Текст книги "Эскадрон «Гильотина»"

Автор книги: Гильермо Арриага

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Дальше все пошло так, словно было задумано и отрепетировано заранее: одна из дочерей Саманьего – младшая и самая красивая – подбежала к Вилье, бросилась ему в ноги и закричала:

– Возьмите меня! Делайте со мной, что хотите! Надругайтесь над моим телом, только оставьте в покое моего отца! (Очень хорошая сцена, отмечал Мартин, жаль, что ту пленку засветили).

Генерал Вилья, который и без того уже принял решение забрать всех пятерых дочерей Саманьего, поднялся со своего места и несколько мгновений пристально смотрел на девушку (да и как было не засмотреться в эти прозрачно-голубые глаза!), вздохнул и ответил, что ценит ее жертву, что предложение ее очень (взгляд генерала скользнул вниз, сантиметров на тридцать ниже голубых глаз) заманчивое, но что дело, которому он служит, заставляет его требовать совсем иных жертв. (Сказал он это лишь потому, что рядом стояли операторы «Mutual Film Go». Если бы не они – он, ни секунды не медля, согласился бы на предложение).

Услышав ответ мятежника, девушка приблизилась к отцу, поцеловала его в лоб и испустила такой душераздирающий стон, что сама упала без чувств (эту сцену, к счастью, пленка сохранила, и всякий желающий может увидеть ее в кинематографическом архиве Музея современного искусства в Нью-Йорке). Другие дочери Саманьего тоже закричали и попадали в обморок, а их братья, стоя на коленях, просили милости у неба.

Публика бурно реагировала на происходящее, замечая каждое изменение выражения лица и каждое движение старого шахтовладельца.

Настала решающая минута. Сержант Алварес и капрал Бельмонте – умелые исполнители порученного им дела – подхватили старика и поволокли его на эшафот. Старик, понимая, что настал его последний час, пытался сохранять достоинство, но старые плечи не вынесли тяжести происходящего: он ссутулился, обмяк, и Алваресу пришлось почти тащить его, чтобы поставить на колени перед гильотиной. Старик покорно положил голову, куда ему велели, и приготовился умереть.

Капитан Веласко встал по стойке «смирно» в ожидании приказа. Барабаны закончили выбивать дробь и смолкли. Вилья подал знак рукой. Капитан Веласко потянул за шнур. Зрители напряглись, ожидая, что сейчас нож, сверкнув, упадет на шею жертвы.

Но этого не произошло. Веласко снова дернул за шнур – никакого результата. Он дернул еще раз (старик в очередной раз замер от ужаса) – и снова ничего не случилось.

Вилья сначала растерялся, но потом пришел в ярость: эскадрон Веласко подрывал его с таким трудом созданную и так тщательно поддерживаемую международную репутацию.

– What’s going on? – крикнул один из операторов.

– Что, черт возьми, здесь происходит? – рявкнул полковник Рохас.

А дело было в том, что после многих километров пути блоки забились дорожной пылью, и механизм покрылся грязью. Веласко допустил непростительный промах – он должен был все проверить заранее. Разочарованная публика начала свистеть. Товарищи подбадривали Веласко:

– Тяни, Гусь! Тяни сильнее! Давай!..

Никак. Никак. Никак… Нож не падал. Веласко тянул за шнур изо всех сил. Единственное, чего удалось добиться – шнур порвался.

Саманьего громко захохотал. Зрители вопили от возмущения, а камеры «Mutual Film Go» все это снимали.

Американцы тоже, возмущенные, набросились на генерала Вилью:

– Ви обещать экзекуция, но ви не виполнять!

Растерявшийся Вилья уверял, что назавтра, в любой час, который американцы назначат, он прикажет расстрелять Саманьего и всех богачей – неважно, дадут они денег или не дадут (так и было: 27 июня 1914 года, в десять часов утра – в это время достаточно света для съемки – один за другим были расстреляны Карлос Саманьего, Хоэль Руис, Марио Роберто Эрнандес, Рауль Гонсалес и Сальвадор Сегура. Оригиналы пленок, на которых снята их казнь, сгорели во время пожара в Национальной кинотеке, но в Канаде, в Ванкувере, в коллекции Вильямсона, хранится копия).

