Текст книги "Таящийся ужас"

Автор книги: Говард Филлипс Лавкрафт

Соавторы: Генри Каттнер,Роберт Альберт Блох,Роберт Ирвин Говард,Уильям Тенн,Август Дерлет,Дэвид Келлер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Наконец, я оставил тщетные усилия, видя, что какое-то заклятие изменило само пространство вокруг жилища Авикта, чтобы никто не смог выбраться отсюда. Смирившись со своей участью, я повернул обратно к дому. И, взбираясь по белым ступеням, ясно различимым в косых лучах почти скрывшейся за утесами луны, я увидел фигуру, ожидающую меня у портала. Только по развевающемуся одеянию цвета штормового моря узнал я Авикта. Ибо такое лицо не могло принадлежать никому из людей, превратившись в чудовищную и отвратительную, постоянно менявшуюся маску, смесь человеческих черт и чего-то жуткого, никогда не виданного на Земле. И это преображение было ужаснее, чем смерть и тлен: кожа приобрела неопределенный, грязно-гнойный цвет, ранее присущий Тени, и контуры головы в точности уподобились верхней части черного пятна. Руки разительно отличались от конечностей какого-либо земного существа; туловище, скрытое одеждой, непомерно удлинилось, приобретя тошнотворную извилистую гибкость. С лица и пальцев, казалось, сочились капли полужидкой разложившейся материи. И сопровождавшая ату фигуру тень, подобная сгустившимся текучим миазмам, повторяла уродливые очертания того, что когда-то было моим учителем, словно страшный двойник, описывать который я более не способен.

Я пытался крикнуть, громко произнести имя Авикта, но ужас иссушил горло и сковал язык. А существо, некогда бывшее Авиктом, молча поманило меня; ни слова не вырвалось из этих живых, но уже полусгнивших уст. Оно не отводило от меня черных провалов глаз того, что некогда было глазами, но превратилось в сочащуюся мерзость. Разложившимися, изъязвленными опухшими пальцами ухватило оно меня за плечо и повело, задыхающегося от омерзения, вдоль прохода, где стояла в окружении себе подобных мумия Ойгоса, помогавшего нам, когда втроем мы произносили заклинание Змеиного племени.

В лучах светильников, освещавших покои ровным бледным пламенем, я увидел мумии, замершие вдоль стен в вечном спокойствии, каждая стояла на предназначенном ей месте, каждая отбрасывала длинную тень. Но рядом с огромной узкой тенью Ойгоса на стене было безобразное темное пятно, точно такое же, как то, что преследовало учителя, а ныне слилось с ним в единое целое. Я вспомнил, что Ойгос, когда участвовал в ритуале, повторил вторым после Авикта неведомое СЛОВО, и понял, что настал черед Ойгоса. Ужас готов обрушиться на мертвого, так же как пожрал живого. Ибо омерзительное неведомое существо, столь самонадеянно вызванное нами, могло входить в этот мир только таким способом. Мы извлекли его из бездонных глубин времени и пространства, использовав по невежеству запретную формулу, и оно явилось к нам в час, избранный им самим, дабы оттиснуть свой мерзостный облик на тех, кто был его восприемником.

Прошла ночь, за ней нескончаемо тянулся день, то был день неописуемого ужаса… Я наблюдая, как страшное черное пятно целиком вобрало в себя плоть и тень Авикта… смотрел, как другое такое же существо подползает к высокой и узкой тени Ойгоса и, вторгаясь в его иссохшее, пропитанное ароматными смолами тело, превращает его в такую же отвратительную слизистую массу, какой теперь стал Авикт. И я слышал, как мумия закричала от боли и страха, когда зловещее существо слилось с ее тенью, словно человек, вторично познавший смертные муки. Потом мумия умолкла, как ныне молчал тот, кто первым познал боль перевоплощения, и я не знал, каковы его мысли и намерения… Поистине, мне было неведомо, одно ли подобное существо явилось к нам либо несколько, ограничится превращение теми тремя, что вызвали неведомого демона, либо распространится на весь род человеческий.

