355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Гилберт Кийт Честертон » Искатель. 1966. Выпуск №4 » Текст книги (страница 13)
Искатель. 1966. Выпуск №4
  • Текст добавлен: 3 октября 2016, 21:23

Текст книги "Искатель. 1966. Выпуск №4"


Автор книги: Гилберт Кийт Честертон


Соавторы: Аркадий Адамов,Джон Бойнтон Пристли,Анатолий Днепров,Дмитрий Биленкин,Геннадий Гор,Сергей Жемайтис,Мишель Демют,Лев Эджубов,Маун Джи
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Эндерхилл не знал, как долго смотрел он на это мрачное зрелище. Когда он поднял голову, то увидел, что рядом стоит группа из четырех человек: он был подготовлен к тому, чтобы встретить Бэгшоу и его пленника-ирландца; слугу он также без труда признал по красному жилету, но в четвертой фигуре чудилась какая-то гротескная торжественность, она как-то странно соответствовала фантастической обстановке трагического происшествия. То была приземистая фигура с круглым лицом, в шляпе, похожей на черный нимб. Эндерхилл догадался, что это священник.

Он услышал слова Бэгшоу, обращенные к священнику:

– Я рад, что вы можете удостоверить личность этого человека, но вы должны понять, что он до некоторой степени находится под подозрением. Разумеется, может быть, он ни в чем не повинен, но он пробрался в сад весьма необычным путем.

– Я тоже думаю, что он ни в чем не повинен, – сказал маленький священник бесцветным голосом. – Но очень может быть, что я ошибаюсь.

– Почему вы думаете, что он ни в чем не повинен?

– Потому что он пробрался в сад необычным путем, – ответил священник. – Я, как видите, вошёл в сад обычным путем. Но, кажется, из всех нас только я избрал этот путь. По-видимому, лучшие люди перелезают нынче через садовые ограды.

– Что вы понимаете под «обычным путем»? – спросил сыщик.

– Видите ли, – сказал отец Браун со смешной торжественностью, – я вошел в дом через парадную дверь. Я часто вхожу в дома таким путем.

– Простите, – сказал Бэгшоу, – но разве это так важно, как вы вошли?

– Да, я думаю, это важно, – мягко ответил священник. – Дело в том, что, войдя, я увидел нечто такое, чего, как мне кажется, вы не видели. По-моему, это имеет некоторое касательство к происшествию.

– Что же вы видели?

– Я увидел картину полного разгрома! – сказал отец Браун своим мягким голосом. – Большое разбитое зеркало, опрокинутую пальму, черепки горшка на полу. Мне сразу показалось, что что-то случилось.

– Вы правы! – сказал Бэгшоу, помолчав. – Если вы все это видели, то совершенно ясно, что это имеет прямое касательство к преступлению.

– И так же ясно, что один человек не имеет к нему никакого касательства! – сказал священник. – И этот человек – мистер Майкл Флад, который пробрался в сад необычным путем и тем же путем пытался покинуть его. И именно это убеждает меня в его невиновности.

– Пройдемте в дом! – отрывисто сказал Бэгшоу.

Пока они проходили боковой дверью, Бэгшоу отстал на несколько шагов и сказал своему приятелю:

– Странный он какой-то, этот слуга. Говорит, что его зовут Грин. Что-то не похоже… Странно еще то, что он утверждает, будто его хозяин вообще не был в саду – ни живой, ни мертвый. Говорит, что судья отправился на большой банкет и собирался вернуться только через несколько часов. Потому он будто бы и улизнул из дому.

– А он объяснил, почему вернулся домой таким странным путем? – спросил Эндерхилл.

– Нет, он не дал вразумительного объяснения! – ответил Бэгшоу. – Никак не могу заставить его разговориться. Он как будто чем-то напуган.

Пройдя боковую дверь, они очутились в конце холла, который тянулся во всю длину здания и заканчивался парадной дверью со стеклянным верхом, украшенным старомодным узором. Весь холл был освещен одной-единственной старинной лампой, стоявшей на тумбе в углу. При ее свете Бэгшоу разглядел разгром, о котором говорил Браун. Высокая пальма с длинными листьями лежала на полу, темно-красный горшок, в котором она стояла, был разбит вдребезги. Черепки его валялись на ковре вперемежку с мерцающими осколками разбитого зеркала; почти совсем пустая рама этого зеркала висела позади них. Прямо против боковой двери, в которую они вошли, находился еще один ход во внутренние комнаты. В конце его виден был телефон, по которому слуга вызвал священника. Далее в приотворенную дверь виднелись длинные ряды кожаных переплетов – там находился кабинет судьи.

