речь утратили всякую связь с темой занятия, и потому студенты сразу же заметили, что творится что-то неладное. Затем я, все так же сидя на стуле, как-то резко обмяк и впал в оцепенение, из которого меня никому не удавалось вывести. Забегая вперед, скажу, что прошло целых пять лет, четыре месяца и тринадцать дней, прежде чем ко мне вернулись все мои нормальные способности.

Ход дальнейших событий стал мне известен исключительно со слов других людей. Хотя меня сразу же перевезли из университета домой и назначили лучшее медицинское обслуживание, я шестнадцать с половиной часов находился без сознания.

15 мая в три часа утра я наконец открыл глаза и ко мне вернулся дар речи, хотя еще долгое время доктора и члены моей семьи испытывали серьезное беспокойство по поводу моей лексики и выражения лица. Было совершенно очевидно, что я не помню ни своего прошлого, ни вообще кто я такой, хотя поначалу я усиленно пытался скрыть от окружающих данный провал в памяти. Я с неподдельным изумлением глазел на стоявших вокруг меня людей, которым сразу показалась незнакомой моя мимика.

Речь моя стала неловкой и какой-то чужой. Я с заметным трудом пользовался своим артикуляционным аппаратом, а в моей дикции появились странные, словно искусственные интонации, как будто я лишь недавно изучил английский язык, причем сделал это исключительно по книгам. Произношение было просто варварским, донельзя чужим, тогда как отдельные идиомы включали в себя нелепые архаизмы и выражения самого что ни на есть загадочного свойства.

В частности, двадцать лет спустя один из наиболее молодых (на период моего заболевания) врачей с известной долей зловещей многозначительности припомнил кое-что из моих высказываний – к тому времени аналогичные фразы стали получать распространение как в Европе, в первую очередь в Англии, так и в Соединенных Штатах, и, несмотря на всю свою замысловатость и явную новизну, они странным образом в мельчайших подробностях повторяли непонятные слова, произнесенные в 1908 году его чудаковатым пациентом из Эркхама.

Физическая сила вернулась ко мне практически сразу же, хотя мне и пришлось потратить некоторое время на то, чтобы заново научиться как следует пользоваться своими ногами, руками, да и вообще всем телом. По этой, а также ряду других причин, обычно связанных с временной потерей пациентом памяти, я постоянно находился под пристальным медицинским наблюдением.

Убедившись в тщетности всех своих попыток скрыть от окружающих факт утраты памяти, я честно признался им в этом, после чего стал настойчиво добиваться получения буквально любой информации извне. Пожалуй, у врачей сложи-лось впечатление, что как только я смирился с фактом потери памяти как с чем-то вполне естественным и чуть ли не нормальным, то тут же потерял интерес ко всему тому, что прежде привлекало и волновало меня.

Особенно бросалось в глаза то, что я стремился получить сведения по совершенно конкретным отраслям истории, естественных наук, искусства, языкознания и фольклора – иногда действительно фундаментальные, а подчас по-детски наивные, которые, как ни странно, очень часто не имели никакого отношения к моей прежней деятельности и существованию в целом.

С другой стороны, окружающие подметили, что я непостижимым образом прекрасно ориентировался во многих практически неизвестных науке областях знания, и при этом всячески старался утаить от них факт подобной осведомленности. Я нередко с подчеркнутой небрежностью и одновременно обескураживающей уверенностью манипулировал ссылками на события, происшедшие едва ли не за пределами традиционной истории древнего мира, но всякий раз, когда подобные ремарки и замечания с моей стороны вызывали явное удивление слушающих, старался обратить сказанное в шутку. Бывало и так, что я вдруг заводил речь о далеком будущем, чем пару-тройку раз вызывал среди окружающих прямо-таки испуганный переполох.

Постепенно подобные жутковатые всплески памяти становились все реже и наконец исчезли вовсе, хотя некоторые специалисты были склонны объяснять это не столько утратой мною конкретных знаний, сколько моей повышенной настороженностью и нежеланием проболтаться. Со своей стороны, я с неподдельным интересом впитывал в себя особенности речи, привычек и даже внешности окружавших меня людей, словно являлся неким пытливым путешественником, прибывшим в этот край из дальних заморских стран.

Как только врачи позволили, я стал чуть ли не дневать и ночевать в нашей университетской библиотеке, а вскоре после этого совершил своеобразное турне по ряду американских и европейских городов, где выступил с лекциями, наделавшими немало шума в научных кругах ряда стран.

Таким образом я отнюдь не испытывал недостатка в научных контактах, а кроме того мой случай к тому времени уже приобрел довольно широкую известность в среде психологов. В своих лекциях они частенько упоминали меня как своего рода живое подтверждение феномена так называемой вторичной или «побочной» личности, хотя временами я и ставил их в довольно затруднительное положение некоторыми подозрительными выходками, весьма смахивавшими на тщательно замаскированное притворство.

