Текст книги "Вселенная против Алекса Вудса"

Автор книги: Гевин Экстенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Значительно больше ее беспокоило другое: сумеет ли мистер Питерсон самостоятельно покончить с собой. Применяемый при эвтаназии пентобарбитал натрия – она назвала его препаратом, а не «лекарством», – вводится внутривенно, но пациентам, не способным сделать себе инъекцию, его дают перорально, растворяя в шестидесяти миллилитрах воды, которую надо выпить очень быстро, желательно залпом. Через несколько минут человек теряет сознание, а вскоре затем наступает остановка дыхания. Доктор Райнхардт сказала, что процедура совершенно безболезненна и надежна, но только в том случае, если выпить раствор пентобарбитала натрия быстро и в требуемом объеме. Если пить его мелкими глотками или в уменьшенной дозе, то есть риск, что прием препарата Приведет к потере сознания или даже коме, но не к смерти.

Проблема заключалась в том, что мистеру Питерсону было трудно глотать. Прогрессирующая нейродегенерация, из-за которой он не мог нормально говорить, поразила также центры, управляющие мускулатурой гортани. Шестьдесят миллилитров жидкости – это не так уж много, но водный раствор пентобарбитала натрия очень горький на вкус, и оставалась вероятность, что у мистера Питерсона от него сдавит горло.

Доктор Райнхардт хотела убедиться, что мистер Питерсон справится с задачей, и попросила при ней предпринять две попытки. В первый раз, приложив определенные усилия, он выпил воду меньше чем за семь секунд – вполне приемлемый результат. Вторую порцию воды доктор Райнхардт предложила ему выпить через соломинку. Стакан держал я (помощь считалась допустимой при условии, что наполнял стакан и растворял в нем смертоносный препарат сам пациент). Мистеру Питерсону не потребовалось тратить силы на координацию движений рук, и он полностью сосредоточился на процессе глотания. Таким образом, метод питья через соломинку доказал свою эффективность. Доктор Райнхардт осталась довольна и простилась с нами, пообещав, что завтрашняя беседа будет короткой. Мы еще раз обговорим подробности процедуры, мистер Питерсон подтвердит, что не передумал умирать, и она выпишет рецепт. Больше никаких препятствий не останется.

Вечером, около девяти, я позвонил Элли. После нашего последнего разговора прошло меньше суток, но оказалось, что за это короткое время произошло много всяких событий.

Утром полиция опубликовала свой «призыв», содержавший просьбу ко мне или к тому, кто знал о моем местонахождении, немедленно связаться с управлением Сомерсета и Эйвона. Мать отказалась подписываться под этим обращением, но мою фотографию им дала. По словам Элли, не самую удачную.

– Наверное, это последняя, – сказала Элли. – Если не единственная. Но это реально что-то с чем-то.

На снимке я запечатлен дома, с Люси на коленях.

– По-моему, ей тогда удалось в первый и в последний раз меня щелкнуть, – вспомнил я. – Она знает, что я не люблю фотографироваться.

– Догадываюсь!

– Что, я там урод уродом?

– Не сказала бы. Ну, рожа у тебя там перекошенная, что да, то да. Но не в этом дело. Если честно, видок у тебя там довольно зловещий.

– Зато я с кошкой. А это придает человечности.

– С кошкой ты похож на злодея из фильма про Джеймса Бонда.

– Блин.

– В общем, фотку показали по телику, и не только по местному каналу. Она прошла в программе вечерних новостей. Серьезно, Вудс, твоя история наделала шуму, а дальше будет только хуже. Ты возбудил «общественный резонанс». Они так все вывернули, что народ повелся. Нам в салон уже звонила пара журналистов. Так что само ничего уже не рассосется, ты уж мне поверь.