Но все это, и многое другое, станет мне известно очень скоро, ибо настал наконец мой черед, и темное пятно теперь преследует мою тень, придвигаясь все ближе. Воздух словно сгустился вокруг меня, и кровь леденеет от несказанного страха; подвластные нам демоны и духи бежали, покинув дом Авикта, и огромные каменные женщины, стоящие у стен, охвачены дрожью. Но ужасное чудовище, что некогда было Авиктом, и второе чудовище, ранее носившее имя Ойгос, не покидают меня, не дрожат более и не чувствуют страха. Не отводя от мен черных провалов, – того, что некогда было глазами, – они, казалось наблюдают за мной, терпеливо ожидая мига, когда я уподоблюсь им, это молчание ужаснее, чем если бы они раздирали меня на части. В вое ветра мне слышатся страшные голоса, морские валы накатываются на берег, рыча, словно создания, явившиеся из чужого мира, и стены колеблются, как легкие покрывала под черным дыханием неведомой бездны.

И вот, зная, что время мое на исходе, я затворился в покоях, где хранятся наши записи и древние манускрипты, и составил правдивую запись о происшедшем. Я взял блестящую треугольную пластину, разгадка которой принесла нам гибель, и вышвырнул ее из окна прямо в море, в надежде, что больше она никому не попадет в руки. А теперь я должен закончить это послание, людям, заключить его в запечатанный цилиндр, отлитый из прочного медного сплава, и пустить его, по волнам океана. Ибо зловещее черное пятно только что почти вплотную приблизилось к моей тени… и расстояние меж ними не шире жезла мага.

ТАМ ЗА УГЛОМ, В ТЕМНОТЕ

Роберт Блох
Психопат

1

Он услышал шум, и страх, словно разряд тока, пронесся по телу. Звук был глухой, как будто кто-то стучал по оконному стеклу.

Норман Бейтс судорожно поднял голову, привстал, и книга выскользнула из рук, ударившись о тучные ляжки. Затем он осознал, что это просто вечерний дождь, просто дождевые капли, стучащие по окну гостиной.

Норман не заметил, как начался дождь и наступили сумерки. Однако в комнате стало довольно темно, и он потянулся к лампе, прежде чем продолжить чтение.

Это была старая настольная лампа, принадлежащая к распространенному когда-то типу, с разрисованным стеклянным абажуром и бисерной бахромой. Она стояла в гостиной с незапамятных времен, и Мама наотрез отказалась избавиться от нее. Да Норман на самом деле и не хотел этого: он прожил здесь все свои сорок лет, и в старых, привычных вещах, окружавших его с детства, было что-то приятное, успокаивающее. Здесь, внутри дома, жизнь текла по установленному некогда порядку, все перемены происходили там, за окном. И по большей части в этих переменах для него таилось что-то угрожающее.

Например, представим себе, что он решил бы выйти на улицу? Сейчас он, возможно, стоял бы посередине пустынной дороги или даже в болоте, где его застал бы дождь, и что тогда? Он бы промок до костей, пришлось бы пробираться домой в полной темноте. От этого можно простудиться и умереть, да и кто уходит из дому, когда уже стемнело? Насколько приятнее сидеть здесь, в гостиной, при свете лампы, с хорошей книгой, чтобы скоротать время.

Свет падал на его жирные щеки, отражался в стеклах очков и заставлял блестеть розовую кожу под редеющими прядями волос песочного цвета, когда он склонился над книгой, чтобы продолжить чтение.

Такая увлекательная книга – неудивительно, что время пролетело незаметно. «Королевство инков», сочинение Виктора В. фон Хагена, никогда раньше Норману не приходилось встречать такого обилия интереснейших фактов. Например, вот это – описание «качуа», победного танца воинов: они образовывали огромный круг, извиваясь и двигаясь словно змеи. Он углубился в чтение: «Ритм для этого танца отбивали на том, что некогда было телом вражеского воина, – с него сдиралась кожа, живот надувался, так что он превращался в барабан, а все тело играло роль резонатора, причем звуки исходили из открытого рта: необычный, но вполне эффективный метод.»

Норман улыбнулся, потом позволил себе расслабиться и поежился, словно зритель, созерцающий страшную сцену в фильме. НЕОБЫЧНЫЙ, НО ВПОЛНЕ ЭФФЕКТИВНЫЙ МЕТОД – да, так оно наверняка и было! Только представьте себе: содрать с человека, возможно еще живого, кожу, а потом надуть живот и бить по нему, словно в барабан! Интересно, как именно они это делали, как обрабатывали и сохраняли плоть мертвеца, чтобы предотвратить разложение? И еще, каким складом мышления надо обладать, чтобы вообще дойти до такой идеи?

