Текст книги "Улугбек"

Автор книги: Глеб Голубев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

ДВОРЦОВЫЙ ПЛЕН

 
Несовместимых мы всегда полны желаний:
В одной руке – бокал, другая – на коране.
И так вот мы живем под сводом голубым:
Полубезбожники и полумусульмане.
 

Омар Хайям

Наконец он свободен! Ему шел восемнадцатый год, и теперь он стал полновластным хозяином Самарканда. Проводив отца, Улугбек долго стоял на лысой вершине холма Афросиаб и смотрел на город, раскинувшийся у его ног. Была зима, сады стояли голые, пустые, выпавший за ночь снег таял под копытами лошадей и превращался в липкую грязь. Но Улугбек, вдыхая сырой воздух, уже чувствовал дыхание весны и улыбался своим радостным думам.

Он не мог налюбоваться своим Самаркандом. Город был древним: Улугбек хорошо знал старинные предания о том, что некогда именно здесь, на холме

Афросиаб, где он теперь стоял, раскидывал шатры легендарный Искандер Двурогий – Александр Македонский. Тогда город назывался Маракандой и весь умещался на этом холме. Он переместился вниз, в долину, лишь после страшного нашествия свирепых воинов Чингис-хана в 1220 году.

Улугбек тронул коня и начал медленно спускаться по склону. По дороге в город он еще заехал полюбоваться мавзолеями Шахи-Зинда. Это место почиталось священным. Здесь был похоронен некий Кусам-ибн-Аббас. Его считали двоюродным братом самого пророка Мухаммеда, и муллы уверяли, будто он был-последним, кому посчастливилось видеть посланника аллаха перед смертью. Поэтому и прозвали место его погребения Шахи-Зинда – «Живой царь». Каждый год сюда приходили на поклонение тысячи верующих.

Вокруг «святой» могилы с течением времени возникло несколько усыпальниц. Особенно ловко постарался использовать это удобное место хитрый Тимур. Он похоронил здесь своих сестер, жену, других родичей. Его замысел оказался верным: посещая могилу «Живого царя», люди заодно славили и Тимура, восхищались его святостью. А чтобы молитвы не затихали ни днем ни ночью, Тимур приказал тут же построить и вместительную ханаку – своего рода «странноприимный дом» для бродячих дервишей.

Все эти постройки образовали целый небольшой городок, рассеченный, словно улицей, узким коридором. Удивительное, незабываемое впечатление производят они даже теперь, когда стены обрушились во многих местах, осыпались кое-где изразцовые плитки, на крышах мавзолеев успели вырасти настоящие деревья.

Яркие, нарядные краски майолики, секрет которых унесли с собой безвестные мастера, почти не потускнели за века. Можно представить, как же они радовали глаза Улугбека в тот далекий день, когда он по-хозяйски обходил один мавзолей за другим.

Вся его поездка по Самарканду в тот день превратилась как бы в своеобразный смотр красоты и богатств, владыкой которых стал молодой правитель.

Миновав базар, раскинувшийся сразу за городскими воротами Аханин, Улугбек со свитой подъехал к соборной мечети. Она высилась над шумным и пестрым торжищем, словно гора. Четыре минарета возносили по ее углам свои острые верхушки прямо в небо. За входной аркой открывался просторный внутренний двор. Он был громаден, но величину его скрадывал целый лес колонн – их насчитывалось свыше четырех сотен!

Подоспело время «полуденной молитве «зухр», и Улугбек совершил намаз возле мраморного колодца, полного чистой и холодной воды.

От соборной мечети начиналась та главная улица, которую приказал провести Тимур через весь город. Возле лавок всегда толпился народ. Стражники, размахивая плетьми, с трудом оттесняли эту толпу к стенам, прокладывая дорогу для Улугбека. Завидев белую лошадь правителя, люди падали ниц в серую базарную пыль.

Улугбек ехал медленно, заглядывая с высоты седла в окна лавок. Представители каждого ремесла имели свои торговые ряды, не смешиваясь друг с другом. В лавках джибатан смутно мерцали на стенах стальные кольчуги. На пестрых коврах разложили длинные, певучие в своем смертельном полете, острые стрелы продавцы – тиргаран. Синий дымок вился над переносными очагами литейщиков – чуянгаран. Звонко стучали молотками кузнецы, гнули спины над кольцами ювелиры, резчики печатей, граверы.