Я не стал пересказывать наш разговор мистеру Питерсону. Вряд ли это пошло бы ему на пользу. Расписывая сложившееся положение, Элли не пожалела мрачных красок, но я успокаивал себя тем, что мы сейчас далеко от дома: вряд ли кого-то в Европе волнует, что происходит в Великобритании, тем более в каком-то Сомерсете. Тем не менее, когда на следующее утро мистер Питерсон сказал, что ему хочется провести денек за городом, я целиком и полностью одобрил эту идею.

Все равно, куда. Хорошо бы поближе к горам.

– Поедем в горы на машине? – уточнил я.

Нет, пешком пойдем.

– Не понял.

Шучу.

– Ой.

Сам выбери, куда ехать. Лишь бы подальше от этого чертового города.

Я на секунду задумался.

– Может, в ЦЕРН?

И мы поехали в ЦЕРН. Четыреста миль туда и обратно. К счастью, по отношению к автомобильным поездкам мистер Питерсон оставался, по его собственному выражению, «стопроцентным американцем»: его нисколько не смущала перспектива пересечь пол-Швейцарии и вернуться обратно за какие-нибудь одиннадцать часов. С соблюдением Geschwindigkeitsbegrenzung[11]11
  Ограничение скорости (нем.).


[Закрыть] обратная дорога по автобану А1, рассекающему Центральное плато Швейцарии и соединяющему Женеву, Берн и Цюрих, заняла у нас около трех часов. По пути туда, на который ушло четыре часа, мы обогнули подножие Альп, сделав остановку в Интерлакене. Виды там – хоть сейчас на открытку. Впрочем, большинство швейцарских пейзажей так же прекрасно. В этой стране невозможно представить себе, чтобы кто-нибудь выбросил из машины мусор. Хрустальной чистоты воздух, замки, горные хребты и зеркальные озера, в которых отражаются лишь синие, зеленые и белые оттенки первозданной природы. Ближе к ЦЕРНу, расположенному прямо на французской границе, чуть к северо-западу от Женевы, ландшафты сменились на более скромные, но продолжали радовать взгляд: покрытые виноградниками холмы и рассыпанные по склонам деревушки в окружении деревьев; с северной стороны вставал массив Юра, а милях в пятидесяти к юго-востоку возвышался Монблан. Что касается ЦЕРНа, то, несмотря на свои внушительные размеры, он оказался обыкновенным научно-промышленным комплексом, какие сегодня часто возводят на окраинах крупных городов. Мы увидели автобусную остановку и автостоянку размером с парковку у гипермаркета, где ждали своих владельцев малолитражки. За административным корпусом тянулись правильной формы офисные здания с плоской крышей, между которыми ходили сотрудники, на вид тоже обыкновенные, правда, все как один без галстуков. (Если кто не знает, ученые надевают галстуки только ради выступлений перед парламентской комиссией или получения Нобелевской премии.) Единственным, что бросалось в глаза, были двадцать европейских флагов, развевавшихся над центральным бульваром, и деревянный шар диаметром метров тридцать-сорок неподалеку от административного здания. Но я, разумеется, понимал, что вижу лишь поверхностную картину; все, чем славен ЦЕРН, скрыто в сотне метров под землей.

Посмотреть на Большой адронный коллайдер нам не разрешили: это самый дорогостоящий в истории человечества научный эксперимент, и зевак к нему не пускают. Девушка в приемной предложила нам пройти к Сфере науки и инноваций – тому самому огромному деревянному шару, что мы заметили перед входом. В нем находится постоянно действующая выставка, посвященная ЦЕРНу и физике элементарных частиц.

Что такое большой адрон? – спросил мистер Питерсон, когда я катил его к шару.

– Большой не адрон, – объяснил я, – а ускоритель. Адрон – это протон, нейтрон или другая подобная частица. Они все стандартного размера, как мячики для пинг-понга. Они вообще похожи на мячики, в двадцать три квинтильона раз меньше.

Мне это число ни о чем не говорит.

– Два с половиной на десять в тринадцатой степени. Двадцать пять и двенадцать нулей.

Еще хуже.