Бэгшоу стоял, глядя на разбитый горшок и осколки зеркала у его ног.

– Вы совершенно правы! – сказал он священнику. – Тут боролись, и это была борьба между Гвинном и его убийцей.

– Мне кажется, – скромно сказал отец Браун, – что тут что-то произошло.

– Да, и ясно, что именно, – подхватил сыщик. – Убийца вошел в парадную дверь и встретился с Гвинном: вероятно, сам Гвинн впустил его. Завязалась отчаянная борьба: случайный выстрел разбил зеркало, хотя, может быть, они просто разбили его во время схватки. Гвинну удалось вырваться, и он выбежал в сад: преступник погнался за ним и застрелил его у пруда. Таким мне рисуется преступление. Разумеется, надо еще осмотреть другие комнаты.

Другие комнаты дали, впрочем, очень мало материала, хотя Бэгшоу многозначительно указал на заряженный револьвер, лежавший в ящике письменного стола.

– Как будто бы он чего-то ожидал! – сказал священник. – Хотя странно, что он взял револьвер с собой, выходя в холл.

Они вернулись в холл и направились к парадной двери. Глаза отца Брауна рассеянно блуждали по сторонам. Оба коридора, оклеенные одинаковым серыми, выцветшими обоями, как бы подчеркивали пыльную, монотонную пышность старинных орнаментов, зеленую плесень бронзовой лампы, почерневшее золото пустой зеркальной рамы,

– Говорят, что разбитое зеркало приносит несчастье! – сказал он. – Этот дом поистине похож на дом несчастья. Тут в самой обстановке есть что-то…

– Странно! – резко прервал его Бэгшоу. – Я думал, что парадная дверь заперта: оказывается, она только прихлопнута.

Ответа не было.

Они вошли через парадную дверь в ту часть сада, которая примыкала к лицевому фасаду дома. В одном конце ее стояла старая изгородь с проломом, напоминавшим вход в зеленую пещеру; в этом проломе виднелось несколько полуразрушенных ступенек.

Отец Браун подошел к пещере и, нагнув голову, вошел в нее. Прошло несколько секунд после его исчезновения; вдруг все вздрогнули от удивления, услышав его спокойный голос у себя над головой: можно было подумать, что он беседует с кем-то, сидя на верхушке дерева. Сыщик последовал за ним и установил, что эта курьезная крытая лесенка вела к разрушенному мостику, повисшему над более темной и просторной частью сада. Он огибал угол дома, и с него видны были разноцветные огни лампочек. По-видимому, это были остатки какого-то архитектурного каприза; зодчий, вероятно, хотел построить целую террасу над лужайкой, Но Бэгшоу не думал об этом теперь. Он смотрел на стоявшего перед ним человека.

Этот человек невысокого роста, в светло-сером костюме стоял к нему спиной, и единственной замечательной чертой в нем была грива волос, желтых и сверкающих «как головка одуванчика». Эти волосы стояли дыбом, создавая подобие нимба, и тем более разителен был их контраст с лицом, когда незнакомец медленно и как бы нехотя повернулся. Этот нимб, казалось бы, должен был окружать ангельское лицо. А лицо у незнакомца было немолодое и изборожденное морщинами, с мощной челюстью и коротким носом, имевшим сходство с перебитым носом кулачного бойца.

– Мистер Орм, знаменитый поэт! – сказал отец Браун так спокойно, словно он знакомил двух людей в гостиной.

– Кто бы он ни был, – ответил Бэгшоу, – я должен попросить его последовать за мной и ответить на несколько вопросов.