С подлинно дружеским отношением к себе я сталкивался нечасто. Было, наверное, в моем поведении и, в частности, в речи нечто такое, что вызывало практически у всех, с кем мне приходилось сталкиваться, смутное ощущение страха и острой антипатии, как если бы я был неким существом, бесконечно далеким от всего того, что сами они считали нормальным и естественным.

Не составляла исключения и моя семья. С того самого момента, когда я вернулся из странного забытья, моя жена стала воспринимать меня с явным ужасом и неподдельным отвращением, убеждая всех в том, что я стал совершенно чужим, даже враждебным ей существом, как будто кто-то посторонний вселился в тело ее мужа. В 1910 году она наконец добилась развода, но и после моего возвращения к нормальной жизни в 1913 году категорически отказывалась даже видеться со мной. Аналогичные чувства разделяли также мой старший сын и дочь, которых я с тех пор так ни разу и не видел.

Лишь мой второй сын – Уингейт – казалось, смог преодолеть ужас и отвращение, которые производило мое неожиданное преображение. Он также признавал, что я стал совершенно другим человеком, но на протяжении всех этих долгих лет свято хранил надежду на то, что когда-нибудь я вновь обрету самого себя. Вскоре он предложил мне жить у него в доме и добился через суд права опеки надо мной; кроме того, в последние годы он активно помогал мне в моих исследованиях, причем настолько успешно, что сам стал крупным ученым-психологом.

По правде говоря, меня отнюдь не удивляет то обстоятельство, что я повсеместно вызывал своим появлением чувство неловкости и даже острой неприязни, поскольку разум, голос и выражение лица существа, проснувшегося 15 мая 1908 года, принадлежали отнюдь не тому человеку, которого все знали под именем Натаниеля Уингейта Пейнсли.

Я не намерен подробно описывать здесь свои жизненные перипетии в период с 1908 по 1913 годы, поскольку читатели смогут без труда собрать – как, собственно, сделал это и я сам – нужные сведения в подшивках старых газет и научных журналов. При этом отмечу лишь, что за мной было оставлено право в разумных пределах распоряжаться собственными средствами, что я и делал, путешествуя по свету и посещая многочисленные научные центры. Поездки эти, надо признать, были весьма странными, поскольку я неизменно предпочитал весьма отдаленные и наиболее укромные места.

В частности, в 1909 году я провел месяц в Гималаях, в 1911 вызвал значительный интерес читающей публики своим переходом на верблюдах через неизведанные районы аравийских пустынь. Мне, однако, так и не представилась возможность поведать миру о том, что происходило во время этих экспедиций.

Летом 1912 года я нанял судно и отправился на нем в плавание по Северному Ледовитому океану севернее Шпицбергена, однако остался разочарован результатами этого путешествия.

В тот же год, но чуть позже, я в полном одиночестве провел несколько недель в доселе неизведанных обширных известняковых пещерах Западной Вирджинии – эта сеть потаенных лабиринтов оказалась настолько запутанной, что с тех пор по моим стопам больше не прошел ни один человек.

Мое пребывание в зарубежных университетах неизменно сопровождалось поразительно быстрой адаптацией к новым местам, как будто моя «побочная» личность по уровню своего интеллектуального развития намного превосходила мою собственную. Я также обнаружил у себя поразительные способности к быстрому чтению и усвоению нового научного материала. В частности, я мог наизусть пересказать содержание книги, предварительно однократно просмотрев ее с такой скоростью, с какой пальцы успевали листать страницы; что же до моей способности работать со сложными числами, то у окружающих она порой даже вызывала чувство благоговейного страха.

Временами то и дело появлялись тревожные сообщения о моих способностях оказывать влияние на мысли и поступки других людей, хотя я и старался свести к минимуму любые проявления подобного рода.

Помимо этого мое имя нередко мелькало в сообщениях о встречах с главами различных оккультистских групп и учеными, которые подозревались в связях с безымянными когортами поклонников всевозможных древних богов. Все эти слухи, кстати сказать, так и не нашедшие своего подтверждения, во многом основывались на общей направленности изучавшихся мною книг, поскольку сам по себе факт моего ознакомления с редкими библиотечными изданиями едва ли мог долго оставаться в тайне.

В списках прочитанных мною книг фигурируют такие произведения – разумеется, это лишь ничтожная их крупица, – как «Культы вампиров» графа д’Эрлетта, «Тайны примитивных народов» Людвига Принна, «Неведомые культы» фон Юнзта, уцелевшие фрагменты загадочной «Книги Эйбон», зловещий «Некрономикон» безумного араба Абдул Альхазреда. Кроме того, не следует забывать и тот неоспоримый факт, что за время моей странной мутации поднялась новая волна увлечения всевозможными культами и прочей таинственной деятельностью.