Отменных мастеров было в Самарканде так много, что они занимали своими лавчонками целые улочки, вливавшиеся в главную, словно ручейки в реку. Эти улицы так и называли по ремеслам: Наккашан – улица художников, Заргаран – улица ювелиров.

С удовольствием слушал Улугбек веселый перестук молотков и громкие базарные крики. Взгляд его радовали нежные краски китайских шелков на прилавках, блеск драгоценных камней. Ведь все это теперь его. Он всему отныне хозяин. Он стал, как Тимур, правителем Самарканда, который на разных языках славят «Ликам Земли»!

Город был богат и прекрасен, но страшно запущен. Это тоже бросилось в глаза Улугбеку. Годы междоусобных смут, осад и набегов повсюду оставили после себя грязные следы. Липкий ил затянул арыки, на улицах – груды мусора. Улугбек приказал своим эмирам немедленно навести порядок.

А сам он повернул коня в ту сторону, где над верхушками старых тополей поднимался голубой купол нового мавзолея. Тимур начал строить его для своего любимца Мухаммед-Султана, но волей судьбы сам первый лег под его высокими сводами. Теперь мавзолей так и называли в народе: Гур-Эмир, «Могила Эмира».

Улугбек слез с коня и, преклонив под аркой колени, вошел в прохладный полумрак мавзолея. Внутренняя отделка еще не была закончена. Два мастера выкладывали по стене тонкую полоску из прозрачного, как чистый лед, дорогого камня оникса. Третий мастер шлифовал высокие резные двери изумительной работы. Резьба словно состояла из двух слоев: на фоне виноградных листьев и усиков выступала ваза с пышным букетом цветов.

Над дверью по синему полю тянулась надпись из белоснежных мозаичных букв: «Это могила султана мира, эмира Тимура Гурагана».

Низ стен покрывали плитки зеленоватого мрамора, а выше они были расписаны красками, тоже в мягких зеленоватых тонах. От этого полумрак приобретал какой-то радостный, живой оттенок, словно Улугбек вошел не под своды гробницы, а в густую, тенистую аллею сада.

Сверху, из стрельчатых маленьких окон под самым потолком, свет падал на три гробницы из простого серого камня. Теперь они лежали рядом: Тимур, Мираншах и Мухаммед-Султан.

Это были только надгробия, а сами могилы находились внизу, в подвале. Но туда Улугбек не стал спускаться. Темный зев подземелья почему-то пугал его.

Вечером во дворце Кок-Сарай он при зыбком сиянии светильников листа л книги, на страницах которых придворные мудрецы старательным почерком записали заветы, якобы обеспечившие Тимуру счастливое правление, вечную любовь народа и верное местечко в райских садах Эдема:

«Я слышал: если аллах пошлет кому-либо великую власть, то могущество владыки возрастет еще больше, если он будет справедлив и милостив во всех своих делах; могущество владыки, наоборот, быстро придет в умаление, если он уклонится на путь несправедливости и жестокости. И вот, чтобы поддержать и укрепить свое имущество, я взял в одну руку светоч справедливости, а в другую – светоч милосердия и этими двумя светочами непрерывно освещал путь своей жизни, всегда во всех делах стараясь быть справедливым и милостивым...

Я выбрал четырех министров себе, справедливых и милосердных. Я приказал им всегда следить за моими поступками и останавливать меня всякий раз, когда я буду несправедливым, буду верить словам лжи или посягать на чужое добро».

Улугбек не выдержал и рассмеялся. Уж кто-кто, а он-то не забыл деда. Попробовал бы кто-нибудь возразить Тимуру! Смельчак не прожил бы после этого и часа.

Он видел, как нагло лгала эта толстая книга в красивом переплете с рубинами, вделанными в кожу, и с серебряными застежками. Но он хотел понять, как надо жить и править людьми, и продолжал читать дальше.