Не самая аппетитная тема, но стоило только Норману прикрыть глаза, и эта сцена возникла перед ним так ясно, как будто он ее видел: ритмичное движение обнаженных, раскрашенных тел воинов, извивающихся, раскачивающихся в такт под безжалостным, словно выжженным небом, и старуха, скорчившаяся перед ними, отбивающая бесконечный ритм на раздутом, выпяченном животе трупа. Искаженный в гримасе рот широко раскрыт, очевидно с помощью костяных распорок; звуки доносятся оттуда. Мерный гул от ударов по раздутой плоти, идущий из сморщенных внутренностей, пробивающий себе путь по горлу и вырывающийся, словно глухие стоны, из глотки мертвеца.

На какое-то мгновение Норману даже показалось, что он слышит эти звуки. Потом он вспомнил, что шум дождя тоже образует ритм. А также шаги…

Он, конечно, почувствовал, что она здесь, даже не слыша ее шагов: привычка так обострила все его чувства, что он просто знал, когда Мама появлялась в комнате. Даже не видя ее, он знал, что она стоит рядом.

Сейчас Норман и в самом деле не видел ее; не поднимая головы, он сделал вид, будто продолжает чтение. Мама спала у себя в комнате, и он прекрасно знал, какой раздражительной она бывает, когда только проснется. Лучше сидеть тихонько и надеяться, что сегодня на нее не найдет.

– Норман, ты знаешь, который час?

Он вздохнул и захлопнул книгу. Теперь ясно, что с ней придется трудно: сам вопрос был предлогом для начала придирок. В холле стояли дедушкины часы, так что по пути сюда Мама легко могла узнать время.

И все же спорить из-за этого не стоит. Норман бросил взгляд на ручные часы, затем улыбнулся.

– Пять с минутами, – произнес он. – Говоря по правде, я не думал, что сейчас так поздно. Я читал…

– Ты думаешь, я слепая? Я вижу, что ты делал. – Теперь она стояла у окна, следя за тем, как стучат по стеклу дождевые капли. – Я вижу и то, чего ты не сделал. Почему ты не зажег нашу вывеску, когда стемнело? И почему ты здесь, а не там, где следует, – не в конторе?

– Ну, понимаешь, начался такой жуткий ливень, и я подумал, что вряд ли кто-то здесь появится…

– Чепуха! Как раз в такое время можно заработать. Многие не боятся водить машину в дождливую погоду.

– Но вряд ли кто-нибудь заедет к нам. Все пользуются новым шоссе, – Норман осознал, что в голосе его появились горькие нотки, почувствовал, как горечь подкатывает к горлу, так что теперь он словно ощущал ее терпкий вкус, и сделал попытку сдержать себя. Слишком поздно: он должен извергнуть наружу все, что накопилось в душе.

– Я говорил тебе, что нам грозит, когда нас заранее предупредили об этом шоссе. Ты бы спокойно успела продать мотель до официального объявления о строительстве новой дороги. Мы могли купить там любой участок за гроши, да к тому же и ближе к Фервиллу. Сейчас у нас был бы новый мотель, новый дом, возможность заработать. Но ты меня не послушала. Ты никогда не слушаешь, что я говорю, правда? Только одно: «Я хочу», «Я думаю»! Противно смотреть на тебя!

– Вот как, мой мальчик? – Голос Мамы был обманчиво мягким, но Норман знал, что за этим кроется. Потому что она произнесла слово «мальчик». Ему уже сорок лет, а она называет его «мальчиком»; хуже того, она и ведет себя с ним, как с маленьким мальчиком. Если бы только можно было не слушать! Но он слушал, он знал, что должен каждый раз выслушивать, что говорит Мама.

– Вот как, мальчик? – повторила Мама еще более мягким, вкрадчивым голосом. – Противно смотреть на меня, да? А вот я так не думаю. Нет, мальчик, дело не во мне. Тебе противно смотреть на себя. Вот она, подлинная причина, вот почему ты до сих пор сидишь здесь, на обочине никуда не ведущей дороги! Я ведь права, Норман? Все дело в том, что у тебя не хватает духу нормально жить. Всегда не хватало духу, не так ли, мальчик? Не хватило духу оставить дом, не хватило духу поискать и найти себе работу, или уйти в армию, или даже найти подходящую девушку…

– Ты бы мне не позволила!

