Текст книги "Вселенная против Алекса Вудса"

Автор книги: Гевин Экстенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

Глава 20
Побег

Нашла его Кристина. Апрельским утром, в десять часов, за двое суток до нашего предполагаемого отъезда. Как потом писал мистер Питерсон, он не помнил, что именно произошло. Судя по всему, ничего особенно страшного – оступился, споткнулся, на секунду утратил ориентацию. В падении он выставил перед собой левую руку, которая защитила голову при ударе об пол, но сама пострадала под весом тела.

Попытки пошевелить ею причиняли жуткую боль, но перевернуться на бок или на спину, опираясь на правую руку, он не сумел. Так он и лежал, прижавшись щекой к холодному плиточному полу – рука неловко подвернута, волосы слиплись от крови. Обнаружив его в таком виде, Кристина поступила так, как поступил бы на ее месте любой нормальный человек: вызвала «скорую». Мистер Питерсон пытался ее отговорить, повторяя, что с ним все в порядке и просто надо помочь ему встать, но с его губ срывались лишь нечленораздельные хриплые звуки, окончательно убедившие Кристину в правильности ее первоначальных намерений. Свою оценку ситуации она выразила одним литовским словом, произнесенным пару десятков раз. Мистер Питерсон, кажется, догадался, что оно означает.

Рентген показал перелом мизинца. Его прибинтовали к среднему пальцу, а на разбитую голову наложили дюжину швов. Врачи сказали, что мистер Питерсон легко отделался. Будь он в остальном здоров, его отпустили бы домой в тот же день, но с таким диагнозом, как у него, об этом не могло быть и речи. Травмы были незначительны, но для ходьбы мистеру Питерсону требовались обе руки, чтобы опираться на два костыля, – один проблему равновесия не решал. Это означало крушение всех наших планов.

Меня выпишут только через 2 дня! – написал мне мистер Питерсон, когда после уроков я примчался к нему.

– Это несколько осложняет дело, – высказал я самоочевидную мысль. – А нельзя уговорить их, чтобы вас отпустили?

Говорят, рискованно. Боятся, что у меня сотрясение. Башка кружится. От здешней кормежки отказался.

– Может, правда сотрясение? – предположил я.

Ерунда. Башка у меня постоянно кружится. Это просто предлог.

– А зачем он им?

С сотрясением через 2 дня не выписывают! Они вообще не хотят меня выпускать. Разве не ясно? Посмотри на меня.

Я посмотрел.

Левая рука не работает. Из-за этой чертовой лангеты я в нее даже ничего взять не могу. Через 2 дня ее не снимут. Я в ловушке.

Я старался соображать быстро.

– Завтра позвоню в Швейцарию, – пообещал я. – Объясню им, что случилось, и попрошу перенести дату. Ничего еще не потеряно. Вы сможете после выписки вынести дорогу?

Мистер Питерсон долго трудился над листом бумаги. Когда он закончил, его ответ занимал почти полстраницы.

Алекс, они меня не выпишут. Как ты не поймешь? Ни один нормальный врач не отпустит меня домой. Они продержат меня до тех пор, пока я окончательно не потеряю способность двигаться, а потом сдадут в социальную службу. Так, что мне из больницы путь один – в хоспис. Если раньше не вынесут отсюда ногами вперед. Сам подумай.

Я подумал. Похоже, мистер Питерсон и в самом деле попал в ловушку. И не так уж важно, насколько прочна поймавшая его сеть. Он беспомощен. И ни один здравомыслящий врач не возьмет на себя ответственность оставить его без надзора. Мы слишком затянули.

– Сейчас или никогда? – спросил я.

Да. Сейчас или никогда. Дату переносила нельзя.

– Машина будет готова завтра к вечеру, – сказал я. – Вещи я соберу.

Это самое простое. Маме что скажешь?

– Еще не знаю, – признался я.

Думай быстрее! Представляешь, что будет, если ты исчезнешь на неделю?

– Еще бы.

Если она способна принять правду, скажи правду. Если нет, скажи, что я хочу перед смертью увидеть Альпы или сочини еще что-нибудь. Все что угодно, лишь бы она поверила. Позже объяснишь ей все как есть.

Я сделал пару глубоких вдохов, стараясь взять себя в руки.