«Всегда я считал себя первым и самым ревностным слугой аллаха, всегда творил волю аллаха и его посланника Мухаммеда, без воли аллаха не чинил вреда ни одному из народов этого мира. И знатным и незнатным я одинаково старался делать добро; я никогда не желал овладеть чужим имуществом, не думал о богатстве, не завидовал богатым. Поучительна судьба эмира Хуссейна, жадного до добра подвластных ему людей, он и погиб из-за своей жадности...»

Улугбеку вдруг показалось, что он слышит резкий, хрипловатый голос покойного деда: так велика была ненависть, вдруг прорвавшаяся среди торжественных поучений, что даже сюда заставил Тимур вставить имя своего врага и соперника, чьи кости давным-давно уже истлели в земле.

Когда-то в молодости Тимур и эмир Хуссейн были неразлучными друзьями. Вместе они грабили купеческие караваны, вместе попали в плен к туркменам и томились там добрых два месяца. Но Повелитель Мира не любил вспоминать о своей разбойничьей молодости. Улугбек узнал об этом уже после смерти деда. В книгах все рисовалось совсем иначе, и Тимур выдавался чуть ли не за божьего сына.

Не любил распространяться Тимур и о том, чем закончилась его дружба с эмиром Хуссейном, «жадным до добра подвластных ему людей». Они даже было породнились: Тимур сосватал за друга свою сестру. Но скоро двум тиграм стало тесно в одном лесу, и друзья передрались. Тимур оказался победителем и уничтожил эмира Хуссейна. Только сделал он это весьма ловко, чужими руками: дал ему клятвенное заверение сохранить жизнь, а потом подыскал людей, которые хотели отомстить эмиру за родичей, казненных Хуссейном. А разве могут иметь какую-нибудь силу любые клятвы против завета шариата: «Кто будет убит несправедливо, за того право мести мы предоставили родственнику его...»

И какое поистине дьявольское лицемерие надо было иметь, чтобы потом еще сказать об убитом: «Он погиб из-за своей жадности. Поучительна его судьба!..»

«А может быть, так и должен вести себя правитель? – думает в ночной тишине Улугбек. – Как жить? Как править страной, этим прекрасным городом, который раскинулся вокруг дворца под небом, усыпанном звездами?»

Любознательные беседы с придворными звездочетами не прошли даром. Улугбек сразу нашел среди россыпи звезд рыжеватое пятнышко Мерриха, как называли арабы планету Марс. И отменная память сразу подсказала ему все поверья, связанные с этой планетой: «День звезды Меррих – вторник... Если год начинается с этого дня, то смерть постигнет многих правителей и владык... Но зато хлеб поднимется в' цене, обогащая торговцев, будет много дождей, а рыбы мало. Мед станет дешев, и на полях созреет хороший урожай ячменя. Но нападет падеж на ослов, и цена на них поднимается до крайности...»

У каждого человека есть своя звезда, думал Улугбек. И по сочетанию звезд можно, говорят, узнать заранее все человеческие судьбы. Это очень удобная наука для правителей! Надо заняться ею самому, не доверяясь своим звездочетам. Тогда он поймет, как надо править.

Улугбек пока этого не знает. Он не знает еще очень многого. Ему неведомо, что вовсе не в царственной власти найдет он свое счастье и вечную славу. Он и не подозревает, как потускнеют, померкнут наивные мечты о предсказании судеб по далеким мерцающим звездам перед захватывающей картиной законов природы, которые движут планетами. И тогда эти звезды станут для него близкими, родными, и он будет звать их все по именам и узнает даже лучше, чем собственных сыновей. И не знает также Улугбек в этот час ночных мечтаний и раздумий, что еще придется ему самому в конце жизни столкнуться с дьявольским коварством людей, которые умеют ловко воспользоваться древним кровавым заветом шариата: «Кто будет убит несправедливо, за того право мести мы предоставили родственнику его...»

Пока что он слишком молод, чтобы долго ломать голову над загадками жизни. В нем играет горячая кровь. Утром Улугбек приказывает седлать поскорее коней и спешит за город, в сад Давлетабад, где шумят водопады, в еще не одевшихся листвой зарослях в предчувствии близкой весны кричат фазаны, выискивая подруг, и слуги уже расстилают громадный достархан – пиршественную скатерть.

