Текст книги "Вселенная против Алекса Вудса"
Автор книги: Гевин Экстенс
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
Спасло меня только то, что в тот день странно вели себя все. Возможно, причина заключалась в том, что цикл наших чтений подошел к концу. Я давно заметил, что люди проявляют излишнюю эмоциональность, завершая какое-нибудь дело, – даже если завершают его с успехом. В воздухе витала нервозность, и мой отсутствующий вид, на который в обычных обстоятельствах члены клуба непременно обратили бы внимание, остался незамеченным. Впрочем, если говорить о странности поведения, то чемпионом в тот странный день был не я, а мистер Питерсон, который на общем странном фоне выглядел суперстранным. Я, конечно, понимал, что за этим стоит, но что насчет его внезапной перемены подумали остальные, не имел понятия.
Мистер Питерсон никогда не отличался ни склонностью к сантиментам, ни особой разговорчивостью. Но в то воскресенье он настоял, что будет выступать последним, и подготовил весьма пространную речь. Темой выступления он избрал некие «философские» проблемы, задевшие его за живое, которыми он спешил поделиться с остальными (при том что философствовать мистер Питерсон явно не привык). Я слушал его в полной уверенности, что он вот-вот расскажет всем про свою болезнь. Во всяком случае, дело вроде бы к тому шло. Однако прямо называть вещи своими именами мистер Питерсон так и не стал. По существу, он говорил про себя и про положение, в котором оказался, но на примере «Времетрясения», и только мы с доктором Эндерби понимали, что он имеет в виду. Тем не менее мы умудрились неправильно истолковать его слова.
– Так случилось, – издалека начал мистер Питерсон, – что я читал эту книгу очень долго. Точнее, перечитывал: первый раз я проглотил ее, когда она только вышла, лет десять назад. Помню, тогда я подумал, что это самая легкомысленная из книг Воннегута. Как всегда, отличная, но все-таки несерьезная. Так вот, при медленном чтении я понял, что ошибался. Наверное, будучи горячим поклонником Воннегута, я должен был сразу догадаться: его несерьезность обманчива. Чем смешнее шутка, чем беспечней тональность, тем важнее подтекст. Кажется, он и сам неоднократно высказывался в том же духе. Такие вещи, как юмор, дурачество, абсурд, часто произрастают из отчаяния. Идея, что время способно свернуться в петлю и события целого десятилетия повторятся один в один, конечно, сама по себе абсурдна, и сюжет задуман как фарс. То есть это инструмент комедийный и не более того. Так кажется на первый взгляд. Но стоило мне перечитать роман медленно, и случилось невероятное. Я вдруг понял, что воспринимаю эту фантастическую историю всерьез. И чем дальше я читал, тем меньше в ней оставалось фарса. Представьте себе, что вам, лично вам, предстоит заново прожить последние десять лет вашей жизни. Или даже всю жизнь целиком. Хотите верьте, хотите нет, но эта мысль настолько меня захватила, что я решил провести кое-какие исследования – хотя обычно исследованиями у нас занимается Алекс. И вот что я обнаружил.