Мистер Озрик Орм, знаменитый поэт, отнюдь не мог служить образцом разговорчивости, когда дело дошло до расспросов. В углу старого сада, в серых сумерках, перед тем как рассвет забрезжил над массивной изгородью и разрушенным мостом, и потом, во всех стадиях официального допроса, становившегося для него все более грозным, он говорил только, что хотел посетить сэра Хемфри Гвинна, но не выполнил своего намерения, потому что никто не откликнулся на его звонок. Когда ему указали на то, что он выбрал несколько поздний час для визита, он зарычал. То немногое, что он сказал, было весьма невразумительно – либо потому, что он не знал английского языка, либо потому, что знал его слишком хорошо. Как выяснилось, он придерживался весьма нигилистических и разрушительных взглядов, что вполне соответствовало тенденциям его произведений; поскольку в них можно было разобраться, казалось вероятным, что его дела с судьей и, возможно, стычка с судьей имели почвой анархизм. Гвинн был известен как маньяк, помешанный ныне на большевистских шпионах, как некогда он был помешан на немецких. Так или иначе, одно совпадение, имевшее место вскоре после ареста Орма, подтвердило уверенность Бэгшоу в том, что к его участию в этом деле следует относиться серьезно. Когда они вышли из ворот на улицу, они встретили еще одного соседа – торговца сигарами Буллера, замечательного своим сухим коричневым лицом и орхидеей в петлице. К вящему удивлению прочих, он приветствовал своего соседа-поэта с самым непринужденным видом, словно ожидал его.

– А, вот и вы опять! – сказал он. – Долго же вы беседовали со стариком Гвинном.

– Сэр Хемфри Гвинн умер! – сказал Бэгшоу. – Я веду дознание и принужден просить вас дать кое-какие объяснения.

Буллер окаменел, быть может, от неожиданности; он стоял неподвижно, как уличный фонарь рядом с ним. Красный кончик его сигары ритмически вспыхивал и тускнел, но бронзового лица его не было видно; когда он заговорил вновь, голос его звучал совсем иначе.

– Я могу только сказать, – промолвил он, – что, когда я проходил по улице два часа тому назад, мистер Орм входил в ворота сада сэра Хемфри.

– А он говорит, что не видел сэра Хемфри, – ответил Бэгшоу, – и даже не был в доме.

– Что-то слишком долго он стоял на крыльце! – заметил Буллер.

– Да, – сказал отец Браун. – на улице мало кто просто так стоит два часа подряд.

– Я за это время заходил домой, – возразил торговец сигарами. – Написал несколько писем и вышел бросить их в ящик.

– Все это вам придется повторить на суде, – сказал Бэгшоу. – Спокойной ночи, или, вернее, доброго утра!

Судебное следствие по обвинению Озрика Орма в убийстве сэра Хемфри Гвинна, которым в течение нескольких недель были полны все газеты, еще долго топталось вокруг этой краткой беседы под уличным фонарем в час, когда серо-зеленый рассвет брезжил над темными улицами и садами. Все в конце концов сводилось к тайне этих двух часов, с того момента, как Буллер видел Орма входящим в ворота сада, до того момента, когда отец Браун нашел его в том же саду. Несомненно, ему хватило бы этих двух часов на убийство. Прокурор доказывал, что он имел полную возможность совершить преступление, так как парадная дверь была не заперта и боковая дверь в сад тоже осталась открытой. Суд с величайшим вниманием слушал Бэгшоу, восстановившего полностью картину борьбы в коридоре, следы которой были столь очевидны, полиция даже нашла разбившую зеркало пулю. И, наконец, пролом в изгороди, в котором нашли Орма, несомненно, служил ему в ту ночь убежищем.

С другой стороны, сэр Мэтью Блэйк, талантливый представитель защиты, использовал эту последнюю улику в своих целях.

– Чего ради, – спрашивал он, – человек станет прятаться в ловушке, не имеющей выхода, когда гораздо разумнее выбраться на улицу?

Сэр Мэтью Блэйк очень сильно упирал также на то, что мотивы убийства не выяснены. И действительно, полемика по этому пункту между сэром Мэтью Блэйком и сэром Артуром Трэверсом – не менее блестящим представителем обвинения – принесла существенную пользу подсудимому. Сэр Артур мог только высказать предположение относительно анархистского заговора, что звучало довольно неправдоподобно. Но как только суд возвращался к таинственному поведению Орма в роковую ночь, обвинение опять торжествовало.