– Мама непредсказуема, – сказал я. – Она может не поверить и правде. Хотя… врать я тоже не умею. Не представляю, что делать: и так плохо, и так.

Прости, Алекс, но в этом я тебе не помощник. Решай сам. Я бы сказал правду. Но тебе виднее. Главное – скажи хоть что-нибудь.

Я кивнул.

Осталось придумать, как меня отсюда вытащить.

– Наверное, понадобится кресло-каталка?

У них этого добра полно. Тебе надо только узнать, где они их держат. А потом скажешь, что везешь меня в душ. Ни одна санитарка тебе слова поперек не скажет – будет счастлива, что кто-то делает ее работу.

– Ванная комната расположена с той же стороны коридора, что стол дежурной сестры, – заметил я. – Вряд ли она даст нам далеко уехать.

Главное – найди кресло. А потом попробуем подгадать момент.

Я нахмурился.

– За столом дежурной всегда кто-нибудь есть. Тем более в часы посещений. Не думаю, что мы сможем подгадать удачный момент – его не будет.

Возможно. Но это не страшно. Надо сделать так, чтобы на нас не обратили внимания. А если не получится, последняя надежда – на твою скорость.

– Скорость?.. – я понизил голос до шепота. – Вы хотите, чтобы я бегом довез вас до лифтов?

Если иначе нельзя, то да.

– Значит, это наш запасной план?

Это запасной план запасного плана.

– А может, попробовать договориться? – предложил я. – Скажем дежурной сестре, что вас тут держат против воли и в любом случае должны завтра выписать. Мы просто решили уйти пораньше. Конечно, это не по правилам, но не станут же они удерживать вас силой?

Семнадцатилетний пацан увозит деда, у которого мозги набекрень, – нацарапал мистер Питерсон. – Естественно, нас остановят. На наши желания им чихать.

Я скривился и потер виски.

Это крайнее средство, – написал мистер Питерсон, – но помни: если бежим, то бежим. Будь готов.

– Ладно, – сказал я.

Прикрепи к машине наклейку «Инвалид» и припаркуйся у самого входа. Если доберемся до машины, считай, мы свободны.

– Ладно.

Ступай домой, отдохни. Утром иди в школу, как обычно. Жду тебя вечером, обсудим детали. А пока подумай хорошенько, как нам все обстряпать. Я тоже буду думать. Прикинь, по какой дороге лучше удирать. И не забудь узнать, где у них хранятся кресла-каталки.

– Ладно.

Мистер Питерсон быстро написал еще строчку, затем выдрал из блокнота последние заполненные страницы – листов пять или шесть – и сунул их мне.

По пути выкинешь. – гласило последнее предложение.

Плантацию на чердаке я разобрал еще три недели назад, сразу после сбора последнего урожая. И теперь в бардачке машины лежало полтора приличных – каждый размером с ладонь – пакета превосходной высушенной конопли, а в багажнике стоял ящик с сорока восемью банками диетической колы. Я наполнил водой стеклоомывайку и накачал колеса. Залил полный бак. На заднем сиденье лежал пакет с дисками классической музыки примерно на тридцать часов звучания – от Баха до Бетховена и Бартока. Я упаковал наши чемоданы и вычеркнул из списка последний пункт. К восьми вечера четверга у меня все было готово к отъезду.

Маме я сказал, что вечером пойду в больницу и что мистера Питерсона выписывают на следующий день в восемь утра, поэтому вернусь я поздно, а назавтра уйду рано, чтобы успеть забрать его перед школой. Пусть не беспокоится, что я буду пропадать все ближайшие сутки.

Она спросила, не нужна ли помощь, и даже предложила позвонить в школу – предупредить, что я могу опоздать. Мама проявила такое понимание, что мне стало нехорошо – в физическом смысле слова. Но я помнил, что обязан придерживаться плана. Пути назад не было. Над письмом я просидел невероятно долго – дольше, чем над любым из писем, какие когда-либо писал. Я извел полтора десятка черновиков – оборванные по большей части на половине первой страницы, они мятыми комками усеивали пол гостиной мистера Питерсона. Когда я наконец поставил последнюю точку, то подумал, что по соотношению трудозатрат к объему это наверняка чемпион эпистолярного жанра. Оставалось его подбросить. Десять минут спустя я припарковал машину мистера Питерсона на Гластонбери-Хай и прокрался к маминому салону. Я рассудил, что лучше всего оставить письмо там. Моя комната исключалась – я не хотел, чтобы мама нашла письмо слишком рано. Если же положить письмо на кассу, она наверняка прочитает его утром, между восемью сорока и восемью пятьюдесятью. К тому же она будет не одна, а с Элли, что с учетом вероятной истерики показалось мне существенным обстоятельством.