– Ну хорошо. Представьте себе, что мы увеличим протон до размера мячика, – пояснил я. – Но если мячик увеличить во столько же раз, он станет в семьсот раз больше Солнца. Примерно как сверхгигант Бетельгейзе.

Чепуха!

Внешне Сфера науки и инноваций выглядела скорее аскетично, но выставочная площадка напоминала центр управления инопланетным космическим кораблем. Мистеру Питерсону он показался слегка галлюциногенным, и хотя мой собственный опыт подсказывал мне, что ничего общего с настоящей галлюцинацией окружавшая нас обстановка не имеет, я все-таки понял, что он имеет в виду. В центре экспозиции помещалось нечто вроде большой арены, вокруг которой стояли разного размера светящиеся шары с интерактивными дисплеями. Пока мы ходили, рассматривая их, они постоянно меняли окраску от бирюзового к фиолетовому и цвету электрик, создавая немного тревожное ощущение футуристичности. Фоном звучали странноватые звуки – не то гул, не то шипение. Одним словом, здесь использовались обычные рекламные уловки, призванные возбудить в публике интерес к физике частиц, которая в этом не нуждается. Впрочем, должен признать, что аудиовизуальные эффекты производили сильное впечатление, не говоря уж о том, что вся экспозиция была отлично организована. Интерактивный экран позволял подключить звуковое сопровождение на английском языке, так что мистеру Питерсону вообще не пришлось напрягаться, пытаясь читать текст, – одно касание пальца, и начинался тянувшийся от двух до пяти минут рассказ про антивещество, темную энергию, принцип неопределенности Гейзенберга и другие не менее захватывающие предметы. Поскольку мистер Питерсон не всегда успевал разглядеть менявшиеся на экране дисплея картинки, я по ходу дела давал ему кое-какие дополнительные разъяснения. Поначалу я просто говорил, что показывает экран, но постепенно мои комментарии становились все подробнее. Почему-то чем дальше, тем я становился красноречивее, но, как ни странно, мистер Питерсон меня не прерывал и даже задавал вопросы. Мне кажется, его интерес распалила моя аналогия с мячиками для пинг-понга. По какой-то причине его захватывали такие вот неожиданные сравнения, не говоря уже об умопомрачительных числах и порядках, какими оперирует фундаментальная физика. Разумеется, информационное сопровождение экспонатов тоже включало всевозможные сравнения и цифровые иллюстрации. Одна из них касалась строения атома: если увеличить атом до размеров футбольного стадиона, то ядром будет горошина, помещенная в центр поля, а электронами – пылинки, облетающие по своим орбитам самые дальние зрительские ряды. Все остальное – вакуум. Мистер Питерсон узнал, что предельная скорость разгона адронов в Большом коллайдере составляет 99,999999 процента от скорости света. Адроны проносятся по двадцатисемикилометровому туннелю ускорителя примерно одиннадцать тысяч раз в секунду. Не удовлетворившись констатацией этого факта, он начал задавать мне всякие забавные вопросы из области математики.

За сколько адрон доберется до Цюриха?

Я посчитал у него в блокноте и поднес страницу ему к глазам.

– Если по автостраде А1, то меньше тысячной доли секунды, – ответил я. – А нам на машине – часа три.

А от Цюриха до Солнца?

– Восемь минут двадцать секунд, – выпалил я. (Эту цифру я знал заранее.)

А мы?

– На машине?

Да.