– Правильно, Норман. Я бы тебе не позволила. Но будь ты мужчиной хотя бы наполовину, ты поступил бы по-своему.

Как ему хотелось крикнуть ей прямо в лицо, что это не так. Но он не мог. Потому что все, что Мама сейчас говорила, он повторял сам себе снова и снова, год за годом. Потому что это была правда. Мама всегда устанавливала для него правила, но он вовсе не должен был вечно им подчиняться. Иногда матери считают детей своей собственностью, но не все дети позволяют им такое. Сколько в мире еще вдов и единственных сыновей; не все же они намертво связаны отношениями такого рода. Да, он виноват не меньше ее. Потому что у него никогда не хватало духу.

– Знаешь, ты ведь мог тогда настоять на своем, – говорила Мама. – Скажем, выбрался бы из дому, нашел для нас новое место, а потом объявил о продаже этого жилища. Но нет, ты только скулил. И я знаю причину. Дело в том, что тебе на самом деле не хотелось никуда переезжать. Ты не хотел уходить отсюда, а теперь ты уже не уйдешь, ты вечно будешь сидеть здесь. Ты НЕ МОЖЕШЬ покинуть дом, правда, Норман? Так же, как не можешь стать взрослым.

Он не мог смотреть на Маму. Когда она начинала так говорить, Норман просто не мог на нее смотреть – вот и все. И куда бы он ни бросил взгляд, легче не становилось. Лампа с бисерной бахромой, старая неуклюжая мебель, из-за которой здесь было тесно, – все эти знакомые вещи, все вокруг внезапно стало ненавистным просто потому, что он все знал наизусть, как узник свою камеру. Он уперся взглядом в окно, но и это не помогало: за стеклом были дождь, и ветер, и темнота. Норман знал, что там, за стенами дома, для него тоже не будет спасения. Нигде не будет спасения, ничто не поможет скрыться от голоса, что пульсировал в голове, бил в уши, словно этот труп в книге: мерный рокот мертвеца.

Он вцепился в книгу, попытался сосредоточиться на чтении. Может быть, если он не будет обращать внимания, притворится спокойным…

Нет, ничего не вышло.

– Посмотри на себя, – говорил ее голос. (А барабан все бил: бум, бум, бум, звуки вибрировали, вырываясь из распяленной глотки.) – Я знаю, почему ты не удосужился зажечь вывеску. И почему ты этим вечером даже не подошел к конторе, чтобы открыть ее. На самом деле ты не забыл. Ты просто не хочешь, чтобы кто-нибудь пришел; НАДЕЕШЬСЯ, что посетителей не будет.

– Ну хорошо, – пробормотал Норман. – Это верно. Я ненавижу обслуживать посетителей, всегда ненавидел.

– Но это не все, мальчик. (Вот оно, снова: «мальчик-мальчик-мальчик!» – бьет барабан, стонет мертвая плоть.) Ты ненавидишь ЛЮДЕЙ. Потому что на самом деле ты их боишься, верно? Так всегда было, еще с самого детства. Лишь бы прилипнуть поближе к лампе и читать. Что тридцать лет назад, что сейчас. Укрыться от всего, загородившись книжкой.

– Но ведь есть вещи и похуже! Ты сама постоянно твердила это! По крайней мере, я не мотался по разным местам и не нажил неприятностей. Разве так уж плохо заниматься саморазвитием?

– Саморазвитием? Ха! – Теперь она стояла за его спиной, возвышалась над ним, смотрела на него сверху. – Вот это, значит, называется саморазвитие! Не пытайся меня одурачить, мальчик. Раньше не удавалось, и теперь не удастся. Ладно бы изучал Библию или хотя бы пытался получить образование. Я прекрасно знаю, что ты там читаешь. Мусор. Даже хуже.

– Между прочим, это история цивилизации инков…

– Ну да, а как же. И конечно, тут полным-полно омерзительных подробностей о занятиях этих грязных дикарей. Как в той, про острова южных морей. Ага, ты думал про ЭТУ я не знала, да? Прятал ее у себя в комнате, как и все остальные непристойные мерзости, которыми ты тайком упивался…

– Психология это не непристойная мерзость, Мама!