Песни звучат в садах весь день, а то и всю ночь напролет, пока над дальними холмами не появится утренняя звезда Зухрат.

– Музыканты, играйте веселей! – кричит Улугбек. – Ведь Зухрат – ваша покровительница, ее всегда рисуют с бубном в руках. Играйте в ее честь!

А один из гостей, больше других умудренный в искусстве лести, вспомнив к случаю стихи Низами, уже спешит весьма прозрачно сравнить молодого правителя с легендарным героем Хосровом:

 
В пять лет уже все то, что дивно в нашем мире,
Он зорко наблюдал, учась постигнуть шире.
Шести достигнув лет, взрос кипарисом он,
Стремясь обычаи постичь шести сторон.
Он славен стал красой; узрев его однажды,
«Юсуф египетский»  [18]18
  Библейский герой Иосиф, известный своей красотой, легенды о котором были распространены «а Востоке.


[Закрыть]о нем сказал бы каждый...
 

Улугбек любил и знал стихи Низами и с улыбкой подхватывал певучие строчки:

 
Он узел из волос развязывал стрелой,
Копьем кольцо срывал с кольчуги боевой.
Как лучник, превращал, на бранном целясь поле,
Венеры барабан он в барабан соколий... [19]19
  Этим типично восточным сравнением великий поэт хочет оказать, что для его героя веления судьбы покорны, как охотничий барабанчик.


[Закрыть]
 

Своих охотничьих соколов Улугбек тоже не забывал. Бросив пирующих гостей, он вскакивал на коня и мчался по окрестным полям, где в чистых весенних лужах отражалось бездонное небо. Увлеченный охотой, молодой правитель больше смотрел вверх, где быстрокрылые кречеты стремительно гонялись за жирными перепуганными утками. То, что творилось вокруг, на земле, Улугбек почти не замечал. Только изредка ему резали глаз какие-нибудь развалины или обвалившиеся дувалы покинутого людьми кишлака.

Нищета и разруха царили в селениях, дочиста разграбленных за годы военных смут. Крестьян душили налоги. Их было без счета: земельный налог – ха-радж, подушная подать – джизья, барщинные работы – богар, обязанность по первому требованию хозяина поставлять лошадей и ишаков и еще великое множество всяких непредвиденных налоговой податей, которые назывались общим именем «аваризат».

И хозяев тоже было немало. Подвластные им земли правители раздавали своим приближенным. Это называлось суюргал. Каждый владетель такого суюргала, собирая налоги в казну, конечно, не обижал и себя.

Обширнейшие земли были приписаны также к многочисленным мечетям, священным мазарам, ханакам по особым, вакуфным, дарственным грамотам. На доходы от вакуфных земель кормилось все несметное множество духовных лиц.

Улугбек понимал, что страна обнищала и приходит в упадок. Но, конечно, ему и в голову не могло прийти снизить налоги и тем облегчить положение народа. Наоборот, чтобы пополнить казну, налоги повышались и взыскивались беспощадно. В этом Улугбек был сыном своего времени и даже помыслить не мог иначе.

И путь к процветанию страны он видел тоже в духе своего времени. Лучше всего наполнять казну за счет соседей – таков был, пожалуй, главный завет Тимура. Улугбек мечтал о военных походах.

Тем временем Шахрух решил вернуть обратно Хорезм, захваченный за время междоусобных смут кочевыми узбеками. Поручил он эту задачу Шах-Малику. Улугбек тоже послал свои войска, но сам очутиться вновь под началом недавнего назойливого опекуна решительно отказался.

Завоевав Хорезм, Шахрух послал свои войска дальше на запад отбирать области, захваченные сыном своего покойного брата Омар-Шейха Искандером. Улугбек не пожелал участвовать и в этом походе, хотя и предоставил отцу несколько боевых слонов. Он жаждал собственных подвигов, которые ни с кем не хотел делить.

Он уже забыл, как еще совсем недавно бежал, словно заяц, в ночной темноте, спасая свою жизнь. Теперь ему казалось, будто во всем тогда был виноват один неудачливый Шах-Малик. А теперь-то Улугбек покажет всему миру, на какие подвиги способен внук непобедимого Тимура!