Тут мне пришлось немного повозиться. В итоге получилось чуть больше ста сорока лет, но это если ехать не останавливаясь и на предельно допустимой скорости. Что касается моих личных впечатлений, то одним из самых сильных стало время жизни экзотических частиц, создаваемых в коллайдере. Даже те из них, которые можно отнести к «долгожителям», распадаются уже через стомиллионную долю секунды; остальные настолько нестабильны, что не поддаются наблюдению в обычном смысле слова. Они появляются и исчезают так быстро, что их присутствие невозможно заметить – нет настолько чувствительных приборов, поэтому пока мы судим об их существовании, так сказать, посмертно. Чем больше я об этом думал, тем больше проникался мыслью о том, до чего старая у нас Вселенная. Она будет продолжать стареть, пока не наступит «тепловая смерть». Тогда все звезды погаснут, черные дыры испарятся, нуклоны распадутся, и не останется ничего, кроме элементарных частиц, плавающих в бесконечной космической мгле. Так вот, чем глубже я задумывался, тем очевидней мне становилось, что весь материальный мир – это, по существу, скопище экзотических частиц. По сравнению с размерами Вселенной все сущее кажется невообразимо малым и скоротечным. По большому вселенскому счету звезды гаснут так же быстро, как мы моргаем глазом.

Но делиться этой аналогией с мистером Питерсоном я, конечно, не стал.

Вечером, после второй встречи с доктором Райнхардт, но до поездки к герру Шеферу на мясо по-бургундски, я позвонил Элли и узнал от нее, что моя история распространяется со скоростью вируса. Если вчера только парочка журналистов звонила в салон, то сегодня его осадила дюжина вооруженных камерами репортеров, умоляющих мою мать об интервью. Из всех вопросов она, застигнутая врасплох на пороге салона, когда утром пришла его открывать, ответила всего на один. Вопрос звучал так: «Что вы обо всем этом думаете?»

Она ответила:

– Я очень расстроена.

Журналисты полистали словари, и в дневных выпусках газет моя мать уже заявляла, что она «в отчаянии». После этого она больше не проронила ни слова, из чего был сделан немедленный вывод о том, что ее отчаяние безгранично. Публика жаждала удостовериться, что она испытывает адские муки, и никакая сдержанность с ее стороны не могла никого в этом разубедить.

– Я тебя предупреждала, – сказала Элли. – Общественный интерес – штука серьезная. По ящику обращение к тебе передают каждый час. Показывают твое фото и без конца упоминают твою «сомнительную» записку.

– Пусть показывают, пока не надоест, – философски заметил я. – Не думаю, что…

Элли перебила:

– Ящик ладно, но ты уже в интернете, – перебила меня Элли. – На всех форумах только о тебе и пишут. Неужели не видел? Или в Швейцарии нет интернета?

– Интернет изобрели в Швейцарии, – заметил я и осекся. От страшной догадки бешено заколотилось сердце.

– Кто говорит про Швейцарию?..

– Да все! Никто не сомневается, куда вы рванули. На свете есть только одна страна, в которой узаконена эвтаназия для иностранцев. А сложить два и два способен каждый. Если бы ты собирался спихнуть старика с обрыва, то вряд ли поехал бы дальше Дорсета. Даже в полиции додумались.

– Блин.

Я не знал, что еще сказать. Элли на том конце провода снова заговорила:

– Слушай, в новостях сказали, что они уже связались со швейцарскими властями.

– Кто «они»? Полиция?

– Ну, или полиция, или министерство внутренних дел… Откуда мне знать, кто у них таким дерьмом занимается.

– Пока я здесь, мне ничто не грозит, – после недолгой паузы сказал я. – То, что мы делаем, здесь абсолютно законно. А это главное.

– Тебе только семнадцать лет. На это они и напирают. Типа это особый случай, и швейцарские власти обязаны вмешаться.

– Швейцарцы никогда ни во что не вмешиваются, – заметил я.

– Достал ты меня своей непробиваемостью! – почти выкрикнула Элли. – Тебя, может, уже с собаками ищут, пойми ты это наконец.

– Да мне осталось продержаться всего сутки. А потом…

– Молчи! – прервала меня Элли. – Знать ничего не хочу. На самом деле не хочу. Об одном прошу: будь осторожен!

Я промолчал.