Летом 1913 года я все чаще стал проявлять признаки апатии, скуки и ослабевающего интереса ко всем подобным вещам, одновременно с этим загадочно намекая своим коллегам, что не исключаю возможности в скором времени наступления некоей «очередной трансформации». Я начал поговаривать о постепенном восстановлении воспоминаний о моей прошлой жизни, хотя, надо признать, многие с большим недоверием относились к подобным высказываниям, поскольку все упоминавшиеся мною фрагменты носили характер самых заурядных и даже банальных вещей, сведения о которых можно было без труда почерпнуть из моих же старых записей.

Примерно в середине августа я вернулся в Эркхам и вновь отпер двери собственного дома на Крейн-стрит. Вскоре по приезде я установил в нем один агрегат, который имел поистине странный вид и был собран из различных механизмов европейского и американского производства. При этом я тщательно следил за тем, чтобы ни один достаточно образованный человек не имел возможности увидеть его и, тем более, задуматься над его назначением.

Те, кому довелось все же взглянуть на него, – а это были помогавший мне в его сборке механик, слуга и моя новая экономка, – утверждали, что по виду он напоминал странную смесь всевозможных стержней, колес и зеркал. В высоту вся конструкция немногим превышала полметра, а в ширину достигала примерно тридцать сантиметров, и в центре ее располагалось сферическое выпуклое зеркало.

Вечером в пятницу 26 сентября 1913 года я отпустил экономку и служанку до середины следующего дня. Как могли заметить соседи, в доме уже зажегся свет, когда к нему на автомобиле подъехал высокий, худощавый, похожий на иностранца человек, одетый в темное.

В последний раз свет в доме видели примерно в час ночи. Несколько позже, где-то в начале третьего, патрульный полицейский заметил, что дом погружен в темноту, но автомобиль незнакомца по-прежнему стоит у тротуара; к четырем же часа утра машины у дома уже не было.

В шесть часов утра доктору Вильсону позвонил неизвестный, который неуверенным голосом с явным иностранным акцентом попросил его прибыть ко мне домой, чтобы вывести меня из состояния глубокого обморока. Этот звонок – как впоследствии выяснилось, междугородний – был сделан из телефона-автомата на Северном вокзале Бостона, однако никаких следов высокого худощавого господина впоследствии так и не обнаружили.

Прибывший по вызову доктор обнаружил меня в бессознательном состоянии в гостиной – я сидел на стуле за письменным столом. На его полированной поверхности остались царапины от какого-то тяжелого предмета. Что же до загадочного агрегата, то он бесследно исчез и больше о нем никто и никогда не слышал. Мало кто выражал сомнение в том, что его унес с собой тот самый таинственный иностранец.

В расположенном в библиотеке камине лежала большая куча пепла, оставшегося, судя по всему, после сожжения многочисленных записей, которые я регулярно вел после того как вышел из бессознательного состояния. Поначалу доктор Вильсон выражал серьезные опасения по поводу состояния моего дыхания, однако после соответствующего укола оно пришло в норму.

27 сентября в начале двенадцатого часа я резко вздрогнул и на моем доселе походившем на маску лице стали проступать первые признаки оживления. Доктор Вильсон отметил, что они уже не походили на выражение, присущее моей «побочной» личности, а больше напоминали следы моей прежней, так сказать – нормальной личности. В 11.30 я произнес несколько невнятных звуков и слогов, которые не имели абсолютно никакого сходства с человеческой речью. Сам же я как будто пребывал в состоянии борьбы с некоей неведомой мне силой. Вскоре после полудня, когда вернулись экономка и служанка, я снова забормотал по-английски, произнеся что-то вроде: «…из ортодоксальных экономистов того периода Йевонс является типичным представителем господствующей тенденции научной корреляции. Его попытки увязать производственные циклы процветания и депрессии с периодичностью появления пятен на Солнце, возможно, представляют собой вершину…».

Таким образом Натаниел Уингейт Пейнсли снова вернул себе собственное «я», покинувшее его во вторник утром 1908 года, когда он проводил со студентами занятия по политэкономии.

II

Мое возвращение к нормальной жизни проходило довольно непросто и, надо сказать, весьма болезненно. Потеря пяти лет активной жизни обусловила более тяжелые последствия, нежели я мог предположить прежде, тогда как мне в моем положении предстояло еще уладить массу важных дел.

То, что я услышал о собственных деяниях, совершенных после 1908 года, меня не только крайне поразило, но и не на шутку встревожило, хотя я и пытался относиться к случившемуся с философским спокойствием. Находясь под опекой младшего сына и поселившись с ним в доме на Крейн-стрит, я попытался было возобновить свою преподавательскую деятельность – колледж к тому времени любезно восстановил меня в должности профессора.