И случай скоро представился. В Фергане сидел наместником другой сын Омар-Шейха, царевич Ахмед. Земли его считались подвластными Улугбеку. Но Ахмед вовсе не хотел подчиняться своему двоюродному брату, да еще такому молодому. На строгие повеления Улугбека он попросту не отвечал. Улугбек вызвал его в Самарканд. Тот не приехал.

Весной 1414 года Улугбек повел свои войска в Фергану. Первый раз он ехал впереди воинов на белом коне, как настоящий полководец. Улугбек вспоминал уроки деда и построил свою армию точно так же, как это делал когда-то Тимур: впереди шло сторожевое охранение с опытным проводником, за ними авангард – манглай. Снова весело ржали кони, и густая пыль стояла над дорогами.

Древний вековой порядок движения войска пришлось поломать, когда проходили через «Ворота Тимура» – так, неизвестно почему, прозвали в народе тесное ущелье в Нуратинском хребте. Ни с какими подвигами Тимура это место не было связано. Но ущелье действительно служило как бы природными воротами в Самарканд, миновать которые было невозможно по пути с севера, из Моголистана. Цокот лошадиных копыт гулко отдавался среди мрачных, черных скал теснины, смешиваясь с неумолчным ревом реки, перекатывавшей камни.

Улугбек выехал из ущелья, и перед ним, словно бескрайный ковер, раскинулась в буйном весеннем цветенье джизакская степь. Трава была так густа и высока, что тюльпаны можно было рвать, не слезая с седла.

Разведчики доносили, что впереди все спокойно. Вражеские войска не появлялись. Армия Улугбека беспрепятственно прошла по берегу мутной Сыр-Дарьи, пробившей себе путь сквозь легендарные скалы Фархада, и вступила в благодатную Ферганскую долину.

Инструментов, которыми пользовался Улугбек для наблюдений над звездами, не сохранилось. Но о том, как они выглядели, дает некоторое представление эта астролябия, сделанная в семнадцатом веке узбекским мастером.

Так попытался восстановить внешний вид обсерватории на холме Кухак советский архитектор В. А. Нильсен.

Даже сохранившаяся под землей небольшая часть главного инструмента и сейчас производит сильное впечатление. Снимок сделан во время первых раскопок В. Л. Вяткина.

Когда-то в этом медресе на площади Регистан в Самарканде Улугбек читал лекции.

Стали готовиться к долгожданному бою. Улугбек собрал всех эмиров, растолковал им свой план сра жения, который долго и тщательно придумывал, и с каждого взял расписку, как делал дед. Он сам проверил предсказания астрологов: стечение планет благоприятствовало битве.

Все было продумано, взвешено, приготовлено. Не хватало только одного – противника. Сражаться оказалось не с кем: Ахмед убежал в горы, к монголам.

Обескураженный молодой полководец готов был разреветься как мальчишка. Но потом Улугбек утешил себя тем, что бескровная победа – тоже победа, и начал разводить отряды воинов по городам, чтобы всюду поставить свои гарнизоны. Местами они встречали сопротивление, но такое слабое, что победы в этих стычках не приносили никакого удовлетворения.

А в довершение всех огорчений Шахрух слал из Герата гонцов с гневными письмами, упрекая сына в самоуправстве.

Нет, не принес этот первый поход никакой радости Улугбеку. Все получалось совсем не так, как он мечтал. Не приняв честного сражения в чистом поле, Ахмед предпочитал наносить удары исподтишка. Едва Улугбек вывел свои отряды из Ферганской долины и направился домой, как Ахмед с монголами напал на оставленные гарнизоны, разбил некоторые из них и снова скрылся в горах, увозя с собой награбленную добычу.

Улугбек так толком и не понимал, кем он возвращается в Самарканд: .победителем или побежденным. А теперь еще предстояло ехать в Герат, объясняться с отцом.

Встретили его в Герате настороженно. Шахрух дал понять, что считает себя полновластным хозяином всех земель, некогда завоеванных Тимуром, а сына – только одним из эмиров, которому временно доверено управление Мавераннахром. Но особенно упрекать сына не стал: как-никак в Фергане наведен порядок.