У капитана Веласко, не без веских на то оснований, возникло предчувствие, что над ним вот-вот разразится гроза.

«Случай в Сакатекасе», как потом стали называть происшедшее в этом городе, подорвал репутацию генерала Вильи. Сначала ему пришлось почти умолять операторов «Mutual Film Go» не проявлять пленки, запечатлевшие позорное фиаско, которое потерпела в тот день гильотина. Для этого ему пришлось даже подписать договор, согласно которому названная кинокомпания получала исключительные права на съемку десяти фильмов о жизни мятежного генерала (включая, разумеется, ту историю, где Вилья вступается за честь своей сестры и вырывает ее из когтей похотливого землевладельца). Если говорить честно, то поначалу Вилья собирался просто поставить америкашек к стенке, но мудрый и осторожный генерал Фелипе Анхелес отговорил его: подобный поступок мог повлечь за собой ухудшение отношений с Вашингтоном, – и Вилья решил, что будет лучше подписать договор.

Хуже всего то, что гильотина так прочно была связана в народном сознании с образом генерала Вильи, что ее постыдную неудачу восприняли как неудачу самого генерала, и слава его потускнела.

Чтобы исправить положение, Вилья приказал своему войску покинуть Сакатекас, возвратил федералам их оружие, боеприпасы и даже добавил им солдат. Одним словом, дал федералам возможность укрепиться.

А на следующий день он приказал штурмовать город снова. И снова его взял. Битва, само собой разумеется, была кровавой и закончилась блестящей победой армии Вильи. И, само собой разумеется, ее во всех подробностях сняли операторы «Mutual».

Оставалось решить только один вопрос: каким способом казнить врагов в дальнейшем. Гильотина перестала быть вызывающим ужас орудием убийства, одна мысль о котором обращала врагов в бегство и приносила Северной дивизии победу за победой. Она уже никого не пугала: она больше ни на что не годилась и вызывала лишь смех.

Другого столь же грозного орудия казни у Вильи не было. Расстреливать стало не модно, а вешать – просто пошло. Как теперь убеждать богачей помогать революции? Но тут Вилье повезло: один историк рассказал ему о том, как испанские инквизиторы добивались своего с помощью изощренных пыток. С тех самых пор сторонники Вильи, следуя доброй традиции, стали применять «кобылу», гарроту, погружение в воду и сжигание на костре. Однако всем этим зрелищам было очень далеко до гильотины.

«Случай в Сакатекасе» ужасно расстроил Вилью. Изобретение Веласко было ему очень по душе, и он охотно дал бы «Эскадрону торреонской гильотины» возможность оправдаться, но мудрые соратники в один голос убеждали его, что нельзя рисковать, нельзя допустить, чтобы революционная армия снова стала посмешищем. Несмотря на это, Вилья заявил, что не откажется полностью от гильотины, и наделил эскадрон Веласко другими обязанностями, о которых будет рассказано ниже. Он решил, что время покажет, быть ли гильотине главным орудием казни.

Для капитана Фелисиано Веласко «случай в Сакатекасе» стал страшным ударом. По его вине доблестная Северная дивизия была принародно опозорена. Товарищи по оружию открыто и немилосердно издевались над ним. Публика освистала его изобретение. Американская журналистка, вокруг которой Веласко весь день увивался и которая обещала провести с ним ночь, в конце концов переспала с Хулио Бельмонте, нанеся этим Веласко несмываемое оскорбление. Гильотина, его гильотина, его великое творение, подверглась немыслимым, жестоким унижениям. В нее плевали, бросали камни, с нее сорвали украшения, разбили цветочные горшки, стоявшие на перекладине, и растоптали чудные красные розы. Какая-то собака подняла возле нее ногу, а на ее основании кто-то вырезал ножом: «Педро любит Летисию».

Хотя бойцы «Эскадрона торреонской гильотины» по-прежнему пользовались множеством привилегий, Вилья не мог оставить безнаказанными виновников своего позора: нужно было примерно наказать провинившихся, чтобы впредь никому неповадно было нарушать дисциплину.