В окне над салоном горел свет. Шторы были задернуты неплотно, и между ними пробивалась ярко-желтая полоса. Я предполагал, что Элли будет дома, но это ничего не меняло. Если я не буду шуметь, она ничего не услышит.

Вариант с проникновением в салон через главный вход я отмел сразу. За дверью висело сразу два комплекта музыкальных подвесок, при малейшем дуновении ветерка издававших мелодичный, но громкий звон, достигавший даже запертой кладовки. Неизвестно, доносился ли он до второго этажа, но я решил не рисковать. Тихо пробрался на ту сторону, куда выходила задняя дверь, и остановился, оглядывая двор. Из окна кухни он просматривался, хоть и не весь. Глаза у меня уже привыкли к темноте, и, подняв голову, я увидел, что жалюзи подняты, но лампа на кухне не горит, хотя какое-то слабое желтоватое свечение пробивается, – скорее всего, из коридора, решил я. Я знал, что стоит мне ступить на лужайку перед домом, как загорится дворовый фонарь, но мне казалось немыслимым, чтобы Элли сидела на кухне в полной темноте. Она точно в другой комнате, так что мне ничего не грозит. Фонарь будет гореть всего минуту. Вряд ли Элли зайдет на кухню именно в эту минуту – это было бы уже какое-то фатальное невезение.

Беззвучно ступая, я за шесть шагов пересек двор и остановился у задней двери. На миг зажмурившись от вспыхнувшего света, вставил ключ в замок. Дверь скрипнула и с глухим звуком закрылась за мной. Она была тяжелая, на тугой пружине, и всегда скрипела, но я постарался ее придержать. Разумеется, поздним вечером в пустом помещении даже самый тихий звук кажется громким, но маловероятно, чтобы Элли уловила его из квартиры на втором этаже, если только специально не прислушивалась. Как бы там ни было, я не намеревался торчать в салоне целую вечность.

Я достал из кармана фонарик, из другого – письмо и быстро прошел к кассе. Конверт я не запечатал – на тот случай, если в последний момент захочу что-нибудь добавить к письму. Но сейчас, окинув его взглядом, понял, что не стану ничего добавлять или менять. Объясню все потом. С этой мыслью я собрался заклеить конверт.

И тут загорелся свет.

Я вздрогнул и повернулся. В дверном проеме стояла Элли. В правой руке она держала сапог на шпильке – как я узнал позже, она схватила первое, что ей попалось под руку и что можно использовать в качестве оружия. Она все-таки увидела, что зажегся фонарь во дворе, и услышала скрип двери, после чего без лишних раздумий ринулась вниз. Как выяснилось, Элли и в самом деле любила по вечерам сидеть на темной кухне за чашкой чая – по ее словам, «для расслабона». Мое появление грубо нарушило этот благостный процесс.

– Вудс, ну ты реально больной! На всю голову, – сказала она. – Псих ненормальный! Я из-за тебя чуть в штаны не наложила! Какого черта ты здесь делаешь? И почему в темноте? Не мог постучать, что ли?

Несколько секунд я не двигался и только с идиотским видом моргал. Потом достал из незапечатанного конверта письмо и молча протянул его Элли.

Уехал помочь мистеру Питерсону умереть. Пожалуйста, не волнуйся.

Судя по тому, как долго Элли стояла и, разинув рот, изучала листок, она прочитала мою записку не меньше дюжины раз. Лицо у нее застыло, словно у ледяной скульптуры.

– Вудс, миленький, скажи мне, что это шутка. А то мне чувства юмора не хватает ее понять.

– Это не шутка, – сказал я. – Мы сегодня уезжаем.

Не успел я договорить, как она влепила мне пощечину.

От неожиданности я осел на пол. В ушах звенело.