Подсудимый подошел к свидетельской решетке главным образом потому, что его хитроумный адвокат опасался дурного впечатления, которое мог бы произвести на суд отказ от показаний. Однако Орм отвечал столь же односложно на вопросы своего защитника, как и на вопросы прокурора. Сэр Артур Трэверс извлек величайшую пользу для обвинения из его упорного молчания, но сломить этого молчания не мог. Сэр Артур Трэверс был высоким, тощим мужчиной с длинным мертвенным лицом и являл собой разительный контраст полной фигуре и ярким птичьим глазам сэра Мэтью Блэйка. Но если сэр Мэтью был похож на воробья, то сэр Артур очень напоминал аиста или журавля. Когда он нагибался вперед, засыпая поэта вопросами, его длинный нос казался птичьим клювом.

– Не хотите ли вы заставить суд поверить, – спросил он язвительио-недоверчивым тоном, – что вы вообще не попали в дом и так и не видели покойного?

– Да! – коротко ответил Орм.

– Кажется, вы хотели повидать его. Вам, должно быть, очень нужно было повидать его: вы битых два часа простояли перед дверью.

– Да! – ответил Орм.

– И все-таки вы не заметили, что дверь была отперта?

– Да! – сказал Орм.

– Что же вы делали эти два часа в чужом саду? – настаивал прокурор. – Ведь что-нибудь же вы делали, я полагаю?

– Да!

– Это секрет? – спросил сэр Артур с злобной усмешкой.

– Для вас секрет! – ответил поэт.

Именно на этом «секрете» и построил сэр Артур свою обвинительную речь. Со смелостью, которую кое-кто счел чрезмерной, он превратил отсутствие мотивов убийства, бывшее наиболее сильным оружием в руках его противника, в аргумент обвинения. Он истолковал кажущееся отсутствие мотивов как первое доказательство широко задуманного и тщательно разработанного заговора, в сетях которого, как в щупальцах осьминога, погиб патриот Гвинн.

– Да, – восклицал он дрожащим голосом, – мой почтенный противник совершенно прав! Мы не знаем истинных причин убийства этого всеми уважаемого слуги общества. И мы не будем знать причин гибели следующего слуги общества. Вели мой почтенный противник сам падет жертвой своего высокого общественного положения, если дикая ненависть, которую питают разрушительные силы ада ко всем представителям закона, убьет его, то он тоже не будет знать причин убийства. Половина уважаемых джентльменов, заседающих в суде, будет зарезана в своей кровати, и мы не будем знать причин. И мы никогда не узнаем причин и не сможем остановить волну убийств до тех пор, пока она не опустошит всю нашу страну, если защите и впредь будет дозволено тормозить судопроизводство баснями о «невыясненности мотивов», когда все данные следствия, когда все эти вопиющие несообразности, когда упорное отмалчивание подсудимого говорят нам, что перед нами стоит Каин.

– Я никогда еще не видел сэра Артура таким возбужденным, – говорил Бэгшоу своим друзьям в кулуарах суда. – Кое-кто находит, что он перешел границы дозволенного и был более мстительным, чем полагается быть прокурору в таком деле. Но я должен признаться, что этот карлик с желтыми волосами производил жуткое впечатление. И это его каменное молчание… Не стану отрицать, что в конце концов мне показалось, будто передо мной стоит сущее чудовище. Если это только следствие красноречия сэра Артура, то он, безусловно, взял на себя тягчайшую ответственность, вложив в свои слова такую ненависть.

– Но он был другом бедняги Гвинна! – возразил Эндерхилл. – Один мой знакомый видел, как они шептались в сторонке после того рокового банкета. Потому-то, я думаю, он и вел себя так в этом процессе. По-моему, это еще не решенный вопрос, имеет ли человек в подобном случае право руководствоваться исключительно личными чувствами.

– Он и не стал бы этого делать! – сказал Бэгшоу. – Держу пари, что сэр Артур Трэверс не стал бы руководствоваться личными чувствами, как бы сильно ни переживал он гибель Гвинна. Он чрезвычайно строго относится к своей профессии. Это один из тех людей, которые остаются честолюбцами даже тогда, когда их честолюбие уже удовлетворено. Я не знаю никого, кто защищал бы столь же ревностно свое общественное положение, как он. Нет! Вы сделали неправильные выводы из его громовой речи. Если он так разошелся, то это потому, что он думает, что ему удастся добиться обвинительного приговора, и потому, что он рассчитывает встать во главе политического движения, направленного против тех заговоров, о которых он говорил. По-видимому, у него есть веские основания думать, что это ему удастся. Его уверенность сулит мало утешительного подсудимому.