На другой же день эскадрон был вызван на военный совет. Всем троим велели занять скамью напротив стола, за которым восседали члены трибунала. Последним явился Вилья (он, собственно, и был трибуналом) и водрузился на свое место.

Генерал внимательно изучил личные дела Веласко и его подчиненных. Тщательно проанализировал их военные заслуги, оценил ущерб, который они нанесли революционной армии. Он взвесил все «за» и «против» и после долгих сомнений и размышлений вынес решение:

1. Поскольку капитан Веласко является лицом, ответственным за действия вверенного ему подразделения, он будет разжалован в капралы;

2. Сержант Хуан Алварес, ответственный за поддержание гильотины в надлежащем состоянии, в том числе за своевременную смазку всех деталей и за удаление с них пыли и грязи, понижается в звании до рядового;

3. Капрал Хулио Бельмонте, за успешно проведенную операцию, в результате которой удалось заставить замолчать иностранную прессу (в лице американской журналистки, с которой вышеназванный капрал переспал), производится в капитаны и переводится в более престижное подразделение;

4. «Эскадрон торреонской гильотины» за тяжкое нарушение военной дисциплины выводится из состава бригады «Гуадалупе Виктория» и передается в ведение военно-полевой кухни;

5. И последнее: генерал постановляет, что орудие казни, именуемое «гильотина», будет отныне использоваться для выполнения менее ответственных поручений.

Вилья закончил диктовать приказ, поздравил капитана Бельмонте с новым назначением и распустил военный совет.

Фелисиано и Алварес сидели на скамейках, не зная, что им делать дальше. Бельмонте посмотрел на них с непонятно откуда взявшимся презрением и отправился представляться своему новому начальству.

Фелисиано поначалу не совсем понял, что там говорилось в постановлении насчет военно-полевой кухни, но очень скоро толстяк Бонифасио, великан сержант с неимоверных размеров пузом, который отвечал за работу кухни, все ему прояснил, велев им с Алваресом сначала нарубить дров, а потом заколоть и разделать пару козлят на обед.

Это были самые тяжелые дни в жизни Веласко. Мимолетная слава, которую принесли ему блистательно осуществленные казни, исчезла, как дым, стоило совершить один-единственный промах. Его творение, его лучшее достижение больше не будет наполнять ужасом сердца врагов революции. А ему самому придется рубить не головы, а дрова, и обезглавливать не людей, а свиней, козлят, телят и кур.

Гильотина пылилась где-то в дальнем углу лагеря. Словно ее наказали, поставив в угол. Когда нужно было переезжать на другое место, ее везли на телеге, запряженной мулами. Она тряслась на ухабах и ее деревянные части портились. А если ехать нужно было по железной дороге, то гильотину везли не в вагоне, а на открытой платформе, вместе с горой угля, мешками с кукурузой и военнопленными. Когда поезд прибывал на станцию назначения, ее выгружали в последнюю очередь. Но и тогда она вызывала восхищенные восклицания у тех, кто видел ее впервые.

Гильотина стала неотъемлемой частью армии генерала Вильи, но частью второстепенной, малозначимой. Бойцы слишком привыкли к ней и использовали ее для самых обыденных целей: когда нужно было, к примеру, разрезать ткань или арбуз, или взломать сейф (Веласко страдал, видя, как тупится и покрывается зазубринами лезвие ножа). Они заключали пари (находились смельчаки, спорившие на то, что могут положить руку в углубление на основании гильотины и успеть отдернуть ее, пока нож падает. Правда, выиграть такое пари удалось лишь одному солдату. Остальных с тех пор называли «резаная ручка») и упражнялись в стрельбе: ставили бутылки с текилой на перекладину и палили по ним, так что вскоре опоры покрылись выбоинами, словно переболели корью. Самые отчаянные садились на основание гильотины, прямо под лезвие. А однажды кому-то даже пришло в голову демонтировать нож и подвесить вместо него качели. Веласко стоически переносил все унижения, выпавшие на долю его детища, хотя и страдал так, словно унижали его самого. Несколько ночей он безутешно проплакал. Плакал так горько, что даже Алваресу стало его жалко. За много-много месяцев не было ни одной казни. Только обезглавливание коров и коз. И один раз – сразу тридцати кур.