– Ты что, охренел?! – закричала Элли. – Ладно, дед с приветом, но ты-то! У тебя-то мозги есть? Блин, Вудс, чем ты думаешь? Хочет он склеить ласты, его дело. Ты-то тут при чем? За каким фигом он тебя втягивает?

– Он меня не втягивает, – сказал я. – Это я его втянул.

Элли запустила пальцы в волосы и принялась взад-вперед расхаживать по салону – ни дать ни взять тигрица в клетке. Время от времени она останавливалась, трясла головой и выдавала очередное ругательство. Пару раз мне казалось, что она готова влепить мне еще одну затрещину. В конце концов она опустилась на пол рядом со мной, привалившись спиной к стойке.

– Значит, так. Прямо сейчас ты звонишь матери, – заявила она.

– Нет.

– Тогда я позвоню!

– И ты не будешь.

Она протянула мне письмо.

– Вудс, это бред. У меня просто нет слов.

– Это не бред, – возразил я. – Поверь мне, мы знаем, что делаем.

– Ничего ты не знаешь! Ты даже не представляешь, что вы затеяли!

Я сосчитал до пяти, повернулся и посмотрел ей в глаза. Точнее, в глаз, не скрытый за челкой.

– Элли, послушай меня. Я делаю то, что считаю правильным. Ты меня не переубедишь. Никто не переубедит. Я несколько месяцев обдумывал ситуацию. И решение я принял сам. Никто на меня не давил.

– Ты понимаешь, что собираешься вляпаться в дерьмо?

– Возможно. Но это не имеет значения. Я поступаю правильно.

Элли закатила глаза.

– Господи, Вудс, да откуда ты знаешь, что правильно, а что нет? Ни один человек этого не знает.

Я сделал несколько глубоких вдохов. Сомнений не осталось. Последние Элли выбила из меня своей пощечиной.

– Элли, – начал я, – если я так уверен в себе, то на это есть причины. Вариантов всего два. Согласно первому, мистер Питерсон умрет через пять дней мирно и безболезненно. Согласно второму, его смерти будут предшествовать долгие недели мук. Прикованный к постели, он будет страдать от невыносимой боли и не сможет даже сказать, до чего ему худо. К тому времени ему будет трудно и глазами двигать. Мистер Питерсон – не сумасшедший. И я тоже в своем уме. Мы выбрали наилучший путь. Ты можешь со мной не соглашаться, но я же не прошу тебя нам помогать. Просто не мешай. Пожалуйста, Элли. Прошу тебя как друга.

Я знал, что этот аргумент не может не подействовать, но, договорив, с изумлением увидел, что Элли плачет. Она отвернулась от меня и, уткнувшись носом в рукав, громко всхлипывала. Я растерялся, не представляя, что делать. Хотел погладить ее по голове, но, поскольку от плача она у нее тряслась, вышло неуклюже – я только взъерошил ей волосы, словно трепал по холке собаку или лошадь. Поэтому я просто приобнял ее за плечи. Она прижалась ко мне и через несколько минут успокоилась, продолжая только изредка подшмыгивать носом.

– Вудс, ну что мне с тобой делать? Ты же реально, блин, какой-то святой.

И тут она повернулась и поцеловала меня. В губы. Я был в таком шоке, что не ответил на поцелуй. Честно говоря, я не знал, как это делается. Нетрудно догадаться, что у меня с этими делами совсем туго. Но вот что меня удивило. Я не почувствовал от поцелуя Элли ни малейшей неловкости. И она – я почему-то это знал – тоже не почувствовала. Потом она положила голову мне на плечо, будто ничего особенного не случилось. Мы долго так сидели. Губы у меня горели. Левую щеку жгло как после укуса осы. Я опомнился, лишь когда Элли взяла меня за руку, в которой я все еще сжимал письмо.

– Долго сочинял шедевр? – спросила Элли.

– Шесть с половиной часов, – признался я.

– И ты серьезно собрался сообщить обо всем матери таким способом?

– А как еще мне ей сообщить?

– Черт, ты хоть понимаешь, в какое положение поставил меня?

– Я не хотел.

– Понимаю.

Немного подумав, я предложил:

– А может, тебе завтра утром изобразить, что ты страшно удивлена?

– А может, тебе рассказать ей правду?

– Так там все правда. Я же ее не обманываю.