Элли чертыхнулась напоследок и отключилась. Я включил телевизор и нашел новостной канал Би-би-си. Ждать пришлось недолго: минут через десять я увидел свою фотографию. Снимочек и вправду был так себе. Я выключил телевизор и минут пять просто сидел на кровати, сосредоточенно дыша. События неожиданно приняли новый оборот, но я понимал, что не в моих силах что-либо изменить. Что до мистера Питерсона, то он, насколько мне было известно, с момента приезда в Швейцарию ни разу не включал телевизор.

Он вообще не думал о том, что происходит дома, и меня это устраивало. В этом уравнении оставалась всего одна неизвестная величина – герр Шефер. Я понятия не имел, существует ли для таких случаев, как наш, какая-либо стандартная процедура. Что-то мне подсказывало, что нет.

Дорога заняла у нас минут пятнадцать. Герр Шефер жил на тихой окраине, в Двенадцатом округе, в скромном, но удобном, без архитектурных излишеств доме, которые так ценят швейцарцы. Свет фонаря падал на газон, подстриженный настолько безупречно, что он казался искусственным. Обстановка внутри дома была такой же – неброской и практичной.

Напрасно я присматривался к герру Шеферу – никаких странностей в его поведении я не обнаружил. Он говорил и держался все с той же обескураживающей смесью строгости и небрежности. Порой мне чудилось, что за его невозмутимостью кроется нечто большее, как, например, в интонациях читающего свой монолог сатирика, который сам никогда не смеется. Дело было не в том, что он недостаточно почтительно рассуждал о предмете своих профессиональных обязанностей. Просто он говорил о смерти с той же долей серьезности, с какой отмерял говядину, грибы и вино для мяса по-бургундски.

В ходе беседы выяснилось, что герр Шефер не всегда занимался «смертельным бизнесом». На протяжении двадцати с лишним лет он работал адвокатом, специализируясь на защите прав человека. Открыть клинику его побудила твердая убежденность в том, что право человека на смерть, которое он считал высшим правом каждого, нуждается в особой защите. Именно поэтому двери его клиники были открыты для людей любой национальности, а не только для швейцарцев. Для прав человека, считал герр Шефер, не существует ни границ, ни государств.

Как ни крути, но я не назвал бы наш ужин совсем уж обыкновенным, хотя довольно скоро почувствовал себя удивительно комфортно. Герр Шефер показал себя радушным хозяином, а общение втроем протекало легче, чем у нас с мистером Питерсоном с глазу на глаз. Он писал в блокноте, протягивал его мне, а я – герру Шеферу. Таким образом, у мистера Питерсона уходило меньше времени на письмо и больше – на отдых. Герра Шефера подобный способ ведения беседы нисколько не смущал; он относился к нему как к чему-то само собой разумеющемуся. Он проявлял чудеса такта и терпения, когда я пытался, пользуясь возможностью, сказать что-нибудь по-немецки. Постепенно от примитивных заученных фраз вроде es schmeckt sehr gut я попробовал перейти к более сложным: Keinen Weinfürmich, Herr Schäfer. Ich trinke keinen Alkohol. Aber ich babe eine grosse Lust auf Coca-Cola. Keine Angst – ich habe einige Dosen im Auto.[12]12
  Очень вкусно. Мне никакого вина, герр Шефер. Я не пью вина. Но очень люблю кока-колу. Не беспокойтесь – у меня в машине целая банка (нем.).


[Закрыть]

Единственное, что ему не понравилось, – это мое «герр Шефер». По его мнению, на настоящей стадии нашего знакомства это обращение звучит слишком официально.

– Мы достаточно близко узнали друг друга, – сказал он. – Зовите меня Рудольф.

Я признался, что мне немного трудно произносить его имя, для английского уха звучащее слишком высокопарно.

– Может быть, вы позволите мне называть вас просто Руди?

– Не возражаю, – кивнул герр Шефер. – Мои взрослые дочери называют меня именно так.

Это показалось мне немножко странным, но я воздержался от комментариев.

Герр Шефер начал рассказывать о своих дочерях, которые жили в Цюрихе, как и его бывшая жена, с которой он развелся десять лет назад. Именно тогда разговор, протекавший вполне невинно, внезапно принял опасный оборот.

