Текст книги "Т.1. Избранная лирика. Груди Тиресия. Гниющий чародей"

Автор книги: Гийом Аполлинер

 
У вас душа – дитя: ее бы укачать,
Я слишком во плоти для этого фантома,
Чуть что готового исчезнуть, замолчать;
 
 
Я был бы рад воспеть с искусством Хризостома ^{17}
Всю вашу красоту, чья видимая часть
И то загадочна, и то полузнакома.
 
 
Она как монастырь, в котором дремлет страсть,—
Нужна особенная хитрость, непростая,
Чтобы открыть врата и в монастырь попасть.
 
 
Один предложит вам сокровища, желая
Вас ими приманить и внутрь войти скорей;
Потом другой вскричит с коварством: «Обожаю
 
 
Закаты, вечера, покой монастырей,
Где отзвук слышится, как память, протяженный…»
Но будет попусту стучаться у дверей.
 
 
У вас душа нежна и пахнет анемоной,
У вас душа хмельна, как поцелуй в огне,
У вас душа – лазурь воды незамутненной;
 
 
Я знаю, аромат растает как во сне,
Похитят поцелуй, что драгоценней клада,
И зачерпнут воды – я знаю, в глубине
 
 
Таятся, скрытые, и нежность, и прохлада.
О, быть на берегу, склоняясь, как цветок,
Над этим озером, – ну что еще мне надо?
 
 
Дитя, у вас душа – инфанта: видит Бог,
Ей тяжела парча, ей сон глаза туманит,
Ей хочется поспать, малышке, под шумок.
 
 
Дитя, у вас душа – инфанта: так и тянет
Ее под сень ветвей, где отдыхает знать;
Дитя, у вас душа властительницей станет.
 
 
У вас душа – дитя: ее бы укачать.
 

 
Когда весна пройдет, а осень уничтожит
Всю вашу красоту, когда в матроне злой
И раздражительной никто признать не сможет
Инфанту, девочку, прославленную мной,
 
 
Пусть в сердце ледяном, любовью не согретом,
Я оживу опять – иной, чем в наши дни:
Года приносят блеск и красоту поэтам,
Все то, что в юности так жаждали они.
 
 
С годами женский взор становится туманным,
Морщинки на висках плетут за нитью нить,
И если осень лет дано прикрыть румянам,
То облик старческий от зорких глаз не скрыть.
 
 
И усмехнетесь вы – ну что на ум пришли вам
За бредни! – «В девятьсот каком-то там году
Меня любил поэт – и был он молчаливым,
И некрасивым был в каком-то там году…»
 
 
Увы, я некрасив, а вы всех смертных краше
И ждете рыцаря, обещанного вам,
Который оживит желанные миражи ^{18} ,
Где счастье быть вдвоем под стать волшебным снам.
 
 
Сеньоры знатные склонятся перед вами ^{19} ,
За ласку посулят алмаз и изумруд, —
Потом, от вас вдали, с разбитыми сердцами,
Как тени бедные и бледные умрут…
 

 
Слетались облака и стаи птиц ночных
На кипарисы Бриз кружил благоговейно
Как у возлюбленных сплетая ветви их
Как романтичен был тот домик возле Рейна
 
 
С такими окнами большими и с такой
Крутою крышею где флюгер басовито
Скрипел в ответ на шепот ветра Что с тобой
А ниже на дверях была сова прибита
 
 
Над низкою стеной бриз пел и выл взахлеб
А мы болтали и читали то и дело
На камне выбитую надпись в память об
Убийстве Ты порой на камне том сидела
 
 
– Здесь в тысяча шестьсот тридцатом убиенный
                 Почиет Готтфрид молодой
В душе невесты он пребудет незабвенный
Усопшему Господь навек даруй покой —
 
 
Гора вдали была обагрена закатом
Наш поцелуй как сок смородиновый тек
И ночь осенняя мерцающим агатом
В слезах падучих звезд легла у наших ног
 
 
Сплетались крыльями любовь и смерть над нами
Цыгане с песнями расселись у костров
Мчал поезд глядя вдаль открытыми глазами
Мы вглядывались в ночь прибрежных городов
 

 
У придорожного Христа стою опять я
Крест почернел коза пасется у распятья
А хутора вокруг томятся от страстей
Того кто вымышлен но мне всего милей
Лачуги вразнобой видны на заднем плане
Коза глядит с тоской как под вечер крестьяне
Покинув бедный лес оставив нищий сад
Бредут усталые уставясь на закат
Пропахший скошенной травой сухой и пряной
Как бог языческий округлый и багряный
Под стать моей душе уходит солнце в ночь
Ни людям ни Христу ее не превозмочь
 

 
Руины Рейна-старика
Здесь тень здесь мы нежны и кротки
Но открывает нас река
И поцелуи шлют нам с лодки
 
 
Внезапно как любовь на нас
Нисходит вечер на руины
И нам являются тотчас
То нибелунги то ундины
 
 
По виноградникам ночным
Разносятся хмельные пени
Там гномы пьют Все мало им
Не бойся слушай Рейна пенье
 

 
За жемчугом речным вниз головой сквозь воду
То голубую то как охра в непогоду
Тень впереди тебя летит в стальную мглу
Рога трубят Тра-ра ветра гудят У-у
Вниз головой глаза открыты промельк плоти
И ноги буквой «V» распахнуты в полете
А корабли плывут волне наперерез
И поезд берегом ползет прополз исчез
 

 
По Рейну движутся паромы
Весной и летом там и тут
На них паромщики как дома
И тянут лямку и живут
 
 
За годом год снуют паромы
Покуда не уснут на дне
Влекут их цепи в глубине
Невидимы и невесомы
 
 
Паромщик в будке день-деньской
Проводит на лежанке сгорбясь
Святого Христофора ^{21} образ
Да перед ним цветы весной
 
 
Да четки да его услада
Две-три бутыли под столом
С прозрачным золотым вином
Иного старику не надо
 
 
Когда же колокол зовет
С ночного берега порою
Под ливнем или под луною
Паромщик крестится и вот
 
 
Встает обувку надевает
Гремит цепями гонит сон
Святого Христофора он
Себе на помощь призывает
 
 
Входите все И ты Христос
И вы ребята и красотки
Здесь места больше чем на лодке
Вам для любви молитв и слез
 
 
А все ж ему милей картина
Карет погруженных на борт
Все вдоль реки плывут Он горд
Что правит поперек стремнины
 
 
До смерти кружат по волне
Паромщики снуют паромы
В воде их цепи невесомы
И не видны на глубине
 
 
До изнуренья до истомы
Тяни паром тяни паром
Туда оттуда чередом
По Рейну движутся паромы
 

 
В небе моем, как на синем поле,
Осыпаются грезы, гаснет звезда.
Все мои грезы – сны, и не боле,
И не свершаются никогда.
 
 
Не каждая ива – плакучая ива,
Не у каждой розы розовый цвет.
Я знаю героев, бегущих трусливо,
И дверь, на которой запоров нет.
 
 
Ни страсти, ни пыл ничего не значат.
Все, что мы говорим, есть ложь.
Сердце отноет. Глаза отплачут.
А с голого разума что возьмешь?
 

Той, что отправилась на океанский берег

 
Мой пыл сегодня был с разлукой обручен.
Что ваше отрочество? Только ли свидетель
Того, как он сникал у ног ее, в ответе ль
За то, что нежностью смирен – и обречен?
 
 
Посланец страсти на пирах нагого лета,
Где небо греческим опять готово стать,
Он, маленький божок, другим богам под стать
Ревнует и не спит до самого рассвета.
 

 
Право же если бы мы жили в тысяча семьсот
                                                                               шестидесятом
 
 
Это та самая дата Анна которую вы разобрали на
                                                                                     каменной лавке
 
 
И если бы к несчастью я оказался немцем
Но к счастью оказался бы рядом с вами
Мы бы тогда о любви болтали
Двусмысленно и что ни слово по-французски
И на моей руке повисая
Вы бы страстно слушали как развешиваю словеса я
Рассуждая о Пифагоре а думая о кофе
О том, что до него еще полчаса
 
 
И осень была бы такой же как наша точно такою
Увенчанная барбарисом и виноградной лозою
 
 
И порой я склонялся бы взор потупив при виде
Знатных тучных и томных дам
 
 
В одиночестве по вечерам
Я сидел бы подолгу смакуя
Рюмку мальвазии или токая
И надевал бы испанский наряд выбегая
Навстречу старой карете в которой
Приезжала бы меня навещать
Моя испанская бабка отказавшаяся понимать
                                                                             немецкую речь
 
 
Я писал бы вирши напичканные мифологией
О ваших грудках о сельской жизни
О местных дамах
 
 
И поколачивал бы крестьян упрямых
О спины их трость ломая
 
 
И любил бы слушать музыку ее заедая
Ветчиной
 
 
И на чистом немецком я клялся бы вам утверждая
Что невиновен когда бы меня вы застали
С рыжей служанкой
 
 
И на прогулке в черничном лесу заслужил бы
                                                                           прощенье
 
 
И тогда замурлыкал бы тихий припев
А потом мы бы слушали с вами как между дерев
                                с тихим шорохом в лес опускаются тени
 

 
В сумрачной чаще сердца рог протрубил
Там шла охота на ланей воспоминаний
И тогда я унес этот лес трубящий лес во мне растущий
                    В гущу рощи
 

 
Ночное небо так над городом забылось
Что сердце с жизнью в такт от нежности забилось
Жизнь город делает живым и что ни час
Высвечивает тьму не утомляя глаз
 
 
Прельщают небеса свет улиц и витрины
Здесь дух и смертная материя едины
Любовь есть вечный дух и наша с миром связь
И умирает до конца не воплотясь
 

 
Как задник – лес и берега,
День, близясь к вечеру, томится,
Там Арлекина в пруд глядится,
В траве раздевшись донага.
 
 
Там Арлекин, спектакль затеяв,
Сперва приветствует гостей —
Волшебников и чародеев,
Колдуний и богемских фей.
 
 
Он ловко набивает цену,
Вовсю жонглируя звездой,
Покуда трижды бьет ногой
Повешенный, и – свет на сцену!
 

 
Четыре звездочки во мрак
С небес полуночных слетели,
Друг в друге отразившись, как
Мои глаза – в глазах газели.
 
 
О, гордый повелитель мой,
Оставь газель мою живой —
Стрелой любовной вместо цели
Меня пронзи у ног газели…
 

 
Под берегом острова друг о дружку
Бьются бортами пустые лодки
Нынче не встретишь
Ни в будни ни по воскресным дням
Ни художников ни Мопассана
Что засучив рукава катали вдоль острова дам
                     Пышногрудых и тупоголовых
Ах лодочки-лодки как много печали там
Под берегом острова
 

 
В ладье с возлюбленным сбежала королева.
Король на берегу смятением объят,
И в такт его шагам, неистовым от гнева,
На пышной мантии жемчужины бренчат.
 
 
Гребцы запели в лад – о волшебство напева!
И в лодке беглецы, закрыв глаза, молчат;
Пусть будет справа риф, призыв сирены слева, —
Король могуч и стар, и нет пути назад.
 
 
А мерзости кругом – останков да скелетов!
Как будто их сюда нарочно принесло —
Всплывают из глубин то склизкое весло,
 
 
То рыжий клок, то бок медузы, фиолетов.
Ужасно бегство и неведом эпилог.
И с мантии летят жемчужины в песок.
 

 
Я в кипарисовом саду пряла, одна,
Следя за пряжею, – ее с веретена
Вздымал и уносил полдневный бриз игривый;
А после шла к пруду, оплаканному ивой,
Ступая медленно, пока меня жасмин
Не останавливал, и ирис рядом с ним,
Волшебный ирис цвел под лягушачьей стражей.
Мне каждый кипарис казался прялкой с пряжей,
И мирозданьем – сад, в котором боль и страсть
Даны мне, чтобы жизнь из этой пряжи прясть.
 

 
Итак вечерком
Всем скопом в кино
 
 
В кино Мастера как на подбор
Но вовсе не те кого называют Мастерами кисти
И не те кого называют Мастерами слова
Мастерами импровизации или композиции
Нет актеры с актрисами сплошь Мастера экрана
 
 
Когда бы мы были Мастерами экрана
Мы не ходили бы в кино
Мы ходили бы в киношку
 
 
Но если бы мы были профессорами да еще
              из какой-нибудь тьмутаракани
Мы не ходили бы ни в кино ни в киношку
Мы ходили бы в кинематограф
 
 
В конце концов надо быть человеком со вкусом
 

 
Какая печаль неземная
Наполнила сердце мое среди этих безрадостных мест
Когда отдыхал я в чащобе с подошв отряхая
Груз километров покуда окрест
Свирепствовал вест
 
 
Я покинул тот сказочный лес
Где сновали проворные белки
Я пытался раздуть облака из курительной трубки
                       Но зенит
Оставался настойчиво чист
 
 
Мне неведомы тайны ну разве что странная песня
Торфяных перегнивших болот
 
 
Это вереск душистый как мед
Пчел влечет
Истоптал я не глядя
Голубику и вереск они
Новобрачным сродни
              Борей
              Борей
Здесь жизнь прочней
Сплетенных с ней
             Корней
И хватки дней
             Мертвей
Смерть на язык остра
Когда говорят ветра
 

 
У спящих статуй так бледны и стерты лица
Их жажде умереть не воплотиться
Им холодно
Улыбки изо льда
И снег укрыл их
На могилах
Любви почившей навсегда
Под розами с вербеной
Так спит под мраморною пеной
Волна воспоминаний о
Цетере дальней и Элладе давней
Под золотой луной
 
 
                     Моя душа
          Да не сожмет тебя в объятьях
          Паросский мрамор
          Посреди весны
 
 
А осы с мухами
Жужжат трубят о зле
Как горько быть добычею инстинктов
В земле где кровососы сторожат
 
 
От холодной влаги дождей
Станет плоть травы зеленей
Станет жизнью иной и тем
Что зовется ничем
Мой труп разложившийся в яме
Порастет густыми цветами
Для тех кто влюблен
И для похорон
 
 
Все это всем знакомо
Знакомо навсегда
Забудут и Гийома
Да-да
 

 
Бесценная любовь, творенье рук моих,
Я сам раздул огонь души твоей и взгляда,
И создал, и люблю – и в этом нет разлада:
Так любят статую и совершенный стих.
 
 
Все мелочи учел и сверил каждый штрих —
И ты теперь всегда свидетельствовать рада,
Какая мне, творцу, и слава, и награда
В тебе, оставшейся навек среди живых.
 
 
И лишь одно меня смущает, что гордиться
Сама не можешь ты своею красотой:
Ведь это я тебя придумал, да такой,
 
 
Что ни один шедевр с тобою не сравнится,
И мы обручены и небом, и землей,
О божество мое, холст, мрамор и страница!
 

 
Пустыню перейдя, измученный от жажды
Припал к морской воде, но пить ее не смог.
Я – путник жаждущий, ты – море и песок:
Я дважды изнемог, ты победила дважды.
 
 
А вот прохожий: он гулял себе однажды
И казнь влюбленного, ликуя, подстерег.
Несчастный висельник, когда настанет срок,
Неужто гнусному гуляке не воздашь ты?
 
 
Тот жаждущий, и тот повешенный, и тот
Зевака, – ждет их ад в душе моей, могила
С названием: «Хочу, чтоб ты меня любила!»
 
 
Я вырыл сам ее, пускай в нее сойдет
Любовь, – она как смерть прекрасна, и к тому же
Скажи: ты слышала, что смертны наши души?
 

 
Стою на берегу; даль без конца и края.
Начало осени: курлычет птичья стая.
А волны пятятся и оставляют клад —
Серебряных медуз. Вдали друг другу в лад
Плывут суда, а я, устав от рифм несносных,
Гляжу, как дует бриз и умирает в соснах.
 
 
Здесь, где бродил Гюго «среди глубоких рощ»,
Я думаю о том, какая скрыта мощь
В церквях, и в кладбищах, и в жителях суровых,
И в горьком табаке в гостиницах портовых.
 
 
Но горше табака тоска моей души.
 
 
Задумчивый закат тускнеет, и в тиши
Напор угасших волн медлителен и редок —
Так в сердце кровь моя вскипает напоследок
И обнажает, как былое ни лови,
Обломки памяти на отмелях любви.
 
 
Но гордый океан берет свое впотьмах:
Он дик и одинок, он с бурей не в ладах,
И, побеждая страх, из мрака рвется к свету,
И все поет, поет, поет под стать поэту.
 

БЕСТИАРИЙ, ИЛИ КОРТЕЖ ОРФЕЯ [10]10
  С примечаниями Гийома Аполлинера.


[Закрыть](1911)

Посвящается Элемиру Буржу ^{30}

 
Что может быть сильней, глубинней
И благородней этих линий?
Как будто свет зовет на свет из тени мглистой,
Как мы читаем у Гермеса Трисмегиста ^{31} .
 

 
Из Фракии волшебной миру
Как волшебство явил я лиру.
Спешит зверье, оставив страхи,
На зов струны – и черепахи!
 

 
Хочу тебя взнуздать! И мне так часто снится,
Что триумфальная грохочет колесница
И что в мои стихи вцепился хваткий Рок,
Как в вожжи, свитые из лучших в мире строк.
 

 
Шерсть этих коз и то руно, мой друг,
Что стоило Язону стольких мук ^{32} ,
Поверь, не стоят даже завитка
Тех кос, к которым льнет моя рука.
 

 
Красоту не ценишь ты нимало.
Сколько же прелестных женщин стало
Жертвами безжалостного жала!
Ева, Клеопатра… Видит Бог,
Я еще прибавил бы двух-трех.
 

 
Хочу, чтобы со мной жила
Благоразумная жена
В уюте, с книжками и киской
И чтоб душа была жива
Теплом души – живой и близкой.
 

 
О лев! Не лев – одно название:
Монарх, бессильный воцариться.
Теперь ты в Гамбурге, в Германии,
Царишь – за прутьями зверинца.
 

 
У зайцев и влюбленных две напасти:
Они дрожат от страха и от страсти.
С них не бери пример. Его бери
С зайчихи – и твори, твори, твори!
 

 
Вот братец кролик в закутке —
Он от меня бежит в поспешности.
Живет он в кроличьем садке —
В саду Любви и в царстве Нежности.
 

 
Дон Педро, принц, на четырех
Верблюдах в дальний путь пустился,
Мир осмотрел – и восхитился.
И я бы мог… А чем я плох?
Еще б верблюдов. Четырех!
 

 
Мелькают дни друг другу вслед,
Как мыши времени, – и что же?
Я прожил двадцать восемь лет.
До крошки сглодан я, о Боже!
 

 
Мои слова – иным забава:
Они как бивни у слона.
О мертвый пурпур!.. Бремя славы
Лишь вы окупите, слова.
 

 
Взгляните на тысячи ножек
И глазок – кого ни возьми:
Клещей, коловраток и блошек —
Все будут чудесней семи
Чудес на земле и чудесней
Дворца Розамунды из песни!
 

 
Трудись, поэт, не предавайся сплину —
Дорога к процветанью нелегка!
Так над цветком гнет гусеница спину,
Пока не превратится в мотылька.
 

 
На севере есть мухи-божества,
И с ними наши, местные, поладили
И часто распевают вслух слова,
Которые услышали в Лапландии.
 

 
Блоха, возлюбленная, друг —
Все любят нас. Жестокий круг!
Вся наша кровь до капли – им!
Несчастен тот, кто так любим.
 

 
Была акрида неспроста
Едой святого Иоанна.
Будь так же, лирика, проста
И только избранным желанна!
 

 
Пусть будут небеса – водой, приманкой – сердце.
В речную ли волну, в морскую ли всмотреться —
Кто сыщется среди кувшинок иль медуз,
Божественный, как Ты, Спаситель, ИИСУС ^{33} ?
 

 
Дельфин резвится – но волна
Всегда горька и солона.
Где радость? Встречусь ли я с нею?
Все горше жизнь, все солонее.
 

 
Чернила выпустит – и вот
Со смаком кровь друзей сосет.
Такого лакомку видали?
Кто се чудовище? Не я ли?
 

 
О бедные медузы, с бурой
Растрепанною шевелюрой,
Вы ждете не дождетесь бури —
А это и в моей натуре!
 

 
Сомнение, моя отрада,
С тобой, как раки, мы вдвоем,
Идя вперед, ползем назад, а
Назад идя, вперед ползем.
 

 
Живете вы в садке, в запруде,
Подоле, чем иные люди.
Вы так печальны, что, поверьте,
Вас, карпы, жаль – и нам, и смерти.
 

 
Зимородок, Купидон
И Сирены – как споют нам,
Отзовется сладкий звон
Стоном смертным, страхом смутным.
Нет, не слушай пенье их —
Слушай ангелов благих.
 

 
Откуда эта грусть, Сирены, и печаль,
Когда ваш нежный плач плывет в ночную даль?
Я полон отзвуков, я схож с морского тьмою.
О эхо, мой корабль, зовущийся Судьбою!
 

 
О голубь, нежность, дух святой,
Был сам Христос рожден тобой.
И я люблю Марию ^{34} – с ней
Дай обручиться мне скорей.
 

 
Хвост распуская, эта птица
Всем демонстрирует наряд
И быть еще красивей тщится:
Кичится – обнажая зад.
 

 
Как филин, сердце ухает в груди —
Все ух да ух… Так в крест вбивают гвозди.
Все пыл, все кровь – хоть душу изгвозди.
Любимые, лишь вы меня не бросьте!
 

 
И я сойду, в тумане зыблясь,
В подземный мир – да будет так!
И на латыни мертвой ибис
Укажет мне мой путь во мрак.
 

 
Вот херувим, рожденный бездной:
Друзья, он славит рай небесный,
Где мы сойдемся, наконец,
Когда позволит нам Творец.
 

 
Что может быть сильней, глубинней
И благородней этих линий?
 

Похвала относится к линиям, из которых созданы иллюстрации – превосходный орнамент этого поэтического дивертисмента.

 
Как будто свет зовет на свет из тени мглистой,
Как мы читаем у Гермеса Трисмегиста.
 

«Вскоре, – читаем мы в „Пимандре“ Гермеса Трисмегиста, – сгустилась тьма… и он пошел на невнятный возглас, казавшийся голосом света».

Рисунок, то есть линия, – вот он, «голос света», не правда ли? Стоит свету выразить себя полностью – и все обретает свет. В сущности, живопись – это речь света.

 
Из Фракии волшебной…
 

Орфей был уроженцем Фракии. Этот возвышенный поэт играл на лире, которую ему вручил Меркурий. Лира состояла из панциря черепахи, обклеенного в виде мембраны бычьей кожей, из двух рогов антилопы, подставки и струн, свитых из овечьих кишок. Такие же лиры Меркурий подарил Аполлону и Амфиону. Когда Орфей играл, напевая, даже дикие звери приходили послушать его гимны. Орфей стал родоначальником всех наук, всех искусств. Созданный волшебством, он мог прорицать будущее и, словно христианин, предсказал пришествие СПАСИТЕЛЯ.

 
Хочу тебя взнуздать! И мне так часто снится,
Что триумфальная грохочет колесница…
 

Первым, кто оседлал Пегаса, был Беллерофонт ^{35} , когда он отправился на бой с Химерой. И в наши дни их немало, этих химер, но прежде, чем сразиться с той из них, кто самая большая ненавистница поэзии, следует взнуздать и даже запрячь Пегаса. Весьма ясно, что я хочу сказать.

 
                          …Его бери
С зайчихи – и твори, твори, твори!
 

Известно, что самки зайцев отличаются излишней плодовитостью.

 
Дон Педро, принц на четырех
Верблюдах в дальний путь пустился,
Мир осмотрел – и восхитился.
 

В знаменитом описании путешествия, озаглавленном «История принца дона Педро Португальского», в которой повествуется о том, что произошло во время путешествия, каковое он предпринял, обойдя семь частей света, изложенная Гомесом де Сантистеваном, одним из тех двенадцати, кто сопровождал принца [11]11
  Перевод с испанского.


[Закрыть], говорится, что португальский принц дон Педро дʼАльфарубейра посетил с двенадцатью спутниками семь частей мира. На четырех верблюдах путешественники проехали по Испании, добрались до Норвегии, а оттуда отправились в Вавилон и на Святую землю. Португальский принц посетил также родину первосвященника Иоанна и через три года и четыре месяца вернулся домой.

 
…Дворца Розамунды из песни.
 

Об этом дворце упоминается в грустной народной песенке, автора которой я, естественно, не знаю и которая рассказывает о несчастной любви английского короля. Вот ее куплет:

 
У королевы была не в чести
Его Розамунда, и, чтобы спасти
Ее от беды, построил король
Дворец, не виданный в мире дотоль.
 
 
На севере есть мухи-божества…
 

Речь идет не о снежных хлопьях, но о тех мухах, многие из которых приручены финскими и лапландскими колдунами и повинуются им. Колдуны передают этих мух из поколения в поколение и держат запертыми в особом ящике, где они невидимы, но готовы целым роем вылететь на свет, чтобы изводить воров, напевая магические слова; к тому же эти мухи бессмертны.

 
Была акрида неспроста
Едой святого Иоанна.
 

«Иоанн же носил одежду из верблюжьего волоса и пояс кожаный на чреслах своих и ел акриды и дикий мед» (Мк. 1:6).

 
Зимородок, Купидон
И Сирены – как споют нам,
Отзовется сладкий звон
Стоном смертным, страхом смутным.
 

Мореплаватели, услышав пение зимородка, готовились к смерти, за исключением разве что середины декабря, когда эти птицы вьют гнезда, и было принято считать, что в ту пору море спокойно. А Купидон и Сирены, волшебные крылатые существа, поют столь божественно, что те, кто их слушает, готовы даже ценою жизни заплатить за их песни.

 
Вот херувим, рожденный бездной…
 

В небесной иерархии существуют те, кто обречен служить божеству и восславлять его, а среди них встречаются создания невиданных форм и удивительной красоты. Херувимы – это крылатые быки, но вовсе не чудовища.

 
…Когда позволит нам Творец.
 

Те, кто занимается поэзией, не ищут и не любят ничего другого, кроме совершенства, – оно само по себе есть Бог. Неужели же эта божественная красота, это высшее совершенство могут покинуть тех, целью жизни которых именно было их открыть и прославить? Такое представляется мне невозможным, и, по-моему, поэты имеют право надеяться на то, что после смерти обретут счастье, высшую красоту, к чему ведет лишь познание Бога.