Во всяком случае, как старый дипломат, на людях Шахрух не показывал своего недовольства. Когда на торжественном приеме во дворце Улугбек стоял возле престола отца рядом со своим братом Байсункаром, Шахрух воскликнул, обращаясь к придворным:

– Любуйтесь на моих сыновей! Я ими доволен, слава аллаху!

Байсункар тоже вырос и повзрослел за эти годы, Шахрух даже назначил его своим визирем [20]20
  Визирь (буквально: «носильщик тяжестей») – первый министр, носильщик тяжестей управления.


[Закрыть]и, уезжая куда-нибудь, оставлял Герат на него. Но, конечно, все вопросы решала в своих покоях Гаухар-Шад. Байсункар был не глуп и тяготился таким положением. Гораздо больше, чем государственные дела, которые он мог решать только формально, его увлекала другая должность, предоставленная ему отцом: смотрителя придворной библиотеки. Тут он был полным хозяином, и Улугбек с удовольствием вел с ним долгие литературные беседы, втайне удивляясь начитанности брата.

Испытующе присматривалась к Улугбеку мать. Она была и умнее и энергичнее, а главное – властолюбивее своего мужа. Давно уже вершила она за Шахруха все государственные дела, но так осторожно и ловко, что не задевала самолюбия супруга. Гау-хар-Шад умела действовать быстро и решительно, совсем по-мужски, и не раз, слыша, как она отдает приказания, Улугбек любовался ею и думал про себя: «Воистину в глазах ее не только сияние жемчуга, но и блеск меча [21]21
  Игра слов: по-персидски «гаухар» означает и «жемчужина» и «сверкание меча».


[Закрыть]».

Сложись все иначе, наверное, никто лучше матери не смог бы оценить по достоинству ум и талантливость Улугбека. Но судьба разделила их. С самых ранних лет оторванный от нее, он не испытывал почти никаких сыновних чувств к этой незаурядной женщине. И для Гаухар-Шад родной сын был, в сущности, тоже совершенно чужим человеком. Сейчас она видела в нем только претендента на власть, умного и опасного соперника. Это настороженное и враждебное чувство станет крепнуть и разрастаться с годами и в конце концов приведет к тому, что мать пошлет войной одного своего сына против другого и станет косвенной виновницей трагической гибели Улугбека, да и сама сложит седую голову в кровавой борьбе за власть, уже совсем не нужную старухе...

Неуютно и скучно было .молодому царевичу в доме отца. Каждый день Шахрух аккуратно отправлялся в мечеть, и Улугбеку приходилось простаивать там с ним долгие часы на молитве. Во дворце вечно толпились дервиши в грязных лохмотьях. Улугбек видел, как нагло они притворяются нищими и убогими: у многих из них подкладки до отвращения замызганных и рваных плащей были сделаны из дорогого тонкого шелка. И увечья, которыми настойчиво хвастались дервиши, выпрашивая подаяние, тоже не внушали особого доверия. Все было лицемерным и лживым.

Еле дождался Улугбек, когда смог, наконец, вернуться в родной Самарканд. Уверяя отца и мать в сыновней преданности, он уже твердо знал: подчиняться он им не станет. Он будет править всем Мавераннахром так, как захочет. И станет жить по-своему, тоже как захочет.

Внешне все оставалось так, будто главой государства был Шахрух, а Улугбек лишь его наместником в Самарканде. От лица Шахруха чеканилась монета. Его имя аккуратно поминали в хутбах каждую пятницу по всем мечетям. Но, уступив отцу, словно игрушку ребенку, эти чисто внешние признаки власти, Улугбек взял себе главное – саму власть. Все доходы, которые приносили богатые земли Мавераннахра, оседали в подвалах Кок-Сарая, и Шахрух скоро вынужден был с этим смириться. На монетах стояло его имя, но распоряжался этими монетами Улугбек.