Внезапно Бэгшоу заметил, что к кучке его слушателей присоединилась еще одна незначительная фигура.

– Ну, а вы, отец Браун! – сказал он, улыбаясь. – Что вы думаете о процессе?

– Видите ли, – ответил священник довольно рассеянно, – меня больше всего поразило, как мало похожи на себя люди, когда они надевают парик… Право же, он выглядел совсем другим человеком. Во-первых, он совершенно лысый..

– Боюсь, что это не мешает ему быть весьма опасным для подсудимого, – ответил Бэгшоу. – Я полагаю, вам не удастся построить защиту на том, что прокурор – лысый.

– Не совсем так! – добродушно сказал отец Браун. – Я вот все думаю, как мало люди знают людей. Предположим, что я попал в какую-нибудь далекую страну, где никогда не слыхали об Англии. Предположим, что я расскажу тамошним жителям, что у меня на родине существует человек, который не станет разбирать вопроса о жизни и смерти, прежде чем он не водрузит себе на голову сооружения из конского волоса с небольшими хвостиками позади и седыми буклями по бокам, как у старухи времен королевы Виктории. Они, пожалуй, подумают, что он просто эксцентричен; он только раб условности. Они будут так думать потому, что они вообще не знают, что такое английский судейский, потому, что они вообще не знают, что такое судейский. Ну вот, а судейский не знает, что такое поэт. Он не понимает, что эксцентричные поступки поэта показались бы совсем не эксцентричными другим поэтам. Ему кажется странным, что Орм два часа бродил по великолепному саду, ничего не делая. Но помилуйте! Поэт может гулять по саду хоть десять часов, если у него слагается в голове поэма. Защитник Орма оказался точно таким же тупицей. Ему так и не пришло в голову задать Орму единственный вполне очевидный вопрос.

– Какой же именно вопрос? – в нетерпении спросил Бэгшоу.

– Ну, ясно: какую поэму он создавал в это время? – нетерпеливо ответил отец Браун, – Какие строки он рифмовал, какой он подбирал эпитет, какую строфу отчеканивал? Если бы в суде нашлись образованные люди, знающие, что такое литература, они бы знали точно, каким делом занимался Орм в саду. Вы спрашиваете мануфактурщика, каковы условия работы его фабрики, но никому не приходит в голову мысль об условиях, в которых фабрикуется поэзия. Она делается путем ничегонеделанья.

– Все это очень хорошо, – сказал сыщик, – но почему он прятался? Почему он взобрался по этой старой, поломанной лестнице и остался там? Ведь она никуда не вела.

– Именно потому, что она никуда не вела! – страстно воскликнул отец Браун. – Всякий, кто пригляделся бы пристальней к этому входу в пустое пространство, понял бы, что поэт неминуемо пойдет туда, как пойдет и ребенок. – Он несколько секунд молча моргал, потом прибавил виноватым тоном: – Простите, пожалуйста! Но мне так странно, что никто этого не понял. И потом есть еще одно соображение. Разве вам не известно, что художник имеет на каждый предмет только один удовлетворяющий его угол зрения. Дерево, корова, облако означают для него что-либо только под одним-единственным углом зрения, точно так же, как буквы образуют слово только при одной определенной их расстановке. Ну, так вот! Вид иллюминированного сада с разрушенного мостика был единственный правильный для него вид. Это было нечто вроде сказочного ракурса: Орм как бы смотрел вниз на небо и видел звезды, растущие на деревьях, и сияющий пруд, упавший луной на лужайку, как в радостной детской сказке. Он мог бы смотреть на все это целую вечность. Если бы вы сказали ему, что та лесенка никуда не ведет, он ответил бы вам, что она повела его в сказочную страну, на край света. Но неужели вы думаете, что он сказал бы про это, стоя у свидетельской решетки? Что бы вы про него подумали, если бы он это сказал. Вы болтаете о цеховом суде, почему вы не предали его суду поэтов?