– Ах, он называет это психологией! Много ты знаешь о психологии! Никогда не забуду, как грязно ты говорил со мной в тот день, никогда! Подумать только, чтобы сын мог прийти и сказать такое собственной матери!

– Но я ведь только хотел объяснить тебе одну вещь. Про нас, наши отношения: это называется Эдипов комплекс, и я подумал, что, если мы попробуем спокойно обсудить нашу проблему, попытаемся разобраться, наша жизнь может измениться к лучшему.

– Измениться, мальчик? Ничего у нас не изменится. Прочитай хоть все книги в мире, каким ты был, таким всегда и останешься. Мне не надо выслушивать эту грязную, непристойную ерунду, чтобы понять, что ты за человек. Господи, восьмилетний мальчишка, и тот поймет. Да они и понимали все, твои детские приятели по играм, они знали, кто ты есть. МАМЕНЬКИН СЫНОК. Так тебя тогда называли, так оно и было. Было, есть и будет – всегда. Выросший из детских штанишек, большой, толстый маменькин сынок!

Звуки били по ушам, оглушали: барабанная дробь слов, барабанный бой в груди. Во рту пересохло, и он судорожно закашлялся. Еще немного, и он заплачет. Норман потряс головой. Подумать только, неужели она до сих пор способна довести его до такого! Да, способна, она сейчас и доводит его, и будет повторять это снова и снова, если только он не…

– Если только ты… и что дальше?

Господи, неужели она способна читать его мысли?

– Я знаю, о чем ты думаешь, Норман. Я все о тебе знаю, мальчик. Больше, чем тебе хотелось бы. Я знаю и чего ты хочешь, о чем мечтаешь. «Я хочу убить ее», – вот что ты сейчас думаешь, Норман? Но ты не можешь. Потому что у тебя не хватает духу. Из нас двоих жизненной энергией, силой обладаю я. Так было и так будет. Этой силы хватит на нас двоих. Вот почему тебе от меня никогда не избавиться, даже если ты действительно когда-нибудь захочешь. Но, конечно, в глубине души ты не хочешь этого. Я нужна тебе, мальчик. Вот она, правда, верно?

Он все еще боялся, что не выдержит, и не смел повернуть голову и взглянуть на нее – только не сейчас, немного попозже.

«Во-первых, успокоиться, – повторял он себе. – Быть предельно спокойным. Не думать о том, что она говорит. Попытайся взглянуть на вещи трезво, попытайся вспомнить. ЭТО ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА, И С ГОЛОВОЙ У НЕЕ НЕ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. ЕСЛИ БУДЕШЬ ДАЛЬШЕ СЛУШАТЬ ЕЕ ВОТ ТАК, У ТЕБЯ САМОГО В КОНЦЕ КОНЦОВ БУДЕТ С ГОЛОВОЙ НЕ ВСЕ В ПОРЯДКЕ. СКАЖИ, ЧТОБЫ ОНА ВОЗВРАТИЛАСЬ К СЕБЕ В КОМНАТУ И ЛОЖИЛАСЬ СПАТЬ. ТАМ ЕЕ МЕСТО.

И ПУСТЬ ПОТОРАПЛИВАЕТСЯ, ПОТОМУ ЧТО, ЕСЛИ ОНА НЕ ПОСЛУШАЕТСЯ, НА ЭТОТ РАЗ ОН ПРИДУШИТ ЕЕ, ПРИДУШИТ ЕЕ СОБСТВЕННОЙ СЕРЕБРЯНОЙ ЦЕПОЧКОЙ…»

Он стал поворачиваться, уже готовый произнести эти слова, губы беззвучно шевелились. В этот момент раздался звонок.

Звонок был сигналом: он означал, что кто-то приехал и вызывает хозяина.

Даже не посмотрев, что делается за его спиной, Норман направился в холл, снял с вешалки плащ, открыл дверь и шагнул в темноту.

2

Дождь продолжался уже несколько минут, прежде чем она заметила это и включила дворники, а заодно фары; как-то неожиданно стало темно, и дорога впереди была трудноразличимой серой полосой между нависавшей с обеих сторон черной массой деревьев.

Деревья? Когда она проезжала по шоссе в последний раз, здесь как будто не было полосы деревьев. Это, конечно, было давно – прошлым летом, и она добралась до Фервилла ясным солнечным днем, бодрая и отдохнувшая. Теперь она измотана после восемнадцати часов непрерывной езды, но все-таки способна вспомнить дорогу и ощутить, что здесь что-то не так.