Как и при Тимуре, формально главой государства считался какой-нибудь хан из древнего рода чингисидов. Но Улугбек так часто менял этих подставных ханов, что имена их даже не запомнили историки. К тому же он приказал держать ханов в почетном плену, взаперти, чтобы вовсе не мешались в государственные дела. Дворец, где их содержали, так и назывался «Ханской оградой». Он был красив, но запоры имел крепкие.

Улугбек хотел идти своей дорогой. Но куда, в какую сторону? Этого он и сам еще не понимал как следует. Пока дорога получалась торной, давным-давно протоптанной многими поколениями других правителей до него, – будь они владыками полумира, как Тимур, или хозяевами только одного какого-нибудь захудалого городка, каким кончал свою жизнь свергнутый Халиль-Султан.

Теперь Улугбек был свободен, но странное дело: все его затеи оказывались старыми как мир и быстро надоедали. Как подобает повелителю, он принимал послов и сам отправлял посольства в Китай, подарил в знак дружбы богдыхану превосходную лошадь редкой масти: черную, с белыми ногами, словно в чулках.

Как и подобает повелителю, да к тому же еще внуку Тимура, пробовал Улугбек продолжать и поиски военной славы. Весной 1416 года он совершил поход против кочевых узбеков за Сыр-Дарьей, но вскоре повернул свои войска обратно, так и не повстречав неприятеля в пустынных и диких степях. Через три года Улугбек снова повторил этот поход, чтобы сделать главой узбекских племен, продолжавших беспокоить набегами земли Мавераннахра, своего ставленника. И опять судьба подшутила над ним. Войско противника, не принимая боя, рассеялось, скрылось в неоглядных степных просторах.

Полководца, подобного Тимуру, из него никак не получалось. Оставались пиры, охота, и Улугбек с увлечением отдавался этим забавам. Теперь он мог иметь охотничьих соколов сколько душе угодно. Всей убитой дичи Улугбек вел точный счет, каждого фазана и утку записывал в особую тетрадь. Однажды эти списки потерялись. Улугбек снова поразил всех своей изумительной памятью, вспомнив и продиктовав писцу утерянный список. Потом, когда тетради случайно нашлись, их ради любопытства сличили с новым списком – расхождения почти не было.

Но слишком частые пиры и празднества вызвали неодобрение ревнителей шариата. Зашевелились, заворчали наставники веры – шейхи и сейиды. При Тимуре они не смели головы поднять, но теперь с надеждой ждали, что все пойдет по-другому, как у Шахруха в благочестивом Герате. На один из пиров неожиданно явился городской мухтасиб [22]22
  Мухтасиб – чиновник, ведавший «полицией нравов» тех времен. Он следил за нравственностью горожан, наблюдал, чтобы на базаре не обвешивали покупателей, и т. п.


[Закрыть]и начал разгонять гостей Улугбека.

– Проклятие вам! – в бешенстве кричал он, размахивая над головой суковатой палкой. – Вы забыли завет пророка: «О верующие! Вино, азартные игры, камни, где возливают масло, и гадание по стрелам – мерзости, придуманные шайтаном; удержитесь от них – и будете счастливы. Шайтан желает возбудить между вами ненависть и недружелюбие через вино и игру и удалить вас от аллаха. Неужели вы не удержитесь?»

Улугбек приказал слугам выгнать назойливого старика. Тогда тот погрозил и ему палкой и крикнул:

– Ты уничтожил веру Мухаммеда и вводишь обычаи неверных!

Улугбек подскочил к нему, схватил за руку так, что палка выпала, и прошипел сквозь зубы:

– Ты гордишься своим происхождением от святых сейидов и знанием веры. Ты достиг старости... Теперь ты, видно, хочешь также удостоиться мученичества? Но я не удостою тебя такой чести. Ступай!

Мухтасиб так опешил, что, вытаращив глаза, опрометью бросился вон из сада. Улугбек швырнул ему вслед забытую палку и засмеялся.

Он скоро забыл об этом столкновении. Но ему напомнил о нем Шахрух, когда сын снова ненадолго приехал в Герат. Верный своим привычкам, Шахрух не начинал разговор с прямых упреков. Он повел речь издалека, стал рассказывать о том, как строго соблюдает пост саум, даже в путешествии, и как его за это уважают не только сейиды и шейхи, но и все подданные.