– Жена неодобрительно отнеслась к тому, что я сменил профессию, – сказал герр Шефер. – Возможно, ее раздражала поднявшаяся вокруг моей новой работы газетная шумиха. Сегодня страсти вроде бы успели улечься, тем не менее в моей практике до сих пор иногда возникают так называемые спорные ситуации.

Одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять: герр Шефер имеет в виду нечто конкретное. Я сделал большие глаза и едва заметно кивнул в сторону мистера Питерсона. Он не насторожился – зрение у него успело ухудшиться настолько, что ему было трудно ловить такие слабые сигналы.

Герр Шефер, не изменившись в лице, пригубил вина. Смотрел он прямо на меня.

– Er weisses nicht?[13]13
  Он не знает? (нем.).


[Закрыть] – спросил он спокойно.

– Nein, – подтвердил я. – Ich denke, das ist besser.[14]14
  Нет. Я думаю, что так лучше (нем.).


[Закрыть]

Он задумчиво кивнул.

Если вы собираетесь болтать по-немецки, я бы сходил покурить, – написал мистер Питерсон.

Передавая записку герру Шеферу, я снова красноречиво сделал большие глаза, на этот раз адресуя их взгляд мистеру Питерсону – неужели нельзя потерпеть? Но он не понял моих намеков.

– За домом есть патио, где вам будет удобно, – сказал герр Шефер. – Алекс, вы поможете мне пока убрать со стола?

– Зря вы это, – сказал я, вывезя мистера Питерсона в патио через стеклянные двери. – Мы не должны терять бдительность. Мы не знаем, как герр Шефер к этому отнесется.

Его бизнес – смерть, – ответил мистер Питерсон. – Вряд ли его оскорбит один косячок.

– Он может подумать, что трава влияет на ясность вашего сознания.

Будь мистер Питерсон физически способен закатить глаза, он бы это сделал.

Расслабься, – написал он. – это трава, а не ЛСД.

Помедлив с полминуты, я вернулся на кухню, где герр Шефер уже налил в раковину воды и развел моющее средство. Увидев меня, он кивнул на кухонное полотенце над радиатором.

– Ну что ж, Алекс… – начал он. – Нам есть о чем поговорить.

– Есть, – согласился я.

– Я, разумеется, сразу понял, что ваш случай особенный. Иногда бывает – нечасто, но бывает, – что при кончине пациента присутствует молодежь: обычно его дети или внуки. Но они, как правило, приезжают вместе со всей семьей. С такой ситуацией, как у вас, я сталкиваюсь впервые.

– У мистера Питерсона нет родных, – объяснил я. – У него, кроме меня, никого нет.

– Это я уже понял. Но я спрошу прямо. Сколько вам лет?

– Это имеет значение?

– Вот и выясним.

– Мне семнадцать, – признался я. – Я достаточно взрослый, чтобы водить автомобиль и заводить детей, но не имею права голосовать и употреблять спиртное.

Герр Шефер кивнул с серьезным видом.

– По-моему, управление автомобилем и рождение детей требуют гораздо большей зрелости, нежели употребление спиртного. Но мы отвлеклись… – Он немного помолчал, пристально глядя на меня. – Откровенно говоря, я затруднился бы определить ваш возраст. Во многих отношениях вы производите впечатление человека, которому явно больше семнадцати лет, но в других – существенно меньше. Надеюсь, я вас не обидел?

– Нет. Мне и раньше такое говорили. Но я не представляю, что с этим делать.

– Ничего, – ответил герр Шефер. – Будьте собой. В немецком языке для таких, как вы, есть слово ein Arglose, но я не уверен, что смогу точно перевести его на английский. Что-то вроде «невинный», хотя это не совсем то. В буквальном смысле ein Arglose – это человек, лишенный хитрости. То есть человек, который именно таков, каким кажется, что называется, без задних мыслей.

– Я бы и рад схитрить, – пожал я плечами, – но у меня плохо получается.

– Именно это я и имел в виду, – кивнул герр Шефер. – Хитрость вам не свойственна.

Я задумался.

– Возможно… – после небольшой паузы сказал я. – Хотя это не всегда так. Например, сейчас я не до конца честен с мистером Питерсоном. Вы ведь к этому клоните?

– Нет. Здесь совсем другое, и мы оба это понимаем. Разве вы его обманывали?

– Нет. Просто не все рассказывал.

– Потому что хотели его защитить? Я прав?

– Ну да, – согласился я. – Если он узнает, что после нашего отъезда творится в Англии, то захочет вмешаться. Попытается защитить меня, но сделать ничего не сможет. Кому от этого будет лучше?

Герр Шефер снова кивнул.

– Вы ведь понимаете, какие вам грозят последствия? За дело взялась британская полиция. По возвращении домой вас наверняка задержат. Швейцарские законы не действуют на территории Великобритании.

– Знаю. Но я пока не думаю о последствиях. Просто не хочу, чтобы мистер Питерсон забивал себе голову всеми этими вещами. Только не сейчас.

– Хорошо, – сказал герр Шефер. – Тогда позволю себе задать вам еще один вопрос. Итак, вы сознаете всю тяжесть возможных последствий, но не намерены отступать от задуманного? Иными словами, вы не передумали?

– Нет. Я не передумал.

– Вы поступаете так из чувства долга?

– Нет. Просто я думаю, что поступаю правильно.

Я вытер последнюю тарелку. Герр Шефер махнул рукой, приглашая меня снова сесть за кухонный стол.

– Видите ли, Алекс, – сказал он. – С моей точки зрения, если вам хватает зрелости, чтобы принять подобное решение, значит, вы действительно достаточно зрелый человек. Я придерживаюсь взглядов, которые принято называть либертарианскими. Вам знакомо это определение?

Я на секунду задумался.

– По-моему, это что-то связанное с верой в благотворное воздействие свободного рынка. Или нет?

Герр Шефер улыбнулся.

– Не вполне. Либертарианцы считают, что каждый человек волен принимать любые решения независимо от того, что думают на этот счет другие люди. Единственное ограничение касается права эксплуатировать других людей или применять к ним насилие. Как видите, это довольно далеко отстоит от идеи свободного рынка.

Герр Шефер налил себе бокал вина и продолжил:

– Алекс, я искренне верю, что вы свободны в выборе решений так же, как свободен ваш друг Айзек. Никто не имеет права навязывать вам свою волю.

Я помолчал, вникая в смысл его слов.

– Это значит, что вы не намерены нам отказывать?

– Нет, потому что это противоречило бы всему, что я отстаиваю на протяжении последних десяти лет. Единственная причина, способная заставить меня или доктора Райнхардт отказать пациенту на этой стадии, – это сомнение в добровольности его действий. Или сомнение в том, что он в полной мере осознает, что означает его выбор. Но к вашему случаю это не относится.

– А новости? – спросил я. – Вы не станете рассказывать мистеру Питерсону, что про нас говорят в новостях?

– Нет. Я иначе понимаю свой долг. И ни в коем случае не желаю оказывать на него давление. Я ничего ему не скажу. – Герр Шефер сделал глоток из бокала и добавил: – Но вы не можете не понимать, что мы с вами находимся в разных условиях. Доля вашей ответственности несопоставима с моей.

– Вы считаете, что я должен сам ему рассказать?

– Нет. Решение принимаете вы. Я хочу лишь сказать, что вам не мешало бы посмотреть вперед. Готовьтесь к тому, что вас ждут трудные дни. Вам нужна полная уверенность в том, что вы все делаете правильно.

Я повернулся к стеклянной двери, выходившей в патио.

– Я все делаю правильно.

Теперь я знал: эта мысль, и только она, поможет мне пережить следующие двадцать четыре часа. Без нее я не продержался бы.