ВСПОМНИТЬ – это слово словно разорвало пелену, застилавшую мозг. Теперь Мери могла смутно припомнить, как примерно полчаса назад она несколько мгновений колебалась, доехав до развилки дороги. Так и есть – она повернула не в ту сторону. И вот теперь она едет неизвестно куда, льет этот жуткий дождь, вокруг кромешная тьма…

«НУ-КА, ДЕРЖИ СЕБЯ В РУКАХ! СЕЙЧАС НИКАК НЕЛЬЗЯ ВПАДАТЬ В ИСТЕРИКУ. ХУДШЕЕ УЖЕ ПОЗАДИ».

«Это верно», – сказала она себе. Худшее уже произошло. Вчера, во второй половине дня, когда она украла эти деньги.

Она стояла в кабинете мистера Ловери и видела, как Том Кэссиди извлек увесистую пачку зеленых банкнот и бросил ее на стол. Тридцать шесть денежных единиц с изображением тучного мужчины, похожего на торговца, еще восемь, на которых отпечатано лицо человека, походившего на владельца похоронного бюро. Но этот «торговец» на самом деле был Гровером Кливлендом, а гробовых дел мастер – Вильямом Мак-Кинли. Тридцать шесть тысячных купюр плюс восемь пятисотдолларовых банкнот – ровно сорок тысяч.

Том Кэссиди бросил их на стол, словно это были просто раскрашенные бумажки, и, небрежно раскладывая их веером, объявил, что решил заключить сделку и в качестве свадебного подарка дочери купить дом.

Мистер Ловери старался изобразить такое же равнодушие, подписывая документы, завершающие сделку. Но, как только старый Том Кэссиди вышел за дверь, мистер Ловери сразу оживился. Он собрал деньги, положил их в большой коричневый конверт и запечатал его. Мери заметила, как при этом у него дрожали руки.

– Вот, мисс Крейн, – сказал он, подавая ей конверт. – Занесите это в банк. Сейчас почти четыре, но я уверен, что Гилберт разрешит вам положить деньги.

Он остановился, внимательно посмотрел на нее:

– Что с вами, мисс Крейн, – вам нехорошо?

Наверное, он заметил, как стали дрожать у НЕЕ руки, как только она взяла конверт. Неважно. Она в точности знала, что сейчас скажет, хотя, когда ее губы произносили эти слова, слушала сама себя с удивлением.

– Кажется, снова разболелась голова, мистер Ловери. Я как раз собиралась попросить разрешения уйти пораньше. Мы сейчас разбираемся с почтой и не сможем подготовить оставшиеся документы по сделке до понедельника.

Мистер Ловери улыбнулся. У него было хорошее настроение. Ну еще бы! Пять процентов от сорока тысяч составляют две тысячи долларов. Он мог себе позволить небольшой акт филантропии.

– Ну конечно, мисс Крейн. Только зайдите в банк, а потом отправляйтесь домой. Хотите, чтобы я подвез вас?

– Нет, спасибо. Доберусь сама. Немного отдыха…

– Да, это главное. Что ж, тогда до понедельника. Я всегда утверждал, что самое важное – это здоровье и покой.

Как же, черта с два: Ловери мог загнать себя до полусмерти из-за лишнего доллара и всегда был готов по жертвовать, жизнью любого из своих служащих за добавочные пятьдесят центов. Но Мери Крейн лучезарно улыбнулась ему и покинула шефа и свою работу – навсегда. Прихватив с собой сорок тысяч долларов.

Не каждый день предоставляется такая возможность. Если откровенно, бывают люди, которым судьба не дает вообще никаких шансов. Мери Крейн ждала своего – двадцать семь лет.

Возможность поступить в колледж исчезла, когда отец попал под машину. Ей было семнадцать лет. Вместо этого Мери в течение года посещала курсы для секретарш, потом надо было содержать мать и Лилу, младшую сестру.

Возможность выйти замуж пропала после того, как Дейла Белтера забрали в армию. Ей было двадцать два. Его сразу отправили на Гавайи, вскоре в своих письмах он начал упоминать имя некой девушки, а потом письма перестали приходить. Когда она получила открытку с объявлением об его свадьбе, Мери уже было все равно.

Кроме всего прочего, в это время уже была серьезно больна мама. Так продолжалось три года. Она умерла, когда Лила. была в школе. Мери хотела, чтобы сестра обязательно поступила в колледж, а там будь что будет, но теперь забота о них двоих лежала целиком на ее плечах. Весь день – работа в агентстве Ловери, полночи – у постели матери. Ни на что другое времени не оставалось. Некогда было даже замечать, как проходят годы. Но очередной приступ доконал маму, она должна была устраивать похороны. Потом Лила бросила школу и пыталась найти работу, а она как-то раз посмотрела в зеркало и словно проснулась: вот это изможденное, осунувшееся лицо, глядящее на нее оттуда, – это была она, Мери Крейн. Она чем-то ударила по стеклу, зеркало разбилось, но ей казалось, что она сама, ее жизнь рассыпается, превращаясь в тысячи сверкающих осколков.

Лила тогда вела себя просто замечательно, и даже мистер Ловери помог, устроив так, что их дом сразу же купили. Когда все было окончательно оформлено, у них на руках оказалось наличными примерно две тысячи долларов. Лила нашла работу в магазине, торгующем грампластинками в нижней части города, и они сняли маленькую комнатку на двоих.

– Послушай, что я тебе скажу, ты должна отдохнуть, – заявила Лила. – У тебя будет настоящий, полноценный отпуск. Нет, не надо спорить! Девять лет ты нас содержала, теперь самое время стряхнуть с себя заботы, расслабиться. Ты должна куда-нибудь поехать. Вот, например, круиз на морском лайнере.

Так она оказалась на борту «Каледонии», и уже через неделю плавания по Карибскому морю изможденное, осунувшееся лицо прежней Мери больше не возникало перед ее глазами, когда она подходила к зеркалу в своей каюте. Она снова была молодой («По крайней мере, выглядела никак не старше двадцати двух», – говорила она себе), но, самое главное, она была влюблена.

Нет, это была не та безрассудная, неудержимая страсть, которую она испытала когда-то к Дейлу Белтеру. Не было и романтических поцелуев при лунном свете, серебрящем волны, – всех этих голливудских сцен, сразу же встающих перед глазами, как только речь заходит о круизе в тропиках.

Сэм Лумис был на добрых десять лет старше, чем в свое время Дейл Белтер, и не очень-то ловко умел ухаживать, но Мери любила его. Казалось, вот она, первая настоящая возможность устроить свою жизнь, которую предоставила ей судьба. Так ей казалось до тех пор, пока Сэм не решил объяснить ей свое положение.

– Понимаешь, – сказал он ей, – я сейчас вроде как красуюсь в чужой одежде. Видишь ли, этот вот магазин…

И он рассказал ей свою историю.

На севере, в маленьком городке Фервилл, есть магазин, торгующий всем, что нужно в фермерском хозяйстве. Сэм работал там, помогая отцу. Подразумевалось, что дело потом перейдет к нему по наследству. Год назад отец умер, и тогда Сэму сообщили плохие новости.

Да, конечно, магазин переходит к нему. Плюс около двадцати тысяч отцовского долга. Дом, товары, даже страховка, – все уходило в счет долга. Отец никогда не говорил Сэму, что частенько вкладывал деньги в другой вид бизнеса – играл на тотализаторе. Но, так или иначе, у Сэма теперь оставалось только два варианта: объявить себя банкротом или попытаться выплатить долги.

Сэм выбрал второе.

– Это дело приносит прибыль, – объяснил он. – Я, конечно, не стану богачом, но, если управлять магазином как следует, можно получать стабильную выручку в девять-десять тысяч в год. А если я смогу выставить приличный выбор разных машин для сельскохозяйственных работ, может даже больше. Я выплатил уже четыре тысячи с лишним долга и думаю, что еще пара лет и я расплачусь со всеми полностью.

– Но я не понимаю, если ты столько должен, как ты можешь позволить себе этот круиз?

Сэм широко улыбнулся.

– Я выиграл соревнование. Ну да, кто больше всех получит выручки от продажи сельскохозяйственной техники; спонсором было отделение фирмы, которая ее производит. Я вовсе и не пытался выиграть эту поездку – просто вертелся как мог, чтобы быстрее заплатить долги. Они меня уведомили, что я занял первое место в своем округе. Я пытался получить приз деньгами, но они ни в какую. Или круиз, или ничего. Что ж, этот месяц не будет напряженным, своему помощнику я доверяю. Я подумал, что отдохнуть за чужой счет тоже не так уж плохо. Вот так я оказался здесь. И встретил тебя. – Он невесело улыбнулся и вздохнул.

– Да, если бы это был наш медовый месяц…

– Сэм, но что нам мешает? Я хочу сказать, мы можем… Однако он снова тяжело вздохнул и покачал головой.

– Придется подождать с этим. Может, два-три года, пока я не расплачусь со всеми долгами.

– Я не хочу ждать! И наплевать мне на деньги. Я могла бы уйти из своего агентства, работать в магазине…

– И спать тоже в нем, как это приходится делать мне? – Он выдавил из себя улыбку, но лицо оставалось таким же безрадостным. – Да, я не шучу! Устроил себе гнездышко в задней комнате. Питаюсь в основном бобовыми консервами. У нас говорят, что я так трясусь над каждой копейкой, что переплюнул даже нашего банкира.

– Но к чему все это? – спросила она. – Я хочу сказать, если ты не будешь так себя ограничивать, то выплатишь долг на год-два позже, и все. А до тех пор…

– До тех пор я должен жить в Фервилле. Неплохой городишко. Но маленький. Там все все друг о друге знают. Пока я вот так веду себя, я вызываю сочувствие и уважение. Они часто покупают мой товар, просто чтобы поддержать меня, – все знают мои проблемы и всем нравится, что я стараюсь изо всех сил, чтобы решить их. Отец, несмотря на то как у нас все потом повернулось, пользовался хорошей репутацией. Важно, чтобы эта репутация сохранилась. Для меня и моего бизнеса. И для нас в будущем. Теперь-то это стало еще важнее, чем раньше. Разве ты не понимаешь?

– В будущем, – Мери вздохнула. – Ты сказал два-три года.

– Ничего не поделаешь. Понимаешь, когда мы поженимся, я хочу, чтобы у нас был приличный дом, хорошая обстановка. Для этого нужны деньги. По крайней мере, возможность взять в кредит. Сейчас-то я постоянно оттягиваю расчеты с поставщиками – они это терпят, пока уверены, что все, что я заработаю, пойдет им в уплату за долга. Тяжело и не очень-то приятно. Но я знаю, чего хочу добиться, и на меньшее не согласен. Тебе просто придется немного подождать, дорогая.

И она терпеливо ждала и больше не спорила с ним об этом. Но только после того, как ей стало ясно, что ни уговоры, ни другие способы убеждения не заставят его поступить иначе.

Так у них обстояли дела, когда круиз завершился. Прошел год с лишним. За это время абсолютно ничего не изменилось. Прошлым летом Мери приезжала к нему, посмотрела на город, магазин, увидела, что в расчетной книжке появились новые записи: Сэм вернул еще пять тысяч долларов.

– Осталось всего-то одиннадцать тысяч, – гордо объявил он. – Справлюсь за два года, а может, и раньше.

ДВА ГОДА. Через два года ей будет двадцать девять. Она уже не может позволить себе устроить сцену, закатить истерику и гордо хлопнуть дверью, как какая-нибудь двадцатилетняя девица. Мери отлично понимала, что особого выбора у нее нет: вряд ли когда-нибудь она встретит еще одного Сэма Лумиса. Поэтому она улыбалась, понимающе кивала и отправлялась домой, корпеть над бумагами в агентстве Ловери.

И опять каждый день, приходя на работу, она видела, как старина Ловери получает свои пять процентов за посредничество. Видела, как он скупал ненадежные накладные и добивался, чтобы прежних владельцев лишали права выкупа, как, ловко выбрав подходящий момент, предлагал немыслимо низкие цены людям, отчаянно нуждающимся в наличных, а потом зарабатывал хорошие деньги, легко и быстро сбывая их имущество. Люди продают и покупают каждый день, а Ловери просто стоял в середине и получал от обеих сторон свои пять процентов только за то, что сводил покупателя и продавца. Это все, что он делал полезного в жизни. И тем не менее он был богат. ЕМУ-то не пришлось бы ломать спину два года, чтобы выплатить одиннадцатитысячный долг. Ловери иногда зарабатывал такую сумму всего за пару месяцев.