Улугбек попытался отшутиться:

– Но в дороге так трудно бывает по утрам отличить черную нитку от белой. Аллах простит меня, если я начну поститься минутой позже...

Во время поста саум правоверным полагалось ничего не есть целый месяц при дневном свете. Так же нельзя было днем ни пить, ни курить, ни купаться, ни втягивать носом пахучих веществ, ни произносить пустых речей и ничего не читать, кроме корана. Если кто-нибудь случайно проглотит при свете солнца частичку пищи, застрявшую в зубах с вечера, или пролетавшую мимо муху, или снежинку, или дождевую каплю, то это уже считалось нарушением поста. Пить и есть можно только после захода солнца, и границу между днем и ночью шариат устанавливал весьма строго и точно: день наступал именно в тот момент, когда можно было отличить черную нитку от белой, а заканчивался тогда, когда их уже нельзя было различить. Уловить этот миг в самом деле не так-то легко, Улугбек был прав.

Но Шахрух не принял шутки. Он начал кричать, что не потерпит вокруг себя пьяниц и осквернителей шариата. «Уже донесли», – брезгливо подумал Улугбек. Он знал, что отец в данном случае не бросает слов на ветер. В Герате был даже не один, а два мухтасиба, и им предоставили весьма обширные права. Они могли прийти в любой дом и проверять нравы его хозяев. Если мухтасибы при этом находили вино, они выливали его на улицу. Однажды Шахруху донесли, что погреба с вином остались только в домах его собственных сыновей, царевичей Джуки и Аллаудавлы. Мухтасибы не решались туда войти. Тогда разгневанный Шахрух сам сел на коня и отправился вместе с мухтасибами в гости к сыновьям. Там он приказал подать все вино, какое хранилось в подвалах, и лично проследил, как слуги выплескивают его в арык.

Но Самарканд был все-таки далеко, и гнев отца не очень пугал Улугбека. Он больше был раздосадован тем, что наставники веры в его столице не только суют свои носы куда их не просят, но еще и пишут доносы на него.

– Я вам покажу доносы!.. – ворчал он, подхлестывая на обратном пути ни в чем не повинную лошадь.

Он не задумывался, что эта мелкая стычка лишь только первая схватка в долгой и трудной борьбе с ханжами и фанатиками, которую ему придется отныне вести всю жизнь, до последнего вздоха. И борьба эта будет беспощадной, свирепой, хотя и тайной, скрытой от глаз. Тем она опаснее: ему станут наносить удары со всех сторон, а он даже не будет видеть своих противников.

Улугбек хотел жить по-своему. Но его окружали люди, которые не остановились бы ни перед чем, чтобы заставить правителя жить по законам шариата. Людей этих было много, а сила их велика. Кроме имамов, улемов, сейидов, жиревших возле каждой мечети, бродили еще по всем дорогам «люди сердца» – дервиши. А в каждом городе, тесно связанные между собой тайными узами, процветали бесчисленные секты и ордена мистиков. Их называли суфиями, потому что мистики обычно носили белые шерстяные одежды, а шерсть по-арабски «суф».

Весь этот жадный и скрытый мир фанатиков и мракобесов, готовый ополчиться на Улугбека и в конце концов сваливший его, был неимоверно сложен. Улугбек успел немного изучить гератских суфиев. Но там из-за особого засилья официальных книжных богословов, которым покровительствовал Шахрух, суфизм принял особый оттенок. В Герате он во многом носил свободолюбивый характер и вовсе не отвергал полностью естественные стремления к житейским земным радостям. Здесь сами книжники, богословы оставались строгими ревнителями шариата, а дервиши и суфии отстаивали против них более свободное толкование правил веры, защищая порой интересы народных масс.

Совсем иное положение сложилось в Мазераннах-ре. Суфии и дервиши и здесь пытались изображать себя защитниками народных интересов. Но на деле они были отъявленными мракобесами, врагами всяческого прогресса. В Бухаре и Самарканде именно они стали самыми рьяными блюстителями «чистоты веры», нападая не только на представителей светской власти, но даже и на церковников, если те, по их мнению, нарушали правила шариата.