Оказывается, Воннегут не был первым, кто попытался описать, что будет, если время повторится. За сотню лет до него практически ту же идею высказал в своей книге «Так говорил Заратустра» немецкий философ Фридрих Ницше. Я никогда особенно не интересовался философией. Всегда считал, что моральные установки сидят у каждого из нас внутри, а все остальное – или просто здравый смысл, или показуха. Еще месяц назад, услышав слово «Заратустра», я решил бы, что речь идет о Штраусе. Ладно, это лирическое отступление. Давайте я лучше вкратце расскажу, о чем пишет Ницше. Он говорит: после смерти ничего такого, о чем твердят религии, нет. Ни рая, ни ада, ни чистилища. Но это не значит, что нет вообще ничего. Просто после смерти для нас все начинается заново. Мы заново проживаем свою жизнь – ту же самую, без малейших изменений, от рождения до смерти. И так раз за разом, до бесконечности. Он назвал это «Вечным возвращением». Судя по всему, сам Ницше в это не верил, во всяком случае, в буквальном смысле, но описал так, словно верил. Он поставил своего рода мысленный эксперимент. И предложил читателю, приняв идею всерьез, ответить на следующий вопрос: если это правда, то нравится она тебе или нет? Иными словами, если тебе придется еще раз прожить ту же самую жизнь, с теми же успехами и провалами, с теми же событиями, теми же горестями, в общем, все ту же трагикомедию, – захочешь ты этого или нет? Стоит оно того? Я думаю, Воннегут говорит о том же самом. Я вас уже заболтал, но потерпите еще немного. На мой взгляд, этот мысленный эксперимент заставляет читателя задаться еще одним, не менее важным вопросом – о свободе воли. У Ницше идея Вечного возвращения была способом атеистического осмысления свободы воли, что в его время отражало позицию меньшинства. Говоря о Вечном возвращении, он хотел сказать, что после жизни ничего нет. Что жизнь – это все, что нам дано, и если мы озабочены поиском смысла жизни, то искать его следует здесь и сейчас, опираясь на собственные силы и не надеясь на нечто сверхъестественное. Думаю, Ницше своими рассуждениями хотел дать читателю этакого пинка под зад. Очнись, ты сам отвечаешь за свою жизнь, старайся делать правильный выбор, не упусти свой единственный шанс. По-моему, у Воннегута цель была такая же, но свободу воли он понимал по-другому. Воннегут считает, что свобода воли – не обязательно данность. Мы принимаем ее за данность – в этом он согласен с Ницше, – но может случиться, что она внезапно исчезнет. Мысленный эксперимент, предложенный в романе «Времетрясение», отчасти описывает подобный сценарий. Герои живут как бы на автопилоте, прекрасно зная, что произойдет в ближайшие десять лет, но не имея ни малейшей возможности хоть что-то изменить. Может показаться, что для Воннегута это самая несерьезная сюжетная линия, но на самом деле нет ничего серьезней ее. Кому-кому, а Воннегуту было прекрасно известно, что значит лишиться свободы воли. Будучи военнопленным, он видел, как в огне пожаров исчезает с лица земли целый город и никто – ни он, ни другие люди, ни сам Господь Бог – не могли этому помешать. Оставалось только считать погибших. Сто тридцать тысяч человек. Поэтому я уверен, что Воннегут как никто знал, чего стоит свобода воли, и понимал, что она имеет границы. Он знал, как и в каких обстоятельствах человек внезапно лишается права свободного выбора. Я хочу закончить свое выступление молитвой о душевном спокойствии из «Бойни номер пять». Конечно, я мог бы выбрать цитату из «Времетрясения», но мне кажется, что точнее, чем в этой молитве, выразить мысль невозможно. Особенно если учесть, что произносит ее атеист.
В гостиной повисла тишина. Я затаил дыхание, ожидая, что мистер Питерсон наконец всем признается. Но он, прокашлявшись, сказал:
– Да, и еще я хочу поблагодарить Алекса за то, что он создал наш клуб. Если кто-то думает, что я имею к его организации какое-то отношение, то он ошибается. Я с самого начала считал эту затею дурацкой. Я говорил ему, что никто не придет. Поэтому и согласился предоставить для встреч свою гостиную.
Все засмеялись. Судя по всему, мистер Питерсон чувствовал себя в роли выступающего вполне комфортно.
– Еще раз, – сказал он, посерьезнев. – Спасибо, Алекс. Этот клуб стал важной частью моей жизни. Думаю, не только моей.
Возможно, он говорил что-то еще, но я ничего не слышал. Я стал красным, как арбуз на срезе. В глазах защипало.
– Сейчас вернусь, – пробормотал я и убежал в ванную.
И сидел там, пока не проревелся как следует и не умылся.
Примерно через час, когда остальные разошлись, мистер Питерсон снова, как будто мало было одного раза, повторил:
– Я правда тебе благодарен. Это были отличные четырнадцать месяцев. Надеюсь, ты будешь о них помнить.