– Вы говорите так, словно вы сами поэт! – сказал Бэгшоу.

– Благодарите бога, что я не поэт! – ответил отец Браун. – Благодарите вашу счастливую звезду, что я милосердней поэта. Рок сжалился над вами; если бы вы знали, какое чудовищное, всесокрушающее презрение он испытывал ко всем вам, вы подумали бы, что на вас обрушилась Ниагара.

– Может быть, вы лучше меня разбираетесь в художественном темпераменте, – сказал Бэгшоу, помолчав, – но на все это есть один простой ответ. Вы можете только доказать, что он занимался в саду еще чем-то, кроме убийства старика Гвинна. Но так же верно, и то, что он мог совершить преступление. Кто другой мог совершить его?

– А вы думали о слуге Гвинна? – задумчиво спросил отец Браун. – Он давал довольно путаные показания.

– А! – воскликнул Бэгшоу. – Вы думаете, что убил в конечном итоге Грин?

– Я твердо уверен, что убил не он! – ответил священник. – Я только спросил, думали ли вы о его показаниях. Он якобы вышел на минутку не то за выпивкой, не то еще за чем-то. Но вышел он в ворота, а вернулся, перебравшись через стену. Иными словами, он оставил ворота открытыми, а вернувшись, нашел их запертыми. Почему? Потому что КТО-ТО ДРУГОЙ прошел в эти ворота.

– Убийца! – пробормотал сыщик. – Вы знаете, кто убийца?

– Я знаю, как он выглядит! – спокойно ответил отец Браун. – Это единственное, что я знаю. Мне кажется даже, что я вижу, как он входит в парадную дверь, каким стоит в слабом мерцании лампы: я вижу его фигуру, его костюм, даже его лицо.

– Что это значит?

– Он был похож на сэра Хемфри Гвинна, – сказал священник.

– Что вы хотите этим сказать? – спросил Бэгшоу. – Гвинн ведь был убит: он лежал с простреленной головой на берегу пруда.

– О, да! – сказал отец Браун. После минутной паузы он продолжал: —Вернемся к вашей теории. Она очень хороша, хотя я не вполне согласен с ней. Вы полагаете, что убийца вошел в парадную дверь, встретил судью в холле, сцепился с ним и разбил зеркало; что судья после этого убежал в сад, где его в конце концов и застрелили. Не знаю, но почему-то все это кажется мне неестественным. Допустим, что он убегал из холла, но в конце холла есть два выхода: один в сад, другой во внутренние комнаты. Несомненно, он предпочел бы скрыться в доме. Там был его револьвер; там был телефон; там был слуга – так он по крайней мере думал. Даже ближайшие его соседи находились именно в этом направлении. Чего же ради он остановился, отпер боковую дверь? Для этого ему пришлось ведь задержаться и выбежать одному в пустынный сад.

– Но мы знаем, что он вышел из дому! – удивленно сказал Бэгшоу. – Мы знаем, что он вышел из дому, потому что его тело нашли в саду.

– Он не выходил из дому, потому что он не был в доме! – ответил отец Браун. – Я хочу сказать, что в тот вечер он не был в доме. Он сидел в бунгало. Мне это сказали в самом начале красные и золотые звезды, рассеянные во мраке сада. Они зажглись потому, что в бунгало включили ток. Они не горели бы вовсе, если бы Гвинн не находился в бунгало. Он бежал по направлению к дому и телефону, когда убийца застрелил его у пруда.

– А разбитый горшок, а пальма, а разбитое зеркало? – вскричал Бэгшоу. – Ведь вы же сами заметили весь этот разгром. Вы ведь сами сказали, что в холле боролись.

Священник смущенно заморгал.

– Разве? – пробормотал он. – Нет, нет, я, наверное, не говорил этого. Если я не ошибаюсь, я сказал, что в холле что-то случилось. И что-то, безусловно, случилось, но это «что-то» не было борьбой.

– Так кто же разбил зеркало? – коротко спросил Бэгшоу.

– Пуля разбила зеркало! – спокойно ответил отец Браун. – Пуля из револьвера преступника. Тяжелые осколки стекла опрокинули горшок и пальму.

– Во что же он мог стрелять, если не в Гвинна? – спросил сыщик.