– Не валяй дурака, – фыркнула Элли. – Ты понимаешь, о чем я.

Несколько долгих секунд я разглядывал полку с четырехдюймовыми хрустальными шарами в глубине комнаты.

– Ладно, мне пора, – сказал я наконец. – Надо успеть в больницу, пока не…

– Ничего мне больше не рассказывай, – перебила Элли. – Меньше врать придется.

Она высвободилась из-под моей руки, вытерла глаза и стала поправлять волосы. Я встал, запечатал письмо и положил его слева от кассы.

– Может, хоть позвонишь ей завтра? – спросила Элли, когда я развернулся к выходу. – От тебя что, убудет?

Я промолчал. Элли уперла руки в боки.

– Ей, между прочим, надо знать, что с тобой все в порядке.

– Давай я лучше тебе позвоню? А ты…

– Вот еще, нашел посредника! Можешь мне позвонить – но только после того, как поговоришь с ней.

Я прикусил губу. В ближайшие дни мне понадобится ясность ума и полное самообладание, а разговор с матерью не будет способствовать ни тому, ни другому.

– Ну? – произнесла Элли.

– Мне правда пора, – сказал я.

Если бы Элли все еще держала в руке сапог, то наверняка запустила бы им в меня. А так она просто развернулась и пошла к себе. Молча. Я не стал ее останавливать. Времени не было. Да и смысла.

На улице успело похолодать. Когда я садился в машину, единственной частью тела, которая была еще теплой, оставалась моя левая щека.

Спустя полчаса – как раз с получасовым опозданием – я припарковался на стоянке для инвалидов в двадцати метрах от входа в Йовильскую больницу. Тот факт, что вечером (но не днем!) машину можно поставить так близко к подъезду, стал ключевым в нашем выборе времени побега. Больница к этому часу пустеет. Никто не слоняется по коридорам, не надо подолгу ждать лифта. Дежурные врачи, конечно, работают, но их не так много. Если повезет, можно вообще ни с кем не столкнуться. Медсестер и санитарок мы не так боялись – авторитет у них не тот, чтобы всеми вокруг командовать.

Разумеется, трудности оставались. Передвигаясь по безлюдному коридору, невозможно незамеченными проскользнуть мимо поста дежурной сестры. Но мы с мистером Питерсоном пришли к выводу, что идеального варианта не существует и каждый сопряжен с риском. По крайней мере если придется бежать – в буквальном смысле слова, – то вечером меньше шансов в кого-нибудь врезаться. Мы решили, что отправимся сразу после 21:45, когда медсестры начинают развозить по палатам вечерние лекарства и выключают свет. У нас одна из них должна была появиться со своей тележкой примерно в 21:48. Мы встретим ее наготове – мистер Питерсон уже будет сидеть в кресле-каталке. Как только сестра уйдет в соседнюю палату, я вывезу его в коридор – якобы в туалет. До возвращения сестры на пост у нас будет десять минут.

План выглядел довольно стройным, но после эпизода с Элли я стал опасаться всяких неожиданностей. Впрочем, пока я поднимался на этаж, мне удалось успокоиться и выбросить из головы виртуальные препятствия. В холле не было ни души, только в дальнем конце коридора трудился уборщик. Возле лифтов тоже никого не было. На шестом этаже на посту сидела одна дежурная сестра. Вторая звякала склянками за дверью кабинета. Не считая этих тихих звуков, вокруг царила кладбищенская тишина. Едва я появился в дверях палаты, мистер Питерсон принялся строчить в блокноте.

Опаздываешь.

– Меня задержали, – объяснил я.

Откуда красное пятно на лице?

– Элли влепила пощечину.

Ну еще бы. Маме сказал?

– С мамой разобрался, – уклончиво ответил я.

И что она?

– Ну, я же здесь. – Я пожал плечами.

Она все поняла?

– Потом поймет. Просто не сразу.

К счастью, мистер Питерсон не стал меня дальше пытать. Времени оставалось в обрез. Минут через пятнадцать явится сестра.

Положи в сумку с моими вещами, – написал мистер Питерсон и протянул мне записку, на которой крупными буквами было выведено: «На благотворительность». Я сунул листок в сумку.

– На улице холодно, – сказал я.

В туалет в куртке не ходят. Вези как есть, в халате. В машине закутаюсь в одеяло.

– Вы что, до самого Цюриха собираетесь ехать в больничном халате? – удивился я.

На трассе остановимся, переоденусь. Ты выспался?

– Поспал пару часов. А вы?

Не я же за рулем! В моем случае недосып значения не имеет. Расписание паромов узнал?

– Распечатал из интернета, лежит в машине. Нам надо бы успеть на три двадцать. Если упустим, не страшно. Через час будет еще один.

Хорошо. Главное – не суетись. Почувствуешь, что засыпаешь, – остановимся. Не хватало еще, чтоб ты меня угробил по пути в Швейцарию.

– Ха-ха, – ответил я.

Нe смешно. Если почувствуешь, что устал, остановишься, понял?

Я кивнул. Но вообще-то я рассчитывал до восьми сорока пяти следующего утра оказаться как можно дальше от мамы.

Мы немного помолчали, и вот мистер Питерсон написал:

Пора.

Я бросил взгляд на часы. Сердце колотилось как ненормальное.

– Через две минуты буду, – сказал я. Я подошел к посту, когда сестры начали вечерний обход палат. В нише рядом с постом стояли две сложенных кресла-каталки. Я заранее решил, что попрошу разрешения взять одну. Медсестра сидела, уткнувшись в бумаги, и даже не подняла на меня глаз, но зачем красть, если можно попросить?

Я посмотрел на бейджик у сестры под воротником и сказал:

– Добрый вечер, сестра Флетчер.

Она оторвалась от бумаг, увидела мою красную щеку и нахмурилась. Ей было лет сорок пять. Я отметил резко очерченные скулы и взгляд вредной училки. Под глазами залегли круги – должно быть, дежурство длилось не первый час и она устала.

– Простите, что беспокою, – вежливо сказал я. – Вы не возражаете, если я ненадолго возьму кресло-каталку? Дело в том, что моему другу мистеру Питерсону из второй палаты срочно надо в туалет, а сам он туда не дойдет.

Пожалуй, с вежливостью я перестарался, но мне подумалось, что медсестре захочется побыстрее отделаться от занудного посетителя.

Она задумчиво прикоснулась ручкой к лицу.

– Может, он дождется, когда сестры освободятся? Как вас зовут?

– Вудс, – сказал я. – К сожалению, он может не дождаться.

Сестра Флетчер сморщила нос.

– Мистер Вудс, боюсь, ваш друг не должен покидать постель без помощи медицинского персонала. Это распоряжение врача. Он может снова упасть.

– Но я давно за ним ухаживаю, – сказал я. – Уверяю вас, если я рядом, с ним ничего не случится.

Она еще раз с подозрением посмотрела на мою щеку.

– Мистер Вудс, вы с кем-то подрались?

– Нет. Я пацифист.

– Но вас кто-то ударил по лицу.

– Подруга.

Дальше распространяться на эту тему сестра Флетчер не стала. Она поднялась и извлекла из недр стола мочеприемник.

– Попробуйте вместе с мистером Питерсоном обойтись вот этим.

– Не получится, – деликатно проговорил я. – Ему туалет нужен для другого.

Сестра Флетчер задумчиво постучала ручкой по мочеприемнику.

– Ну ладно, берите, – наконец разрешила она. – Но если возникнут сложности, позовите медсестру. Нам неприятности не нужны.

Я поспешно, пока она не передумала, взял кресло и покатил его в палату.

– Простите, – сказал я. – Думал, будет быстрее.

Кто дежурит? – спросил мистер Питерсон.

– Сестра Флетчер.

Вредная, зараза. Поменьше с ней разговаривай.

– Ладно, – кивнул я. – Таблетки приносили?

Мистер Питерсон отрицательно покачал головой. Он уже приподнял верхнюю часть кровати и теперь нетерпеливо показывал в сторону кресла. Сестра Флетчер преувеличила сложности: помочь ему перебраться в кресло оказалось довольно просто. Одной рукой он оперся о тумбочку, а другой взялся за мое плечо и встал на ноги, сделал пару шагов, чуть развернулся и сел в кресло. Через несколько минут дверь в палату открылась. Медсестра с порога потребовала объяснить, почему мистер Питерсон не в постели. Она обращалась ко мне, но мы заставили ее ждать, пока мистер Питерсон не напишет ответ в блокноте. Мы заранее сговорились задержать сестру, чтобы ее коллега успела дать лекарство двум другим пациентам и предложила нашей идти в следующую палату. Кроме того, мы рассчитали, что человек, выведенный из терпения, теряет интерес к источнику раздражения.

– Сестра Флетчер разрешила? – удивилась она, прочитав многословную записку.

Да, она позволила, чтобы Алекс мне помог. Ему не впервой. Сейчас приму кодеин, и мы с ним тронемся. Вы мне его принесли?

Сестра молча протянула ему пластиковый лоточек с таблетками.

Благодарю, – написал мистер Питерсон.

Сестра повернулась ко мне.

– Через пятнадцать минут заканчиваются часы посещения. Надеюсь, вы успеете покинуть больницу.

Не дожидаясь ответа, она взяла свою тележку, и они с коллегой вышли из палаты.

Поехали. Мимо поста иди спокойно, не торопись. Если Флетчер будет о чем-нибудь спрашивать, стой на своем.

– Понял.

Мы без приключений выкатились из палаты. Я старался не горбиться. Чуть приподняв голову, я смотрел на двойные двери, обозначавшие выход из отделения. На сестру Флетчер я не оборачивался, но краем глаза заметил, что она по-прежнему сидит, склонившись над бумагами. Я не понял, обратила она на нас внимание или нет. Но ничего, это выяснится в ближайшие пять секунд. Я задержал дыхание и продолжил толкать вперед кресло, вцепившись в его ручки так, что у меня побелели костяшки пальцев. Шаг, два, три. Ноги были как ватные. До дверей оставалось всего десять метров. Мы миновали пост. В тишине раздавался только звук моих шагов. Еще дюжина – и мы на свободе.

– Вудс, вы куда? – окликнула меня сестра Флетчер.

Я остановился и повернулся к ней. Она кивнула в противоположную сторону:

– Туалет там.

– Он занят, – охотно объяснил я. – Мы едем в отделение 6А.

Сестра Флетчер нервно постучала ручкой по столу.

– Туалет в отделении 6А – для больных отделения 6А! Мистер Питерсон вполне способен потерпеть пять минут.

Я бросил на мистера Питерсона вопросительный взгляд. Он успел что-то написал в блокноте, вырвал страничку, передал мне, а я, в свою очередь, вручил ее сестре Флетчер.

Не дотерплю.

– Вот видите, – я развел руками. – Дело срочное.

Сестра Флетчер поднялась с места.

– Нет, об этом не может быть речи, – сказала она. – Он вообще не должен был вставать с постели без помощи персонала. Я не допущу, чтобы вы бродили по всей больнице в поисках свободного туалета, когда у нас в отделении имеется свой. Я уверена, он уже освободился.

Что за глупости? Мне надо в туалет. И не смейте обращаться со мной как с ребенком или инвалидом.

Я передал записку сестре Флетчер. Она внимательно прочитала ее и тут же поднялась из-за стола. Быстро подошла и встала, преградив собой путь к выходу. Выражение ее лица не оставляло сомнений: если понадобится, она самолично отвезет мистера Питерсона назад в палату и собственноручно уложит обратно в постель.

Я застыл как истукан. План рушился на глазах.

Сестра Флетчер скрестила руки на груди.

– Мистер Питерсон, – сказала она, – я понимаю, что вы расстроены, но спорить бесполезно. У меня распоряжение вашего лечащего врача. Вам запрещено покидать это отделение. Обращаю ваше внимание на то, что это распоряжение сделано исключительно в интересах вашего здоровья.

Алекс, говори от моего имени. У нас больше нем времени. Скажи ей, что мы уходим. Прямо сейчас!

Я передал записку сестре. Едва глянув на нее, она недоуменно подняла брови:

– Я не могу разобрать, что здесь написано.

– Тут сказано, что я могу говорить с вами от имени мистера Питерсона, который устал что-либо доказывать человеку, который обращается с ним как с умственно отсталым.

Сестра Флетчер еще выше подняла брови, отчего они слились у нее в одну прямую линию.

– Мы покидаем больницу, – нахально заявил я. – Мистер Питерсон не желает больше здесь находиться. Мы выписываемся.

– Нет, – холодно отрезала сестра Флетчер. – Он не в том состоянии, чтобы выписываться.

– Это не вам решать, – возразил я. – Это решает только мистер Питерсон лично. Принесите, пожалуйста, его документы.

– Молодой человек! Не знаю, кем вы себя возомнили, но это не шутки. Мистер Питерсон тяжело болен и никуда не поедет. Мы не выписываем пациентов без согласия лечащего врача.

Я мрачно посмотрел на нее. Мистер Питерсон протянул мне еще одну записку:

Пусть вызовет врача.

– Зачем? – не понял я.

Мистер Питерсон строчил в блокноте как одержимый.

Требуй врача! Пусть отойдет к посту. Как только освободит дорогу, удираем.

Я сложил записку и убрал ее в карман.

– Он требует вызвать врача.

– Что?!

– Мистер Питерсон настаивает, чтобы вы вызвали врача. Немедленно.

– Мистер Вудс, с меня довольно этих бессмысленных препирательств. Я не намерена…

– Это ваша обязанность. Вы довели мистера Питерсона до нервного срыва. Вы утверждаете, что он не имеет права покидать больницу без распоряжения врача. Очень хорошо. Мы требуем, чтобы вы вызвали врача.

Сестра Флетчер зажмурилась и раздраженно фыркнула, почти не разжимая губ.

– Если вы будете так любезны, что отвезете мистера Питерсона назад в палату, то, смею вас заверить, доктор навестит его при первой же возможности.

Я секунд пять молча сверлил ее взглядом, после чего отошел на пару шагов, развернул кресло параллельно столу сестринского поста и подчеркнуто громко щелкнул стопором.

– Мы не сдвинемся с места, – сказал я. – Позвоните врачу и узнайте, когда он придет. Если ответ, который мы получим, будет приемлемым, мистер Питерсон, так и быть, подождет его в палате. В течение нескольких ужасных секунд мне казалось, что сестра Флетчер и не подумает поддаваться на мой шантаж. Подобный вариант мы не обсуждали, но сейчас я подумал, что, возможно, придется идти на таран.

Но тут она всплеснула руками и развернулась на каблуках.

– Хорошо, – сказала она сухо, направилась к столу и взяла трубку. – Я вам и так могу сказать, что услышу от доктора. Но раз уж вы уперлись…

Она стала набирать номер. Я тихо поднял стопор.

– Алло? Это Флетчер из Шестого, крыло Б. Свяжите меня с док…

Я рванул вперед.

Тяжеленные двери отделения задержали нас на три мучительно длинные секунды. Преодолев их, я резко развернул кресло и помчался к лифтам. Следующие пять секунд я гнал так, что, сам удивляюсь, как не вывернул себе суставы. По инерции меня пронесло мимо ближайшего лифта на добрых два метра. Мистер Питерсон опасно накренился в своем кресле, но сумел удержаться. Я резко затормозил, больно ударившись грудью о спинку кресла, но времени восстановить дыхание не было. Развернувшись, я шесть или семь раз нажал на кнопку вызова лифта, предвкушая ужас ожидания, пока он доползет с первого этажа. Но нам повезло: двери раздвинулись почти сразу. Лифт пришел пустым. Они уже поехали обратно, когда мы услышали торопливый перестук шагов. В ушах у меня стучала кровь. В сужающейся щели появилась фигура сестры Флетчер. Рядом с ней топал коренастый санитар. Понятия не имею, откуда он взялся, но в любом случае они опоздали: двери закрылись, и лифт тронулся вниз. Спустившись на первый этаж, мы пулей вылетели в холл. Необходимость дикой спешки уже отпала – холл по-прежнему пустовал, – мало того, она сейчас только вредила, но я ничего не мог с собой поделать: в моей крови кипело столько адреналина, а в мозгу и конечностях бурлило столько кислорода, что перейти на шаг было выше моих сил. Думаю, ни один спасатель не доставлял пациента в эту больницу с такой скоростью, с какой я вывез из нее мистера Питерсона. С пандуса у входа мы скатились как с трамплина, вихрем промчались мимо ошарашенного курильщика – непривычные к такому обращению колеса издали жалобный скрип – и пролетели двадцать метров до машины, остановившись в футе от пассажирского сиденья.