Мне следовало ответить чем-то искренним и в то же время многозначительным, но я испугался, что снова расплачусь. Поэтому я смог выдавить из себя лишь короткое: «Ладно». Это совершенно не соответствовало моим мыслям и чувствам. Поэтому – и только поэтому – я с полдороги вернулся.
Я уже упоминал, что меня весь день не покидало ощущение, что что-то идет не так, но оно не было связано с мистером Питерсоном. Мало того, последняя часть его выступления меня успокоила. Я решил, что он действительно обрел душевный покой и готов смириться с вещами, которые не в силах изменить. Как оказалось, я ошибался. Я неправильно истолковал его слова. И вернулся по чистой случайности.
Я собирался заглянуть буквально на пару минут. Приоткрою дверь и скажу мистеру Питерсону все, что должен был сказать сразу: что для меня эти четырнадцать месяцев тоже не прошли бесследно и, что бы дальше ни случилось, я его не оставлю. Такие слова нельзя откладывать на завтра. Я постучал в дверь, но ответа не услышал. Это меня не насторожило, потому что мистер Питерсон не всегда открывал сразу, особенно в это время суток. Он мог курнуть и задремать.
Я снова постучал и потянул дверь. Она была не заперта. В прихожей пахло травой. Это меня удивило: обычно мистер Питерсон курил на улице, в крайнем случае – на крыльце, если шел дождь. Он не любил запах марихуаны, особенно застарелый, но говорил, что от старой привычки не так легко избавиться. Правда, мне казалось, что от этой привычки он избавляться не спешил.
– Мистер Питерсон?
Тишина. Это могло означать, что он задремал в кресле, и я прошел в гостиную. И убедился, что был прав: он сидел, укутав ноги пледом и чуть склонив голову набок. На столике рядом с креслом стояли пепельница и недопитый стакан. Там же лежал открытый блокнот. Крупными черными буквами на верхней странице было написано: Прошу не откачивать.
Я похлопал его по щекам. Он не реагировал, но кожа была теплая, и я понял, что он еще дышит. Через пару секунд я нашел пустые упаковки из-под лекарств: диазепама, парацетамола и кодеина. Я знал, что это важная информация.
Я выдрал записку из блокнота, сунул в карман и стал звонить в «скорую».
Глава 17
Психушка
Прощальное письмо дошло через два дня.
Это мой личный выбор. Ты не смог бы меня отговорить. Хочу умереть спокойно и достойно. Не знаю, способен ли ты сейчас это понять. Когда-нибудь, надеюсь, поймешь. Прости.
Сравнивать мне было не с чем, но все равно письмо нё показалось убедительным, хотя я его, конечно, сохранил. Мистер Питерсон отправил его обычной почтой – в отличие от второго, с пометкой «срочно», посланного на адрес больницы, в котором он сообщал своему врачу о том, что сделал, и просил как можно скорее забрать тело. Он также просил поставить в известность мою маму, чтобы она в свою очередь рассказала мне. Он полагал, что никто не сумеет лучше мамы объяснить мне, что произошло. К тому времени, как я вернусь из школы, пройдет по меньшей мере семь часов после приезда перевозки в дом мистера Питерсона и его тело уже будет в морге. Он все рассчитал, чтобы мне не пришлось первым обнаружить тело. Он обо всем позаботился и все предусмотрел.
Неудивительно, что, очнувшись, он пришел в ярость. «Скорая» доставила нас в окружную больницу Йовиля – туда же, куда пять лет и три месяца назад привезли после ранения осколком метеорита меня. Я тогда две недели пролежал в коме, а по пробуждении решил, что попал в рай. Мистер Питерсон пробыл без сознания всего одну ночь, а очнувшись, понял, что его план сорвался. Как бы слаб он ни был, но сразу догадался, что он отнюдь не в потустороннем мире. Слишком уж стерильная обстановка…
Едва он начал приходить в себя, нас с мамой отправили домой. На следующий день, когда мы явились его навестить, он спал. Медсестра сказала, что ему вкололи изрядную дозу морфия, поэтому вряд ли до окончания часа посещений нам удастся с ним поговорить. У меня возникли сомнения относительно законности подобных методов лечения, но я хорошо понимал врачей. Едва открыв глаза, мистер Питерсон принялся жаловаться. Заявил, что чувствует похмелье всех алкоголиков мира. Немудрено: прежде чем ему промыли желудок, организм успел капитально отравиться. Мистер Питерсон не отпускал пальца с кнопки вызова медсестры, говорил, что даже во Вьетнаме ему не было так худо, и повторял, что раз уж ему не дают спокойно умереть, то пусть хотя бы дадут поспать. Срочно вызванный врач подтвердил, что оставлять больного в таком состоянии нельзя. Это было не очень честно по отношению к персоналу и к другим пациентам, но учитывая, что пришлось перенести печени и почкам мистера Питерсона, о применении стандартных обезболивающих не могло идти и речи. Поэтому ему вкатили морфия и на протяжении следующих суток продолжали колоть каждые четыре-шесть часов.
Навещать его в тот день было действительно бессмысленно.
Я спросил у мамы, нельзя ли мне до конца недели не ходить в школу, и она согласилась, что это разумно.
На следующий день Элли подвезла меня до больницы и предложила пойти со мной. Я подумал, что ее могла подговорить мама, но уточнять не стал. Не исключено, что она просто сгорала от любопытства. С Элли никогда не знаешь наверняка. Но я обрадовался ее компании.
Мистера Питерсона мы нашли осунувшимся, небритым и злым. Честно говоря, он выглядел так, будто и вправду вернулся с того света, что неудивительно. Когда мы вошли в палату и уселись рядом с кроватью, выражение его лица не изменилось.
– Здравствуйте, – сказал я.
– Привет.
Голос его звучал в полном соответствии с видом.
– Это Элли, она меня подбросила. Ничего, что я не один?
– Я еще не совсем спятил, чтобы тебе радоваться, – ответил мистер Питерсон. – Но, похоже, мое мнение здесь мало кого интересует.
Я пропустил его слова мимо ушей.
– Как вы себя чувствуете?
– А ты как думаешь?
– Думаю, что ужасно.
– Вот именно. Ужасно. Ты в курсе, что меня отсюда не выпустят? В обозримом будущем? В психи записали. А если попробую смыться, засадят под замок. По закону о психическом здоровье, принятому в восемьсот сорок втором году! Уроды! Надеюсь, ты рад?
– Я рад, что вы живы.
– Ну-ну. Хоть у кого-то из нас есть повод радоваться.
Я посмотрел на Элли. Она закатила глаза. Почему-то в последние два дня Элли вела себя так, словно ничего особенного не произошло. То ли считала, что так для меня будет лучше, то ли вообще не видела в попытке самоубийства ничего особенного.
– Ты не имел права вмешиваться, – сквозь зубы процедил мистер Питерсон. – Это был мой выбор, а не твой.
– Да, – кивнул я. – А что бы вы сделали на моем месте?
– Я бы отнесся к твоему решению с уважением! Я дал бы тебе умереть.
Я снова проигнорировал его замечание.
– Я вам кое-что принес, – сказал я, кивнув на стоящую на полу сумку. – Одежду и книги.
– Книги! Вот спасибо! Как будто ты не знаешь, что я не могу читать!
– Еще музыку. Пятую симфонию Шуберта, Третью Мендельсона, Концерт для кларнета с оркестром Моцарта, Четвертую симфонию Малера…
– Я больше люблю Шестую.
– Для шестой вам еще надо поправиться.
– А Баха принес?
– В следующий раз принесу.
– Сюиты для виолончели.
– Нет, только не сюиты.
– Черт тебя дери, могу я хотя бы сам выбирать, что мне слушать?
– Для сюит Баха здесь неподходящее место. Вы не хуже меня понимаете, что в больнице их слушать нельзя. Я пытаюсь вам помочь.
– Ах, помочь?
– Конечно.
– Тогда принеси кое-что еще.
– Все, что угодно. В пределах разумного.
– Травы.
– Ни за что.
– Да я же здесь чокнусь!
– Сами подумайте: где вы будете курить? В туалете?
– А хоть бы и в туалете.
– Если они вас поймают, то вообще неизвестно, когда выпустят.
– Да они последние сутки накачивали меня героином! И эти люди не дадут мне курить траву?!
– Забудьте про траву.
Он повернулся к Элли.
– Может, ты принесешь?
Элли посмотрела ему в глаза.
– Суицидникам трава не в кассу.
Мистер Питерсон хмыкнул.
– Ценю твою заботу. И твой такт. Но вообще-то это не твое дело.
– Я просто высказываю свое мнение, – продолжила Элли. – По-моему, вам нужны стимуляторы.
Мистер Питерсон перевел взгляд на меня.
– Кого ты ко мне привел? Она в своем уме?
– Понятия не имею, – признался я. – Но это не исключено.
– У меня, между прочим, имя есть, – заметила Элли.
– Барышня, – откликнулся мистер Питерсон, – мне новые имена называть бесполезно, все равно не запомню. Тебе разве Алекс не сказал? У меня каша в голове. Если думаешь, что это очень приятно, то ты ошибаешься. Потому мне и нужна трава.
– Ладно. Если вспомните, как меня зовут, я принесу вам травы.
– Салли?
– Элли!
– Никакой травы! – отрезал я. – Элли права: она вам не поможет.
– Слушай, меня это уже задолбало. Все вокруг только и трындят, что мне уже ничего не поможет!
– Даже если допустить, что от травы будет прок… У вас ее отберут, как только обнаружат. А обнаружат, как только вы закурите. Это же глупо.
– Да вся история – глупее некуда! А все благодаря тебе!
– Зря вы так.
– Раз не хотите мне помочь, катитесь отсюда, – сказал мистер Питерсон.
– Вы ведете себя как ребенок, – заметил я.
– До свидания.
– Хорошо. В следующий раз принесу Баха.
– Не стоит беспокоиться.
– Будете так себя вести, и правда перестану.
– Ничего не имею против. Ты лишил меня последней возможности самому сделать выбор. Надеюсь, что ты, Алекс, никогда не окажешься в моей шкуре!
Я ушел, не оборачиваясь.
Элли догнала меня у автомата с колой.
– Офигеть. Я прям не ожидала, – сказала она. – Чем дольше живешь, тем жизнь интересней. Он всегда был такой?
Я ее не слушал. Автомат отказывался принимать у меня пять пенсов, но я упрямо продолжал скармливать ему монетку. Автомат ее выплевывал, а я доставал и снова отправлял в монетоприемник. Потом все же сунул руку в карман в поисках другой мелочи.
– Вудс, у тебя реально ангельское терпение! Дедон ненормальный, это сразу видно.
Я по-прежнему не обращал на нее внимания. Элли тронула меня за плечо.
– Я серьезно, Алекс. С тобой все в порядке?
– Со мной не все в порядке. Я расстроен и зол, – ответил я.
– Еще бы ты не был зол! Какое он имел право читать тебе мораль? Вот, держи.
Она сунула мне фунтовую монету. Автомат съел ее и отказался выдать сдачу.
– На больных не обижаются, это ясно, – продолжила Элли. – Но он тоже хорош.
– Наверное.
– Точно тебе говорю.
Я сел на стул напротив автомата. Элли присела рядом.
– Неужели будешь к нему и дальше ходить? Я бы на твоем месте забила.
Я пожал плечами.
– Завтра зайду.
Элли помолчала, задумчиво покусывая губу, словно подыскивала слова.
– Дело твое, – сказала она наконец. – Только зря все это.
– Это неважно – зря или не зря, – ответил я. – Не могу я его бросить.
– Очень даже можешь!
– Нет, не могу.
– Охота тебе изображать из себя мученика? Не, я в курсе, у тебя свои заморочки насчет морали и прочей хрени, но нельзя помочь тому, кто не желает принимать помощь!
– Элли, отстань. Мораль тут ни при чем. Я не жду чудес. Он такой, какой есть. Таким и останется.
– На фига тогда вообще к нему таскаться? Ну хоть пропусти пару дней. А то завтра опять схлопочешь по самое не могу.
– Он мой друг. Я ему нужен, даже если он этого не понимает. Пусть себе орет сколько хочет. Я все равно его не брошу.
Элли закатила глаза так, что стали видны одни белки.
– Вудс, это бред какой-то! Ладно, вы с ним друзья, допустим. Он, конечно, с большим приветом, но допустим. Но ты посмотри, как он себя ведет! Орет на тебя… А ты стоишь как оплеванный. Оно тебе надо? Дай ему поостыть хоть дней несколько, глядишь, образумится.
– Элли, ты его не знаешь. А я знаю. Ему просто страшно. Он боится смерти. И понятия не имеет, как преодолеть этот страх.
– Значит, надо на тебе зло срывать?
– Да хоть бы и на мне.
– А о тебе он не подумал?
– Что со мной сделается?
– Елки, Вудс. У тебя спина не чешется?
– Брось. Я не ангел, я прагматик.
Элли только головой покачала.
– Поехали? – предложил я.
– Наконец-то. Ненавижу больницы.
– Я тебя сюда не тащил, – заметил я.
– А я тебя и не виню, – ответила она. – Пошли.
В скверике возле больничного здания Элли неожиданно вспомнила, что до Гластонбери ехать целых полчаса и ей надо в дамскую комнату. Я ждал ее в душной машине целую вечность, жалея, что кончилась мелочь и не удастся добыть из автомата еще одну колу. В следующий раз надо будет захватить двухлитровую бутылку.
– Что можно так долго делать в туалете? – спросил я, когда Элли вернулась.
– Вудс, фу! Что за хамский вопрос? – возмутилась Элли и завела мотор. Машина дернулась и встала как вкопанная.
– Ты забыла снять с…
– Да знаю!
– И не забудь, что на выезде «лежачий полицейский», а то…
– Заткнись! Я за рулем.
Как только мы проехали развязку, она на полную громкость врубила музыку. Почему-то нам с Элли никогда не удавалось проговорить дольше нескольких минут.
На следующий день я приехал в больницу с мамой. Нам сообщили, что мистера Питерсона перевели в палату так называемого длительного пребывания. Как выяснилось, речь шла о психиатрическом отделении, которое медсестры для краткости именовали психушкой. Меня это покоробило, но мама не видела в подобном сокращении ничего страшного – дескать, короткое слово лучше длинного официального названия. По той же причине гинекологическое отделение часто называют «женским». Но мне не захотелось поддерживать разговор на эту тему.
Психушка находилась на предпоследнем этаже здания. Здесь царила удивительно умиротворяющая атмосфера. Никакой суеты, никаких посетителей, минимум персонала. Позже я узнал, что пациентов в психиатрическом отделении лежало совсем немного и их почти никто не навещал. Все делалось строго по расписанию: часы посещений, часы обхода, часы приема лекарств. Сюда в том числе помещали «проблемных» пациентов, чье поведение считалось «социально неприемлемым» или «потенциально опасным для окружающих или больного», – таким обычно предоставляли отдельную палату. Большинство составляли те, кто действительно страдал психическими заболеваниями, – шизофреники и прочие. Иными словами, чтобы угодить сюда из-за вздорности характера, как это случилось с мистером Питерсоном, еще надо было постараться. Его положили в палату на четверых, на кровать в дальнем левом углу, возле окна, за которым виднелось монотонное серое небо. Пожалуй, им следовало бы занавешивать окна – во всяком случае, пока не выглянет солнце.
Мама сказала, что «должна поздороваться». Она вела себя так, будто мы пришли не в больницу, а в гости, и довольно долго плела бедному мистеру Питерсону про Люси и ее котят, появившихся на свет в мой день рождения, совпадающий с днем осеннего равноденствия. Помет выдался многочисленным и на удивление невзрачным, и нам никак не удавалось пристроить малышей. Едва ли мистера Питерсона интересовали все эти подробности, но он покорно слушал, время от времени кивая головой. Почему-то в разговорах с моей мамой он никогда не проявлял признаков нетерпения. Под конец он сказал, что взять котенка не может. Не знаю, зачем мама вообще его ему предлагала, но она явно не шутила – моя мама не умеет шутить. То ли она совсем отчаялась раздать котят, то ли решила, что в данный момент мистеру Питерсону позарез необходим именно котенок. Я не стал выяснять ее мотивы, дождался, когда она простится, и извинился за нее.
– Твоя мама в своем репертуаре, – отмахнулся мистер Питерсон. – Уверен, она это из лучших побуждений.
– Скорее всего, – согласился я. – Но что это меняет? Вот кому надо полежать в психушке.
Мистер Питерсон пожал плечами.
– Я принес вам «Вариации Гольдберга» и запас батареек, – сказал я.
– Спасибо.
– Вам не получше?
– Хотя бы не хуже.
– Уже неплохо.
– Вчера был на осмотре у психиатра. Посадил меня на прозак. Представляешь? Говорит, у меня депрессия.
– А разве нет?
– Конечно, нет. Нет у меня никакой депрессии!
– Но вы хотели покончить с собой, – напомнил я.
– Вот! И он то же сказал. Можно подумать, депрессия – единственная причина свести счеты с жизнью. Никто не желает понять, что это решение принимает здравомыслящий человек, попавший в безвыходное положение.
– Ну, он все-таки специалист.
– Тоже мне, специалист! Слышал бы ты, какие идиотские вопросы он мне задавал. «Испытываете ли вы чувство безнадежности и беспомощности? Видится ли вам будущее в мрачном свете?» Как будто он не читал мою историю болезни!
– Мне кажется, вы преувеличиваете.
– А ты посиди, дождись обхода, увидишь этого «специалиста» собственными глазами.
– А вы не против, если я еще побуду?
– Сиди, чего уж там! Потом все с ним обсудите и решите за моей спиной, что для меня лучше, а что хуже.
Я промолчал, но взгляда не отвел. Мне показалось или мистер Питерсон слегка покраснел?
– Эта девица ко мне еще раз заходила.
– Какая девица?
– Не валяй дурака. Та самая! Патлатая.
Я не сразу понял, что он имеет в виду челку Элли.
– Вы ушли, а она вернулась. Вы с ней… того?
– Нет, конечно!
– А чего сразу «нет»? По-моему, ты ей нравишься.
– Вряд ли. Ей всякие придурки нравятся. И чтоб постарше.
– Это пройдет.
– Может, не будем о ней?
– Да ради бога. Просто если ты ей не нравишься, с чего ей было сюда врываться и орать, как я посмел тебя обидеть?
– У Элли характер такой. Она на всех орет.
– Фурия, чистая фурия. Обозвала меня старым засранцем.
– Это на нее похоже, – усмехнулся я. – Она не особенно следит за языком.
– Вообще-то она права, – сказал мистер Питерсон. – Я и правда вел себя как засранец.
– Ну…
– Извини.
Я пожал плечами.
– Только я должен уточнить, за что извиняюсь.
– За что же?
– За то, что тебе пришлось из-за меня пережить. Я понимаю, что тебе было тяжело. Но извиняться за свой поступок я не собираюсь. Я ни о чем не жалею. Заруби себе на носу: я сделал то, что хотел сделать. Другой вопрос, что все пошло наперекос. Кто ж знал, что ты вернешься? Вот об этом я жалею. О том, что ты вернулся.
– Ничего себе извинение, – сказал я. – А вам известно, что все могло пойти наперекосяк, даже если бы я не вернулся? Умереть от такой кучи таблеток можно, конечно, а можно просто травануться и остаться в живых. И зачем вы взяли кодеин?
– Я выбирал самые сильные обезболивающие. Думал, лошадиная доза меня точно прикончит.
– Как раз от передозировки кодеина умереть практически невозможно. Особенно если вы раньше его принимали и организм успел адаптироваться.
– Вот не знал.
– Еще бы! Так что я не виноват, что вас сюда упекли. Вы сами все плохо спланировали.
– Ладно, ладно. В следующий раз учту.
Повисла тяжелая пауза. Я швырнул «Вариации Гольдберга» на тумбочку и вышел проветриться.
Психиатр доктор Бедфорд оказался грузным мужчиной с длинными, как у пианиста, пальцами и удивительно ласковым голосом. Позже мистер Питерсон объяснил мне, что для психиатров это обычное дело: им специально «ставят голос» для общения с пациентами. Но я ему не поверил.
– Как самочувствие? – спросил доктор Бедфорд.
– Прекрасное самочувствие, – ответил мистер Питерсон.
– Я прошу вас отвечать на мои вопросы по возможности честно.
– Ну, если честно, то мне здесь осточертело, и я мечтаю с этим покончить, – ответил мистер Питерсон.
Я не понял, имеет ли он в виду больницу или жизнь в целом. Но доктор Бедфорд оптимистично сделал ставку на первый вариант.
– Прямо сейчас это вряд ли возможно, – промурлыкал он. – Поэтому я рекомендую вам пока не думать об этом, а сосредоточиться на дне сегодняшнем. Как только вы окончательно поправитесь, мы вас немедленно выпишем.
– Поправлюсь? – повысив голос, спросил мистер Питерсон. – Доктор, вы читали мою историю болезни?
– Читал, – спокойно кивнул доктор Бедфорд.
– Меня ждет слепота. Ноги откажут. Я даже на горшок не смогу ходить без посторонней помощи! Потом перестану разговаривать, потом – глотать. И скорее всего сдохну, подавившись собственной блевотой!..
– Я понимаю ваше отчаяние.
– Если бы вы понимали, мы бы с вами здесь не разговаривали! Я никогда не поправлюсь!
– В подобном состоянии вы и не можете думать иначе, – сказал доктор Бедфорд. – Но это не значит, что…
– Алекс! – мистер Питерсон повернулся ко мне, трясясь от ярости. – Поскольку мистер Бедфорд, кажется, считает меня умственно отсталым, будь так любезен, скажи ему как свидетель, что я трезвомыслящий человек и все знаю о своих перспективах.
Я покраснел до корней волос.
– Я думаю, доктор Бедфорд сам все понимает…
Мистер Питерсон глухо зарычал.
– Никто не считает вас умственно отсталым, – продолжал доктор Бедфорд. – Вас поместили сюда вовсе не поэтому. Я уже объяснял: здесь находятся пациенты, которые могут причинить вред себе или окружающим.
– В том-то и дело, что это разные вещи! Никто не может мне запретить причинять вред себе.
– Но вы связаны с другими людьми, желаете вы того или нет. Вы не можете причинить вред себе, не задев их чувств.
Доктор посмотрел в мою сторону. Я стал пунцовым. А мистера Питерсона прорвало.
– Охренительно! – воскликнул он. – Шантаж благом окружающих! Думаете, я обязан жить ради блага других? Растягивать собственные мучения и заставлять других страдать вместе со мной? И вы утверждаете, что это благо?!..
Доктор Бедфорд помолчал выверенные пять секунд.
– Пожалуй, я зайду к вам попозже. А вы пока отдохните.
И ушел. Еще несколько секунд мы оба напряженно молчали. Потом мистер Питерсон сказал:
– Ладно, раз ты еще здесь, скажи мне. Вот ты его видел. Что думаешь?
В голове у меня был сумбур. Слишком много нервных окончаний пришло в возбуждение. Я пытался сформулировать связную фразу, но мысли разбегались. Наконец я выдавил из себя:
– Не думаю, что они скоро вас отпустят.
Мистер Питерсон посмотрел на меня исподлобья. Я ждал, что он опять начнет возмущаться, но он лишь мрачно кивнул. У него тоже не было сил спорить.