Фелисиано и Алваресу приходилось подниматься до зари. Сначала они рубили дрова, старательно их укладывали и дожидались женщин, которые должны были прийти и забрать дрова, чтобы варить кофе. Потом резали двух-трех свиней, четырех коз и нескольких кур. А если повезет – то и корову. Потом свежевали и разделывали туши (Алварес так наловчился, что даже нарезал на гильотине бифштексы). В полдень и под вечер они снова проделывали то же самое. Однажды утром (солнце едва показалось на горизонте), когда Веласко пытался перерезать горло кабану, который упирался как мог и визжал на всю округу, он услышал за спиной низкий и грубый женский голос:

– Капрал Веласко!

Не оборачиваясь и продолжая бороться с кабаном, он махнул влево рукой:

– Дрова для кофе готовы. Можете забирать.

Веласко удалось наконец справиться с животным. Он дернул за шнур, нож упал, кабан не успел даже хрюкнуть. Веласко побежал за ведром, чтобы собрать кровь – она нужна была для приготовления кровяной колбасы, любимого блюда Родольфо Фьерро. На женщину он даже не взглянул – было не до нее.

– Капрал Веласко! – снова позвала женщина.

– Что еще? – раздраженно спросил Веласко, уверенный, что имеет дело с одной из многочисленных «солдадерас» – женщин, следовавших за солдатами во время войны. Но когда он оглянулся, то с удивлением увидел высокую стройную красавицу с необыкновенными золотистыми глазами на смуглом лице. На незнакомке была блуза цвета хаки и темно-зеленая юбка, голову украшала кепка, на груди перекрещивались пулеметные ленты.

– Я от генерала Торибио Ортеги. Мне нужна какая-нибудь еда для людей, что прибыли со мной.

Веласко пребывал в некотором недоумении. За все время, проведенное им в армии Вильи, он ни разу не видел такой женщины.

– Если вы хотите приготовить здесь завтрак, то можете этим заняться, – высокомерно заявил он и указал рукой на плиту.

– Послушайте, дружище, – в голосе женщины зазвучали ноты, которые Веласко раньше доводилось слышать лишь в голосе Вильи, – я возвращаюсь после вылазки против целого полка федералов, и там было так жарко, что за три дня я ни разу с лошади не слезла. Так что мне сейчас не до шуточек. Или вы мне даете то, за чем я пришла, или я всажу вам пулю между глаз.

Веласко и не подумал уступить. Он мог вынести что угодно, но девица с отвратительными манерами – это уже слишком.

– Послушай, милашка, – в его голосе зазвучали ноты, которые раньше звучали лишь в голосе Вильи, – или веди себя как подобает, или тебя ждет участь этого кабана.

Девица злобно усмехнулась, вытащила из складок блузы «кольт» и выстрелила. Пуля царапнула каблук Фелисиано.

– Я же сказала: мне не до шуток. Ну, так что? Да или да?

– Даже не думайте, будто бы смогли меня напугать… – начал Фелисиано, но не закончил фразы: вторая пуля прострелила каблук другого его ботинка.

– Сукина дочь! – только и успел крикнуть Веласко.

Девица прицелилась ему в грудь:

– Следующая – в сердце.

Фелисиано не струсил: он мог бояться мужчин, но баб – никогда.

– Во-первых, у вас кишка тонка, а во-вторых, я здесь исполняю обязанности мясника и к кухне не имею никакого отношения.

– А-а-а, – протянула она. – Мните себя мачо! И с чего вы взяли, что я не смогу вас убить?

– Вы этого не сделаете, потому что вы женщина, а еще потому, что мой товарищ, который стоит у вас за спиной, влепит вам в затылок пулю, если вы сейчас же не опустите пистолет.

– Так я вам и поверила! Старый трюк! – она не успела закончить, как за ее спиной клацнул «винчестер» – Алварес взвел курок.

– Не двигаться! – приказал он. – Или я вас в клочки разнесу.

(Это «я вас в клочки разнесу» Алварес услышал от Фьерро, когда тот угрожал какому-то федералу, и с тех пор ждал случая, чтобы эти слова повторить. Правда, он предпочел бы обратить их к вражескому генералу, а не к сумасшедшей девице).

Женщина между тем медленно опускала оружие.

– Бросьте на землю, – приказал Веласко.

– Ни за что! Этот пистолет мне подарил Лусио Бланко, и я не позволю, чтобы он испортился только из-за того, что вам этого хочется.

– Тогда спрячьте его.

– Это уже лучше.

Женщина убрала кольт в кобуру. Алварес опустил винтовку.

– Хорошо, хорошо!.. К чему склоки? Мы же боевые товарищи.

– Вы первая начали. Нечего было задираться, – огрызнулся Веласко.

– Просто я от бессонных ночей дурею… лучше бы мне тогда умереть… Ну что, мир?

– Мир, – процедил Веласко, и они пожали друг другу руки. Ее рука была мозолистой и сильной, его – пухлой и слабой.

– И все-таки: что насчет еды?

– Опять вы за свое?!

Алварес и Фелисиано отвели женщину к сержанту Бонифасио, в чьи обязанности как раз и входило распределение провианта. Едва взглянув друг на друга, эти двое завизжали от восторга и бросились обниматься.

– Бонифасио, пузан, где тебя носило?

– Да я-то здесь, у Вильи, а вот ты где была, чертова Белем?

– То в Тамаулипасе, то в Новом Леоне, то в Чигуагуа, то в Коауиле – одним словом, там, где надо бить «бритоголовых».

– Выходит, ты теперь тоже с Вильей?

– Пока да.

«Так значит, ее зовут Белем», – думал Веласко, пожирая глазами роскошное тело воинственной дамы.

– И как же тебя угораздило? – продолжал расспрашивать Бонифасио.

– Да надоел мне тот федерал-лейтенантик: мнил себя повелителем Матеуалы. И получил он от меня по заслугам: столько пуль в него выпустила, что превратила в решето. Федералы разозлились и послали за мной в погоню целое войско.

– Сколько?

– Тысячи две солдат.

– А вас сколько было?

– Пятеро… нет, шестеро. Одного убило. Но мы прикончили человек сто.

– Вас было пять тысяч?! Где вы столько народу набрали?

– Да нет же, тупица! Ты что, не слышишь? Нас было пятеро, а за нами гнались федералы.

Фелисиано не на шутку испугался: женщина, которой он бросил вызов, была не из тех бессловесных существ, что следуют за революционными солдатами. Она сама была из их числа и легко могла пожаловаться на него кому следует.

– Ты уже знакома с капралом Веласко? – спросил Бонифасио. – Он мой помощник.

– Да, мы познакомились. И даже подружились. Правда ведь? – обратилась она к Фелисиано.

Тот молча кивнул.

– Белем – наша легенда, – поведал толстяк. – Ее у нас каждый знает. Она с нами с самых первых дней.

– Это уж ты хватил, Бонифасио! – она даже слегка покраснела и, как показалось Веласко, стала еще красивее.

– И ничего не хватил. О твоих подвигах все говорят.

– Ну, было два-три, – скромно признала она.

Бонифасио говорил правду: Белем была живой легендой. Сначала она сражалась вместе с Мадеро, потом – с Луисом Бланко, Каррансой, Обрегоном и вот теперь с Вильей. Белем управлялась с оружием как никто, и была смела, как разъяренный ягуар. Выпущенные из ее кольта пули отправили на тот свет несколько дюжин вражеских солдат. Она люто ненавидела Порфирио Диаса и еще больше – Викториано Уэрту. («Нельзя быть совершенной», – подумал Фелисиано.) Все были в нее влюблены. От ее стройного сильного тела исходил сладкий зовущий аромат, золотистые глаза таили обещание покорности и нежности, на которые способна любящая женщина, а походка и манеры у нее были такие, словно она королева пустыни. Но Белем ни в кого не влюблялась – она считала, что любовь и война несовместимы. Однако это не мешало ей время от времени «удовлетворять потребности тела», как она говорила. Она могла переспать с любым – неважно, рядовым или генералом, – единственным условием было, чтобы ее избранник ей нравился.

Фелисиано не стал исключением. Он тоже влюбился в Белем. Она крайне редко появлялась поблизости от кухни, и Фелисиано приходилось довольствоваться тем, чтобы разглядывать ее издалека в свой бинокль (особенно он любил подглядывать за Белем, когда она принимала ванну). Он сходил с ума от ревности, видя, как офицеры самого высокого ранга соперничают, добиваясь ее расположения, и радовался, когда она высокомерно и безжалостно им отказывала. Франсиско Вилья высоко ценил Белем и часто приглашал ее поужинать за своим столом, но соблазнять ее он совершенно не собирался. Они переспали несколько раз, когда оба служили под началом Мадеро, но страсть прошла, а вместо нее осталась крепкая и верная дружба.

Революция постепенно завоевала почти весь север страны, и Вилье все реже приходилось участвовать в боях. Мелкие стычки и перестрелки возникали лишь время от времени. Белем не упускала ни одной из выпадавших возможностей, и всякий раз товарищей восхищала ее безудержная храбрость. Не было случая, чтобы Белем не прибавила еще одного подвига к длинному списку уже совершенных ею и сделавших ее живой легендой. Фелисиано гордился возлюбленной и мог часами слушать истории, которые про нее рассказывали.

В ту пору затишья Фелисиано, зарезав последнюю курицу, часто садился на камень, в стороне от всех, и сочинял стихи, посвящяя их Белем. Он переписывал их на листки желтой бумаги и складывал в большой конверт, который хранил под матрацем своей походной кровати (немногого, что осталось от былых привилегий). Однажды Алварес, преследуя таракана, случайно поднял матрац на кровати своего командира и увидел лежавший там конверт. Не удержавшись, он осторожно открыл его и вынул желтоватые листки, исписанные торопливыми неровными строчками. Он начал читать с жадным любопытством, ожидая найти военные секреты, шпионские сведения или чертежи нового изобретения Веласко. Он и представить себе не мог, что Веласко втайне еще и пылкий поэт. Читая, Алварес едва сдерживал смех: стихи были не просто пошлые и ужасные – они изобличали в авторе подверженного страстям, чувствительного и смешного человека.

Алварес решил подшутить над своим начальником. Он завернул конверт в носовой платок, перевязал шнурком, прикрепил короткую записку: «Дорогой Белем от ее самого страстного поклонника – Фелисиано Веласко-и-Борболья де ла Фуэнтэ», и потихоньку подсунул стихи в палатку воинственной красавицы в надежде на то, что, прочитав вирши, она без лишних слов явится к Веласко и изрешетит его пулями.

В тот вечер Фелисиано, вернувшись, решил достать свое сокровище, но не обнаружил его на положенном месте. От стыда и досады он пришел в ярость. У него украли самое дорогое, и он поклялся, что те, кто совершил ужасное злодеяние, горько об этом пожалеют.

 
Белем, божество, светлый ангел!
Тобою хотел бы любоваться я в ванне,
Чтобы ласкать твое тело шелковистое
И целовать без конца глаза твои лучистые.
 

Белем дочитала последнюю строчку. Со щеки ее скатилась большая тяжелая слеза и плюхнулась прямо на желтый лист.

Плакала она не от смеха, как ожидал Алварес, а от нахлынувших на нее чувств. Раньше ей никто ничего не писал – ни красивого, ни ужасного. Стихи Фелисиано проникли в самые заветные уголки ее сердца. Читая, она чувствовала, что каждая клеточка ее закаленного в битвах тела становится мягче и нежнее от каждого слова, которое жадно впитывали ее глаза. Все существо Белем трепетало от страсти, которая пылала в стихах ее поклонника. Она взяла перо, обмакнула его в чернила и на обрывке картона написала:

«Фелисиано, любимый, спасибо: это лучшее, что я прочла в жизни. Жду тебя в девять вечера в моей палатке.

Твоя Белем».

Темнело. На плоском унылом небе все ярче разгоралась луна. Веласко, до сих пор не успокоившийся, заканчивал разделывать огромного быка. Он то и дело принимался бормотать что-то себе под нос. Алварес с интересом ждал, что будет дальше. Вдруг из тени королевской походкой выступила Белем. Лица ее в сумерках не было видно. Но по голосу можно было сразу догадаться, что она смущена и взволнована.

– Держи, Фелисиано. – Она протянула кусочек картона.

– Что это? – едва смог выговорить коротышка.

Ответа он не услышал: Белем уже скрылась в сумерках. Фелисиано смотрел, как удаляется по тропинке, постепенно исчезая в темноте, освещенная тусклым светом луны грациозная фигура его возлюбленной. Когда Белем скрылась из вида, он бросился к ближайшему костру, развернул тщательно сложенное послание и, дрожа от волнения, начал читать. Закончив, он прижал картон к груди и запрыгал как горный козел. Потом еще несколько раз перечитал написанные рукой Белем строчки, чтобы убедиться, что понял все правильно. Алварес следил за ним потухшим взглядом: его шутка не удалась, а сам он, получается, выступил в роли сводника.

Легкий ветерок принес свежесть. Холод пронизывал до костей, заставляя всех кутаться в шерстяные накидки сарапе. Но Веласко было наплевать на холод. Совершенно голый, ведро за ведром он лил на себя холодную воду, распевая во весь голос «Прощай, мамаша Карлота» и густо намыливаясь. Воображение его рисовало невероятные сцены, которые очень скоро он должен был пережить наяву в палатке Белем. «Да будет благословен тот, кто отнес ей стихи», – думал он, даже не подозревая, что этим человеком был не кто иной, как Хуан Алварес.

Закончив мыться, он достал старую бритву, подаренную армейским парикмахером, и побрился. Потом старательно расчесал остатки волос и вылил на себя изрядное количество душистого лосьона, купленного у толстяка Бонифасио. Надел самые чистые брюки, какие нашел, и до блеска начищенные сапоги. На свидание он отправился при полном параде, как и подобает настоящему кабальеро.

В девять вечера почти все бойцы уже спали: нечасто выдавалась им возможность всласть поспать и, когда боя не было, никто не упускал случая лечь пораньше. Издалека доносились отчаянные выкрики тех, кто решил для развлечения учинить петушиные бои в наскоро устроенном шатре.

По дороге Фелисиано попались несколько парочек. Одни целовались, тесно прижавшись друг к другу, другие, судя по громкому прерывистому дыханию и стонам, возносились на самых крутых волнах любви. Присутствие этих парочек еще больше подогрело любовный пыл, сжигавший Фелисиано с той минуты, как он прочитал послание своей возлюбленной.

Добравшись до заветной палатки, Веласко осторожно поскребся в дверь. Белем высунула голову: «Входи!» Фелисиано, лопаясь от счастья – она впервые обратилась к нему на «ты»! – церемонно вошел. Белем спокойно и нежно смотрела на него. Он взял ее руку и поцеловал. Пальцы Белем нервно дрогнули – она не привыкла к подобным нежностям.

Белем сделала шаг назад. Веласко восхищенно смотрел на нее – она была необыкновенно хороша: распущенные волосы падали на плечи, золотистые глаза казались бездонными. Тонкие, правильные черты ее лица в свете свечей были необыкновенно соблазнительными. Она совсем не походила на беспощадную воительницу, способную ночевать в горах под открытым небом, сутками не покидать седла, уходя от врага, и хладнокровно убивать мужчин – таких же отчаянных, как она сама.

– Мне понравились твои стихи, – произнесла она хрипловатым голосом.

– Правда?

– Если бы не понравились, тебя бы сейчас тут не было.

Несколько секунд оба молчали. Было заметно, что она чувствует себя неловко.

– Что-то я нервничаю… – сказала она. – Со мной такое в первый раз.

У Веласко засосало под ложечкой.

– Ты девственница? – неуверенно спросил.

Она смерила его презрительным взглядом:

– С ума ты сошел, коротышечка? Не удивляйся: я уже давно сбилась со счета, со сколькими я переспала, но ты первый, рядом с кем у меня мурашки по спине бегут.

Веласко был несколько разочарован – Белем была откровенна почти до грубости, – но не мог допустить, чтобы снова воцарилось молчание, и потому переспросил:

– Мурашки? С чего бы это?

– Точно тебе не скажу, но, думаю, причина в том, что ты мне в отцы годишься.

Фелисиано, который до этой минуты чувствовал себя романтическим бардом и галантным кавалером, от неожиданности даже выпустил воздух, который держал в себе, чтобы как можно глубже втянуть живот:

– Что-о-о?

– Да ладно, кому до этого дело? Ты мне нравишься, и твои стихи мне нравятся, и я умираю как хочу тебя! – И она кивнула в сторону походной кровати.

Веласко в себя не мог прийти от изумления: как могло стоявшее перед ним воплощение женственности оказаться способным на откровенность, какой и от самого сурового мужчины не услышишь?

Белем без тени смущения расстегивала блузу.

Фелисиано не знал куда деть глаза.

– Что, не нравлюсь? – обиделась Белем.

Веласко отрицательно замотал головой.

– Так что ж ты на меня не хочешь смотреть?

Веласко медленно поднял взгляд и обомлел, увидев перед собой два нежных округлых чуда, нацеленных прямо на него.

Фелисиано почувствовал, как откуда-то снизу подымается горячая волна.

Белем улыбнулась и начала снимать юбку.

Она стояла перед ним обнаженная. В слабом свете, проникавшем сквозь тонкую ткань палатки, Фелисиано мог любоваться этим изумительным женским телом. Сердце его трепыхалось, как только что вытащенная из воды рыбешка. Его глаза, не в силах задержаться на чем-то одном, жадно поглощали всю Белем – шею, спину, ноги, грудь… О-о-о, какой это был пир для глаз!

«Спокойно, Фелисиано, спокойно!» – бормотал несчастный коротышка, пытаясь успокоить свое подчинявшееся лишь разбушевавшимся гормонам тело.

– Ты молишься? – спросила она.

– Нет, что ты.

– Так в чем же дело?

– Я тебя обожаю!

– Что-то не похоже: стоишь как истукан и ничего не делаешь.

– Это от волнения.

– Голых женщин никогда не видел?

– Женщин… женщин я видел много… Я никогда не видел королевы.

Белем шагнула ему навстречу и нежно обняла.

– Вот за это я тебя и люблю, коротышечка! За то, что умеешь говорить такие слова.

Фелисиано закрыл глаза и обнял ее. Рука его потихоньку заскользила по ее спине вниз, пока не дошла до того места, где начинался крутой подъем. «Последний рубеж», – подумал Веласко.

Фелисиано лежал счастливый, обнимая Белем. Она, необычайно кроткая, прятала голову у него на груди. Они беседовали.

– Почему ты этим занимаешься? – спросил Фелисиано.

Она резко подняла голову:

– Так обычно спрашивают проституток в борделях! – Голос Белем звучал раздраженно и резко. – Почему, если женщина не замужем, не окружена оравой сопляков, цепляющихся за ее юбку, и не похожа на ком жира, мужчины задают ей идиотские вопросы?

Фелисиано, пристыженный, пытался исправить положение:

– Просто… не знаю… ты, видно, из хорошей семьи… Как-то странно видеть женщину на войне…

– А «солдадерас»?

– Это совсем другое дело. Понимаешь?

– Нет.

– Они делают свое дело: сопровождают… стирают… готовят…

– Я видела, как многие из них сражаются с врагом.

– Когда нужно, то и сражаются.

– А когда не нужно, то сначала к плите, а потом – в койку?

– Ну да.

– Я благодарна не знаю уж кому или чему за то, что мне выпало жить во время великой революции. Я даже не знаю, кем бы я стала, если бы не она. Но я точно знаю, что ни за что не стала бы ни преданной женой, ни дешевой проституткой. Что, впрочем, одно и то же.