– Это довольно сложная метафизическая материя! – ответил священник дремотным тоном. – В некотором смысле он стрелял в Гвинна, но Гвинна там не было. Преступник был в холле один. – Он замолчал на секунду, потом спокойно продолжал: – Представьте себе зеркало, висящее в конце коридора, до того, как оно было разбито. Представьте себе высокую, нависавшую над ним пальму. Отражая в полусвете однообразные одноцветные стены, оно могло быть похоже на конец коридора. Человек, отражающийся в нем, мог быть похож на человека, выходящего из внутренних комнат. Он мог быть похож на хозяина дома, если только он был хоть капельку похож на него.

– Подождите минуту! – крикнул Бэгшоу. – Я, кажется, начинаю…

– Вы начинаете понимать? – сказал отец Браун. – Вы начинаете понимать, почему все заподозренные в этом деле должны быть не виновны. Никто из них не мог принять свое собственное отражение за старика Гвинна. Орм сразу должен был заметить, что в зеркале отражается его желтая грива, а не лысая голова Гвинна. Флад сразу же должен был увидеть в зеркале свои рыжие волосы, а Грин – свой красный жилет. Кроме того, все они низкого роста; никто из них не мог принять свое отражение за высокого, худого, старого джентльмена во фраке. Тут нужен кто-то другой, такой же высокий и худой. Это самое я имел в виду, когда говорил, что знаю, на кого похож убийца.

– И что вы на этом думаете построить? – спросил Бэгшоу, пристально глядя на него.

Священник засмеялся резким, хриплым смехом, странно не похожим на его обычный, мягкий смешок.

– Я построю на этом то самое, что вы находите таким смехотворным и невозможным! – сказал он.

– Что вы этим хотите сказать?

– Я намерен построить защиту Орма, – сказал отец Браун, – на том, что прокурор – лысый.

– О, господи! – тихо сказал сыщик и вскочил на ноги.

Отец Браун безмятежно возобновил свой монолог:

– Вы проследили все поступки многих людей в этом деле. Вы, полицейские, были чрезвычайно заинтересованы в действиях и поступках поэта, слуги и ирландца. Но поведение одного человека было совершенно забыто, поведение покойного. Слуга самым искренним образом удивился, когда узнал, что его хозяин вернулся домой. Хозяин отправился на банкет юристов, но внезапно ушел с него домой. Он не был болен, потому что не потребовалось ничьей помощи; совершенно очевидно, что он поссорился на банкете с кем-нибудь из своих коллег. Стало быть, именно среди его товарищей по профессии следует искать его врага. Он вернулся домой и заперся в бунгало, где у него хранятся всевозможные документы о шпионаже. Но тот, его коллега, который знал, что среди этих документов есть компрометирующие его, был достаточно хитер, чтобы последовать за своим обвинителем; он тоже был во фраке, но в кармане у него был револьвер. Это все! И никто не мог разгадать тайны, кроме зеркала.

Он мгновенье смотрел в пустоту, потом заговорил снова:

– Оно было как бы магическим зеркалом: его судьба была иная, чем судьба всех прочих зеркал, его отражению было суждено пережить его, его отражение повисло в воздухе этого сумеречного дома, подобно спектру. Или по крайней мере подобно абстрактной диаграмме, подобно скелету улики. Да, мы можем вызвать из небытия то, что видел сэр Артур Трэверс. Кстати, вы сказали о нем одну совершенно правильную вещь.

– Рад слышать это! – сказал Бэгшоу с мрачным юмором, – Какую же именно?

– Вы сказали, – ответил священник, – что у сэра Артура были веские основания добиваться казни Орма.

Неделю спустя священник еще раз встретился с сыщиком и узнал, что судебные власти уже направили расследование об убийстве сэра Хемфри Гвинна в новое русло, когда некое сенсационное событие совершенно опрокинуло все их расчеты.

– Сэр Артур Трэверс… – начал отец Браун.

– Сэр Артур Трэверс умер! – коротко ответил Бэгшоу.

– А, – сказал священник слегка дрогнувшим голосом. – Вы хотите сказать, что он…

– Да! – сказал Бэгшоу. – Он стрелял опять в того же самого человека, но уже не в зеркало.



3-я стр. обложки

4-я стр. обложки

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю