Текст книги "Т. 3. Несобранные рассказы. О художниках и писателях: статьи; литературные портреты и зарисовки"

Автор книги: Гийом Аполлинер

Невозможно дать точное представление о посольстве семи лигуров, отправленных ко двору Обжиралии, если не упомянуть об усилиях, предпринимавшихся ими, дабы примирить такт и умеренность, столь любезные им во всех обстоятельствах, с вожделением, вызываемым восхитительными яствами, которыми потчевал их Филен.

Еще в постели, вдыхая сквозь открытые окна вкусные запахи, которыми был напоен воздух королевства, они заспорили, как им поступать. Но Эвридам рассеял все сомнения.

– Мы покажем себя достойными великолепия короля Филена, – воскликнул он, – если отведаем прекрасные кушанья, как он того желает, и тем не менее мы соблюдем мудрость, являющуюся нашим правилом, если будем брать не больше трех порций каждого блюда, ибо не следует забывать: мы в стране Обжиралии, где умеренность состоит в том, чтобы обжираться без излишеств. На это надо обратить все наше внимание: нельзя показать себя недостойными репутации гурманов.

Все одобрили мудрые слова Эвридама, и около десяти часов послы вышли из гостиницы. Они несли большой венок из лавра, тимьяна, майорана и розмарина, точно такого же, как тот, что рос на могиле Мальбрука [38]38
  Мальбрук– герой популярной народной песни «Мальбрук в поход собрался», прототипом которого был английский полководец герцог Мальборо (1650–1722);автор ссылается на то место песни, где говорится, что вокруг могилы Мальбрука «посажен розмарин».


[Закрыть], – это превосходная приправа, пригодная для того, чтобы подчеркнуть вкус жаркого из козлятины или баранины.

Они торжественно дошли до Большой площади и возложили венок у подножия памятника, который был воздвигнут г-ну де Монмору [39]39
  Монмор Пьер де (1576–1648) – профессор греческого языка; получил широкую известность как любитель застолий и неутомимый гурман.


[Закрыть], не столько как профессору французского коллежа, коим званием он был облечен при жизни, сколько как гурману и автору теории гадания по жертвенному дыму, или, другими словами, искусства судить людей по дыму от их стряпни. Семь послов Акакия почли своим долгом совершить этот благочестивый поступок, поскольку для них не было секретом, что в Обжиралии психология и право целиком зиждутся на теории гадания по жертвенному дыму. Тот же господин де Монмор говорил наиболее пылким из своих современников:

– Тише, господа, не заглушайте еду!

Отсюда и пошло распространенное в Обжиралии поверье, что существует некоторая аналогия между музыкой и гастрономией и что трапеза сродни оркестру с его аккордами, арпеджио, соло, ансамблями, адажио и фортиссимо.

Выполнив свою благочестивую миссию, послы, принявшие на рассвете лекарство, чувствовали себя свежими и бодрыми, когда в полдень вошли в пиршественную залу, где их ждал король, окруженный присяжными толстунами королевства; кроме того, там присутствовало собрание жрецов и жриц, в которое входили только члены древнейших семей страны; само название их этимологически восходит к имени «Обжиралия», которое, в свою очередь, проистекает от слов «жир», «жарить» и «жрать». Затем выступила вперед прелестная коллегия Жертвенниц, и посланцы Акакия не могли не отдать должное их очарованию.

Расселись за столом…

– Вот он, современный, подлинно национальный стиль! – сказал вещий Порфирий Эвридаму, когда, отведав холодных и горячих закусок, они принялись осматривать зал, осушая по третьему бокалу греческого вина. Действительно, как архитектура, так и отделка, мебель, столовое серебро, золотая и фарфоровая посуда – все было украшено декоративным орнаментом из желудевых ожерелий, раковин-жемчужниц и колосьев ржи, и повсюду представал взору горевший как жар золотой жираф, который красуется на гербе Обжиралии.

В этот момент старший виночерпий Бурдочан поднялся на возвышение и с важным видом возвестил:

– Именем короля, моего повелителя, прошу их высокоизобильные и многовеликолепные превосходительства посланников его величества глубокомудрого короля Акакия, повелителя Лигурии, испить вдоволь вин, которые будут поданы, поскольку в нашей прекрасной стране существует Источник молодости, излечивающий от любых излишеств, и если в нем искупаться, выйдешь из него в полном здравии и помолодевшим лет до двадцати.

Почтенный хлебодар Триптолем, весьма предусмотрительный врач и юрист, разъяснил, сменив виночерпия, что по тем же причинам гости могут отведать все блюда, которые будут им поданы.

Но прекрасный Гефестион, склонившись к уху Эльпенора, признался, что из всех этих питательных блюд он предпочел бы отведать только ветчины Камбасерес [40]40
  «Камбасерес»– так же, как и «салат Рашель» в рассказе «Наш друг Тортумарт», это кушанье названо вполне «реальным» именем: очевидно, имеется в виду Жан Жак Режи де Камбасерес (1753–1824),прославившийся как беспринципный политик и ловкий дипломат.


[Закрыть], заметив, что в XIII веке было принято разговляться ветчиной, и следовательно, она вполне пригодна для пиршества по поводу заключения мира, если, конечно, допустимо сравнивать пост и войну, во время которой кровь льется рекой.

Филен, обладавший тонким слухом, услышал его слова и углубился в этот существенный вопрос, доказывая, что война является долгим постом, – это убедительно подтверждается Ограничениями, Продовольственными талонами, Днями лишений и голода, которые человечество переносило не слишком-то терпеливо.

Молоденькие служанки, одна обходительнее другой, подали в числе различных блюд из яиц омлет Льва X [41]41
  Лев X(Медичи Джованни, 1475–1521) – с 1513 г. папа римский, отличавшийся любовью к изысканным яствам.


[Закрыть],имевший большой успех.

Эльпенор, всегда блиставший эрудицией, напомнил, что у египтян был особый способ приготовления яиц: их помещали в пращу и вращали с такой скоростью, что они сваривались от трения о воздух. А римляне, добавил он, предпочитали длинные яйца коротким и особо отличали яйца куропаток и фазанов. Год у них начинался с марта, и на новогодний праздник они дарили друг другу красные яйца в память о Касторе и Полидевке.

И тут вышли юноши с приветливыми лицами, чтобы налить пирующим мальвазию, призванную перебить привкус, оставшийся во рту от яиц, поскольку привкус этот мешает распробовать великолепные бургундские и бордоские вина, которые драгоценными и прославленными потоками красного и янтарного цвета немедля оросили это роскошное пиршество.

Речи присутствовавших касались самых жгучих, а порой и самых щекотливых вопросов. Но мы приведем здесь только то, что тихим голосом сказал Леандру Адраст:

– На мой взгляд, нет на свете ничего более разумного, чем великолепие этой трапезы. Цель его, насколько я понимаю, – позволить нам перед отбытием оценить несравненные достоинства Источника молодости, действие которого я, со своей стороны, не прочь был бы испытать на себе.

Тогда Леандр принялся восхищаться его проницательностью и, когда подали горячий пирог из угрей с молоками,напомнил, что древние бретонцы поклонялись угрям, и, лакомясь этими отменными на вкус кельтскими святынями, добавил:

– С другой стороны, я, простите, не могу не отметить странность эрудиции, которой проникнуто это меню. История политики и литературы занимает в нем важное место, но подчас в виде анахронизмов. Жаль: ведь король Филен – самый выдающийся из всех чревоугодников, и его келарь [42]42
  Келарь– монах, заведующий монастырским хозяйством.


[Закрыть]дает нам доказательства его вкуса по части вин.

Затем он сослался на Горация, Плиния и Фабия Пиктора [43]43
  Гораций Квинт Флакк (65–8 до н. э.), ПлинийСтарший (23или 24–79), Фабий Пиктор, Квинт (ок. 254 до н.э.?) – соответственно выдающиеся поэт, писатель и историк Древнего Рима.


[Закрыть].

Но Адраст искусно возразил ему, что в данном случае анахронизмы не играют никакой роли. Мол, в том смысле, в каком Леандр употребляет это слово, оно неприложимо к съедобным материям, поскольку кулинарный анахронизм – это не что иное, как грубая ошибка в переменах блюд, скажем, если суп подать в конце ужина, как часто делается в Оверни, или начать трапезу с салата, как это принято у каталонцев.

– В сущности, – добавил он, – угощаться омлетом Льва Xв двадцатом веке – не больший анахронизм, чем видеть в наше время в Париже улицу Версенжеторикса [44]44
  Версенжеторикс (72–46 до н. э.) – предводитель галлов, возглавивший их борьбу против Цезаря. В последнем бою, окруженный римлянами, предложил галльским войскам сдаться и выдать его врагу для спасения жизни своих воинов. Цезарь сделал плененного Версенжеторикса персонажем своего триумфа, а затем казнил его. Впоследствии эта история послужила сюжетом многих литературных произведений.


[Закрыть],который жил еще до Рождества Христова.

– Сдаюсь! – сказал Леандр, когда внесли омара Сен-Клу [45]45
  …Сен-Клу Пьер де (XII в.) – первый автор знаменитого «Романа о Лисе» (ок. 1175 г.),который был продолжен многими другими поэтами. Возможно, игровая ассоциация, которую предлагает здесь Аполлинер, другого свойства и связана с пригородом Парижа Сен-Клу. В пьесе Сирано де Бержерака «Одураченный педант» (опубл. в 1654 г.) один из ее главных персонажей «педант» Гранже, узнав, что его сына в Сен-Клу якобы взяла в плен турецкая галера, восклицает: «…где это слыхано, чтобы в Сен-Клу было море? Чтобы там были галеры, пираты и рифы?» В этом случае сочетание «Сен-Клу» и «омара» выглядит – по-аполлинеровски иронически – вполне уместно. Сцену из пьесы Сирано де Бержерака впервые после почти двухсотлетнего забвения процитировал Теофиль Готье в статье «Сирано де Бержерак», опубликованной в 1834 г., а затем включил ее в свою книгу «Гротески». Первое издание этой книги (1844 г.)фигурирует в библиотеке Аполлинера, который был внимательным читателем Готье.


[Закрыть],и, чтобы загладить свою неуместную шутку, шепнул Адрасту, потребовав сохранения полной тайны: – Вы знаете, я люблю расспрашивать слуг и служанок. Вот почему я могу открыть вам секрет столь высоких достоинств рыбы, которой нас сейчас потчуют.

– Так в чем же дело?

– Король Филен готовит ее сам! – подмигнув, ответил Леандр.

– Что тут удивительного? – возразил Эльпенор, поймавший этот секрет на лету. – Еще Монтень [46]46
  Монтень Мишель (1533–1592) – французский философ. Имеется в виду высказывание из его «Опытов»: «…великие мира сего лично вмешивались в ее <рыбы> приготовление, считая себя знатоками в этом деле». (Книга I, глава XLIX «О старинных обычаях»).


[Закрыть]давным-давно сказал: «Великие люди хвастают тем, что умеют готовить рыбу».

Адраст и Леандр улыбнулись, и, поскольку подали рыбную похлебку с чесноком и пряностями под названием Лакомка,Адрасту пришла в голову мысль прочесть стихи в духе античного эллинизма, в которых Мери [47]47
  Мери Жозеф (1798–1865) – французский поэт и драматург. Приводимая цитата взята из стихотворения «Буйабес», опубликованного в книге Мери «Марсель и марсельцы» (1860).


[Закрыть]перечисляет рыб, идущих на прославленные средиземноморские яства:

 
В расщелинах морских взращенная скорпена
Из дальней Африки, где лавром пахнет пена,
Где мирт, чабрец, тимьян прибрежный бриз пьянят,
На пиршественный стол несет их аромат;
Здесь рыба редкая, удильщиков отрада,
Вблизи от берегов снующая дорада,
Барбун и умбрица, которых нет нежней,
Серран – морская дичь, морских волков трофей;
Та пучеглазая, тот быстр, а этот колок —
Все те, о ком забыл, пресытясь, ихтиолог,
Все те, кого Нептун, когда вскипел котел,
Трезубец отложив, на вилку наколол.
 

Пышный завтрак окончился без помех. Гости воспользовались перерывом, отделявшим его от обеда, для того чтобы посетить наиболее живописные уголки Обжиралии; благодаря самолетам путешествие было очень быстрым.

Обед стал триумфом поваров короля Филена, и Адраст с присущей ему восторженностью не преминул сравнить вдохновение, сквозившее в замысле этого обеда, с вдохновением Ронсара, к которому питал особое почтение. И впрямь, поданные блюда были столь вкусны, что их не зазорно было сравнить с любимым королевским поэтом и главой «Плеяды» [48]48
  «Плеяда»– французская поэтическая школа эпохи Возрождения, во главе которой стоял поэт Пьер Ронсар (1524–1585).


[Закрыть].

Когда появилось филе из морских языков Навсикая [49]49
  «Навсикая»– имеется в виду дочь царя феаков, которая, согласно греческому мифу, нашла на берегу потерпевшего кораблекрушение Одиссея.


[Закрыть],король Филен посоветовал:

– Это блюдо ешьте очень горячим и жуйте помедленнее. Затем не откажите себе в двух бокалах сотерна – нектара, словно нарочно созданного для этой амброзии.

Вещий Порфирий молчал, пока не подали молодых красных куропаток под названием Прекрасная тулузка.

– Вот, – воскликнул он, – блюдо, достойное Лукулла [50]50
  Лукулл Луций Лициний (ок. 117 – ок. 56 до н. э.) – римский полководец, прославившийся роскошными пирами, которые вошли в поговорку («лукуллов пир»).


[Закрыть]и Брийя-Саварена [51]51
  Брийя-Саварен Антельм (1755–1826). – См. примеч. к новелле «Гастро-астрономизм, или Вкус жизни».


[Закрыть]!

И, взволнованный до глубины души, он трепетно осушил бокал вина, которое ему только что налили.

Торжественный пир шел своим чередом; внесли крем с земляникой, и тут прекрасный Гефестион встал и обратился к Филену с такими словами:

– Приветствую тебя, король Обжиралии, доблестный властитель, чья слава в мире затмевает славу известнейших военачальников и законодателей!

Какой язык в состоянии достаточно красноречиво прославить это филе из морских языков под названием Фея Мелюзина [52]52
  «Фея Мелюзина»– имеется в виду фея – покровительница рода Лузиньянов, одна из героинь цикла рыцарских романов «Круглого стола».


[Закрыть], – филе, достойное быть угощением на банкете, которым англичане, наследники Лузиньяна, отмечали взятие Иерусалима британскими войсками, как предсказал Шекспир в первой сцене первого действия драмы «Генрих IV»?

И как описать изысканный вкус отбивных из молодого зайца Кребийон [53]53
  «Кребийон»– фамилия французских писателей: драматурга Проспера Жолио Кребийона (1674–1762)и его сына, прозаика Клода Проспера Кребийона (1707–1777).


[Закрыть]? Но тут, если мне будет дозволено смиренно подать голос, я просил бы, чтобы добавили: сын, поскольку отец, жестокий и бездарный трагик, недостоин того, чтобы имя его присвоили столь изысканному кушанью!

А что сказать о пулярке Перевозчик? И какая честь для этой дичи, которая погибла по вашему приказу и затем съедена нами и окроплена несравненным вином!

А что до перепелоки артоланов– лучше я о них промолчу. Их высокое предназначение превосходит их достоинства лишь по причине того, что они пойдут в пищу вам, о король Филен!

А легкие закуски? Эти несравненные сокровища столь же воздушны, как те сверкающие драгоценности, что рассыпаются при фейерверке. Пускай их изумительный вкус недолговечен, я навсегда сохраню в душе память о них.

Пока все аплодировали, музыканты выстроились в глубине залы и заиграли Королевский марш Обжиралии.

После обеда направились в Придворный кинематограф, где был показан фильм, во всех подробностях повествовавший о том, какими способами была спасена от разрушения Священная бутылка во время долгой войны, которая только что кончилась.

Случаи военного или гражданского героизма, проявленного при ее спасении, были столь многочисленны, что, видя их, король Филен решил учредить Орден возлияний, призванный вознаградить эти подвиги. Король посулил этот знак отличия семи посланцам Акакия, которые, бормоча слова благодарности, пытались подавить зевоту, потому что все имеющее отношение к войне наводило на них неодолимую скуку.

Но они вновь оживились, едва оказались на улице, где их выхода ожидали первые красавицы столицы, хотя было уже почти три часа ночи. Дамы устроили гостям овацию на обжиральский манер, то есть выкрикивая: «Приятного аппетита!» – и с воодушевлением проводили их до самой гостиницы.

О ХУДОЖНИКАХ И ПИСАТЕЛЯХ

Если бы то было в наших силах, мы оживили бы всех богов. Рожденный в недрах сознания, присущего человеческому роду, пантеизм, которому тот поклонялся и который был ему подобен, ныне спит глубоким сном. Но, вопреки этому вечному сну, существует бдящее око, и в нем отражаются искорки всего человеческого, словно божественные и веселые призраки.

Это око внимательно, как цветок, который следит за солнцем. Вот живительная радость: всегда находятся люди, обладающие подобным зрением.

* * *

Было время, когда Пикассо высматривал человекообразы, проплывающие в небесах нашей памяти, – те самые, что порождены божественным, дабы отвергнуть все метафизическое. Какими бы благими ни были эти создания, синева пребывала взбаламученной, а свет – тяжелым и сумрачным, как в пещере.

Вот дети, сбившиеся с пути, ибо лишены наставления в вере. Они останавливаются – и дождь кончается. «Смотри, какие в этих домах бедные люди, какая убогая на них одежда!» Они так все понимают – эти дети, лишенные ласки! Мамочка, люби меня покрепче! Они подпрыгивают, их умелые пируэты суть эволюция интеллекта.

Вот женщины, которые лишены любви, они вспоминают. Они вновь и вновь возвращаются к своим хрупким надеждам. Они не молятся, но помнят себя набожными. В сумерках они съеживаются, как старые церкви. Они отступницы, их пальцы могли бы сплести соломенные венцы. С наступлением дня они исчезают, они утешились в тишине. Они открыли множество дверей: матерям хотелось защитить колыбели, чтобы новорожденные не оказались обделенными; когда они склонялись над своими малышами, те улыбались, зная их доброту.

Они привыкли благодарить, их предплечья вздрагивают подобно тому, как дрожат их веки.

Окутанные холодным туманом, застыли в ожидании старики; они ни о чем не думают, поскольку одним только детям свойственно размышлять. Их глаза устремлены к неведомым краям, их волосы отвердели, их все еще занимают глупые ссоры, – эти старики умеют просить милостыню, не выказывая смирения.

Вот другие нищие, изнуренные жизнью. Увечные, безногие, недоумки. Они изумляются, узнав, что достигли цели, – по-прежнему голубой, но это вовсе не горизонт. На старости лет они превратились в безумцев, подобных тем царям, что владеют, говорят, целыми стадами слонов, переносящих на спинах маленькие крепости. А вот путешественники, которые не различают, где цветы, где звезды.

Вот молодые люди, дряхлые, как быки, уже умирающие к двадцати пяти годам, – они привели младенцев, вскормленных грудью луны.

Ясным днем женщины умолкают и становятся подобны ангелам; их взгляды трепещут.

Из опаски они прячут улыбки. Они ждут, чтобы стало страшно, тогда они смогут исповедаться в невинных грехах.

* * *

Расположившись в пространстве времени, Пикассо прожил эту живопись, мягкую и голубую, как влажная бездна, – и сострадательную.

От сострадания Пикассо стал еще жестче. Площади оказались опорой повешенному, вытянутому напротив городских фасадов, над головами уклончивых прохожих. Казненные в ожидании искупителя. Чудотворная веревка нависала над мансардами, оконные стекла вспыхивали от пламени цветов на подоконниках.

В комнатах бедные художники-живописцы рисовали при свете лампы обнаженных с распущенными волосами. Возле кровати не было женских туфелек, что говорило о трогательной торопливости.

* * *

На смену такому исступлению приходит спокойствие.

Под пестрыми лохмотьями оживают арлекины, – когда живопись объединяет, утепляет или выбеливает тона, чтобы передать накал и продолжительность страсти, когда линии, ограниченные трико акробата, изгибаются, пересекаются или устремляются вперед.

В этой квадратной комнате отцовское чувство преображает арлекина, в то время как его жена ополаскивается холодной водой и любуется собой, гибкая и тоненькая, такая же марионетка, как ее муж. В соседнем дворе стынет их повозка. Звучные песни заглушают одна другую, удаляются солдаты, проклиная наступление дня.

Любовь хороша, когда ее украшают, а привычка к дому удваивает отцовское чувство. Дитя снова сближает мужа с женой, которую Пикассо хотел видеть прославленной и незапятнанной.

Матери, рожавшие впервые, совсем не ждали ребенка, – то ли им что-то наговорили болтуны под рясой, то ли случилось дурное предзнаменование.

Рождество! Будущие циркачи появлялись на свет среди ручных обезьян, белых лошадей и собак, похожих на медведей.

Сестры, девушки-подростки, удерживая равновесие на больших шарах уличных акробатов, придают этим сферам лучезарное движение миров. Этим девушкам, совсем еще девочкам, свойственно нетерпение невинности, а животные приобщают их к святому таинству. Арлекины сопутствуют славе своих жен, они похожи друг на друга, у них нет признаков пола.

Цвет матовый, как на фресках, а линии тверды. На грани между жизнью и смертью животные приобретают человеческий облик, но пол их неясен.

У полуживотных сознание зооморфных божеств Египта; у неразговорчивых арлекинов кожа на лицах увяла от нездоровой чувственности.

Не следует путать уличных акробатов с комедиантами. Их зритель должен внимать им с благоговением, поскольку они с прихотливой проворностью совершают молчаливые ритуалы. Вот что отличает нашего художника от греческих гончаров, к орнаменту которых порою приближается его рисунок. На раскрашенной глине бородатые и словоохотливые жрецы приносят в жертву покорных и безжизненных животных. Здесь же мужское начало выражено не в бороде, а в нервах худых рук; плоские части лица и животные равно загадочны.

Пристрастие Пикассо к линии, которая стремительно движется, перемещается и пронизывает рисунок, приводит к почти уникальным образцам четких прямолинейных пуантов, которые, однако, ни на йоту не меняют основную картину мира.

* * *

Этот уроженец Малаги заставляет нас вздрагивать, как порыв холода. В тишине обнажаются его помыслы. Он явился издалека, из богатства композиции и грубых театральных декораций, которые окружали испанцев семнадцатого века.

Те, кто знали его и прежде, вспоминают стремительную сочность, которая уже тогда говорила о руке мастера.

Настойчивость, с которой он преследовал красоту, в конце концов привела к изменению самого Искусства.

* * *

Таким образом, он со всей взыскательностью изучил вселенную. Он свыкся с безмерным светом глубин. И порой не пренебрегал тем, чтобы довериться ясности, подлинным предметам, расхожей песенке, настоящей почтовой марке, куску клеенки с отпечатком рифленого стула. Вряд ли искусство художника может добавить что-либо живописное к достоверности этих объектов.

Неожиданность – дикарка, она смеется, окруженная чистотой света, и это закономерно, что тщательно выписанные цифры и буквы являются нам как элементы живописи, новые в искусстве, однако с давних пор уже насыщенные человеческим присутствием.

* * *

Невозможно предугадать ни возможности, ни тенденции столь глубокого и кропотливого искусства.

Реальный предмет или его объемное изображение несомненно призваны играть все более и более важную роль. Это внутреннее обрамление полотна, отмечающее пределы его глубины, в то время как рама картины обозначает ее внешние границы.

* * *

Имитируя плоскости, чтобы выразить объемы, Пикассо дает столь полный и столь глубокий перечень всевозможных элементов, из которых состоит предмет, что они ничуть не изменяют облик самого предмета, благодаря сотворчеству зрителей, которые вынуждены воспринимать все эти элементы симультанно, учитывая к тому же и сам принцип общей композиции.

Куда ведет это искусство, вглубь или ввысь? Оно не может существовать без наблюдения над природой и воздействует на нас не чинясь, ибо само обходится без каких-либо церемоний.

* * *

Есть поэты, стихи которым нашептывает муза; есть художники, руку которых направляет неведомое, служащее им инструментом. Для них не существует усталости, как и самого понятия труда: они творят без конца, каждый миг, каждый день, в любом месте, в любое время года, это не люди, но инструменты – поэтические или живописные. Их рассудок бессилен против них самих, они ни с чем не борются, и их творения не носят никаких следов борьбы. Они вовсе не божества, они могут превзойти самих себя. Они суть продолжение природы, их произведений не касается разум. Они умеют взволновать, даже и не облагораживая гармонию, которую порождают. Другие поэты и художники, напротив, прилагают все усилия, чтобы состояться; они обращаются к природе, они лишены с ней какой бы то ни было непосредственной близости, они черпают из самих себя, и никакой демон, никакая муза их не вдохновляют. Они пребывают в одиночестве и выражают одно лишь то, на чем сами запнулись, а запинаются они столь часто, что порой им требуется усилие за усилием, попытка за попыткой, чтобы сформулировать желаемое. Созданные по образу и подобию Божьему, однажды они дадут себе передышку, чтобы восхититься своим творением. И сколько же ради него пережито тягот, сколько в нем несовершенства, как далеко ему до изящества!

* * *

Сначала Пикассо был художником из тех, первых. И никогда еще не было зрелища столь фантастического, чем та метаморфоза, которую он претерпел, пока стал художником из этих, вторых.

* * *

Смерть явилась Пикассо, когда он смотрел на изогнутые брови своего лучшего друга, двигавшиеся в непрестанном беспокойстве. Другой из друзей привел его однажды к границам мистической страны, жители которой были в одно и то же время столь скромны и столь причудливы, что не составляло никакого труда сотворить их заново [55]55
  Комментаторы Аполлинера считают, что под «лучшим другом» подразумевается один из ближайших друзей молодого Пикассо Карлос Касахемас, покончивший с собой 17 февраля 1901 г. Пикассо глубоко переживал эту потерю и сделал множество посмертных зарисовок своего друга, в том числе написал известную картину «Смерть Касахемаса» и др. Что до «мистической страны», то имеется в виду либо Сере, где в сопровождении скульптора Маноло Пикассо оказался в 1911 г., либо Орта-де-Эбро, где в 1898 г. он поправлял здоровье после перенесенной им скарлатины.


[Закрыть].

В самом деле – возьмем, например, анатомию: поскольку в искусстве она исчезла, следовало ее снова изобрести, а затем умертвить по-настоящему, с тем знанием дела и таким способом, какими владеет выдающийся хирург.

* * *

Великая революция в искусстве, которую Пикассо осуществил практически один, привела к тому, что мир стал изображаться по-новому.

Невиданное пламя.

По-новому стал изображаться и новый человек. Пикассо складывает его, производя перепись элементов и деталей с мощью и одновременно с грацией. Этот новорожденный приводит в порядок вселенную, чтобы использовать ее в своих интересах и облегчить взаимоотношения с себе подобными. Такое перечисление имеет величие эпопеи, которая затем разразится драмой. Можно оспорить систему, идею, время, подобие, но я не вижу, как можно оспорить простую работу нумератора. С точки зрения пластического искусства можно заметить, что мы могли бы обойтись без всей этой точности, но едва она обнаруживается, как становится необходимой. И потом, есть отчий дом. Пещера в лесу, где можно проявить свою гибкость, дорога на спине мула по краю пропасти и прибытие в деревню, где все пропахло пригоревшим маслом и прокисшим вином. А еще – тропинка на кладбище, и покупка фаянсового венца (венца святых), и эта надгробная надпись: «Тысяча Сожалений», которой невозможно подражать. Мне рассказывали также о светильниках из горшечной глины, которые следует приклеить к полотну таким образом, чтобы казалось, что они из него выходят. А еще хрустальные подвески и знаменитое возвращение из Гавра [56]56
  Речь идет о пребывании Пикассо в Гавре осенью 1912 г. Это был период, когда художник использовал в живописи морские раковины.


[Закрыть].

Что до меня, то я никогда не пасовал перед Искусством и никогда не был предубежден против материала, который используют художники.

Мозаисты работают с мрамором и цветным деревом. Можно вспомнить итальянских художников, которые вместо краски использовали экскременты; во время Французской революции кое-кто рисовал кровью. Для живописи годится все: курительные трубки, марки, почтовые открытки, игральные карты, канделябры, куски клеенки, пристегивающиеся воротнички, крашеная бумага, газеты.

Мне достаточно видеть работу – нужно, чтобы работа была видна: по количеству вложенного труда судят о художнике, это определяет ценность произведения искусства.

Тонкие контрасты, параллельные линии, ремесло мастера, порой сам предмет, иногда указание на него, иногда перечисление, которое приобретает индивидуальные свойства, мягкость, но больше грубости. Новое принимают точно так же, как не оспаривают моду.

Живопись… Удивительное искусство, свет его не имеет границ.