К работе я приступил с начала второго семестра 1914 года и в течение одного курса занимался с отдельной группой студентов. Ко времени окончания этого срока я понял, сколь серьезными оказались последствия перенесенного мною заболевания. Физически – во всяким случае, я искренне надеюсь на это – абсолютно здоровый и не страдающий каким-либо явным душевным недугом, я, к сожалению, во многом утратил творческую энергию былых лет. Кроме того, по ночам меня стали преследовать смутные, словно размытые сновидения, а днем возникали какие-то странные идеи.

Когда разразилась Мировая война и мое внимание невольно переключилось на исторические проблемы, я обнаружил, что представляю себе происходящие процессы и явления в весьма причудливом, попросту фантастическом виде. Мое представление о времени – а точнее способность провести четкую грань между последовательностью и одновременностью двух разных событий – оказалось причудливо дезорганизованным. У меня стали формироваться нелепые идеи о возможности такой ситуации, когда индивидуум, например, существует в одну эпоху, тогда как разум его пытается – причем отнюдь не ортодоксальными и сугубо научными способами – освоить безбрежные просторы знания минувших и, что самое главное, грядущих веков!

Война создала у меня странное представление, будто я помню ее далекие грядущие последствия – как если бы я знал, чему суждено произойти в дальнейшем, и мог оглянуться назад, чтобы оценить нынешние события с точки зрения будущей информации. Подобные псевдовоспоминания воспринимались мною с мучительной болью и сопровождались незнакомым доселе ощущением, словно на пути их воздвигнут некий искусственный психологический барьер.

Когда я пытался робко намекнуть другим людям о своих впечатлениях, то встречал с их стороны весьма неоднозначную реакцию. Кто-то поглядывал на меня с трудно скрываемым смущением и неловкостью, зато коллеги с математических кафедр тут же начинали приписывать мне авторство поистине нетривиальной трактовки теории относительности. В то время она обсуждалась лишь в узких научных кругах и, по их словам, доктор Альберт Эйнштейн научился довольно оригинально сворачивать время, доводя его до статуса ординарного измерения.

Все эти сны и образы продолжали преследовать меня с нарастающей силой, а потому в 1915 году я был вынужден оставить преподавательскую деятельность. Некоторые из моих представлений к тому же начинали приобретать весьма неприятную окраску, создавая у меня все более крепнувшее ощущение того, что амнезия сформировала некую зловещую разновидность обмена: будто моя «побочная» личность и в самом деле оказалась неким пришельцем из неведомых миров, тогда как мое основное, подлинное «я» отчаянно страдало от своего смещения.

Все это подтолкнуло меня к смутным и, надо признаться, довольно жутковатым рассуждениям и догадкам насчет того, где же пребывала моя подлинная личность все то время, пока ее место занимал загадочный двойник? Любопытные знания и странное поведение последнего обитателя моего тела волновали меня все больше по мере того, как я узнавал от людей, а также из газет и журналов, все новые фактические подробности своих поступков.

Моя странность и эксцентричность, столь сильно смущавшая в те годы окружающих, непостижимым образом гармонировала с неким потаенным, темным знанием, гнездившимся в глубинах моего подсознания. Почувствовав это, я принялся лихорадочно выискивать любые крохи информации, которая бы указывала на те действия, которые мое второе «я» предприняло в те смутные годы.

Следует признать, что далеко не все мои тревоги носили такой же расплывчатый и полуабстрактный характер. Оставались еще сновидения, которые, казалось, с каждым днем приобретали все большую живость и конкретность. Подозревая, как к ним могут относиться окружавшие меня люди, я старался в своих беседах как можно меньше распространяться на этот счет, делая исключение лишь для собственного сына и для некоторых Особо доверенных докторов. Вскоре, однако, я пришел к мысли о целесообразности изучения других случаев заболевания амнезией, чтобы проверить, сколь типичны, либо, напротив, нетипичны были мои собственные видения на фоне общей картины заболевания.

Полученные результаты, подкрепленные данными психологов, историков, антропологов и ряда других специалистов самого широкого профиля, а также исследованиями всех случаев расщепления психики, известных со времен легенд о вселении в человека дьявола вплоть до современных и вполне достоверных медицинских отчетов, поначалу не столько успокоили, сколько встревожили меня.

Я вскоре обнаружил, что мои собственные сновидения и образы не имеют ничего общего с подавляющим большинством случаев заболевания амнезией. Оставалась, правда, жалкая кучка свидетельств и фактов, которые на протяжении рада лет сбивали с толку и шокировали меня своей близостью к моим собственным переживаниям и ощущениям. Некоторые из них имели отношение к древним фольклорным преданиям; другие же были почерпнуты из анналов истории медицины; нашлась и парочка попросту анекдотичных повествований.