Текст книги "Вселенная против Алекса Вудса"

Автор книги: Гевин Экстенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Жалко, нельзя все общение свести к письмам – жизнь стала бы куда легче.

Как вы понимаете, из-под домашнего ареста меня все-таки выпустили, и в ближайшую же субботу я без всякого приглашения отправился к мистеру Питерсону. Мы столкнулись возле его дома – он собирался на «короткую прогулку» с Куртом, что в его устах означало короткую в смысле расстояния, но не времени. Курт был совсем старый, а у мистера Питерсона болела нога, так что они никогда не уходили далеко, гуляли всегда подолгу. Стояло лето, денек выдался солнечный, а я все равно привык гулять по часу пять раз в неделю, так что охотно к ним присоединился. Насколько долгой окажется короткая прогулка, меня не волновало.

После отправки ответа мистеру Питерсону прошло уже несколько недель, которые я потратил на то, чтобы подготовить покаянную речь. Я извел несколько черновиков, вновь и вновь черкал ее и переписывал, потом заучил наизусть и прорепетировал.

Но мистер Питерсон не дослушал даже первое (особенно тщательно отделанное) предложение. По неизвестной причине он решил, что виноват больше моего, чем привел меня в смущение. Я не меньше трех раз напомнил ему, что редкое первое издание «Завтрака для чемпионов» с дарственной надписью покойной миссис Питерсон погибло из-за моей беспечности и в результате моих действий.

– Знаешь, что сказала бы на это миссис Питерсон? – перебил он.

Я задумался.

– Наверное, сказала бы, что зря вы дали мне книгу и что случилось то, чего и следовало ожидать.

Если честно, я сделал это предположение потому, что именно так рассудила бы мама, а других идей у меня не было.

Мистер Питерсон хмыкнул – это хмыканье часто заменяло у него улыбку.

– Ничего подобного. Она сказала бы, что книга по сути – собрание мыслей, а по форме – просто макулатура. Что относиться к макулатуре как к святыне – нелепо. Понимаешь?

Я снова задумался, на этот раз надолго.

– То есть вы имеете в виду, – наконец произнес я, – что значение имеет не сама книга, а те идеи, которые в ней заложены. Но все-таки это была не просто книга. Это был подарок, который ничем нельзя за…

– Да нет же! Я не говорю, что книга не имеет значения. Я говорю, что есть более важные вещи. Вещи, которые к самой книге не имеют отношения. Они теперь здесь, – он постучал себя по лбу, – и никуда отсюда не денутся. Понимаешь?

– Кажется, да.

– Вот и славно. Тогда прекрати извиняться.

– Ладно.

– И вообще, насколько я понимаю, ты и правда ни в чем не виноват. А вот одноклассники твои – те еще засранцы.

– Это да, – согласился я. – Кое-кто из них имел бы неплохие шансы в соответствующем конкурсе.

Дальше я попытался изложить мистеру Питерсону сложный свод школьных правил спортивного поведения, в соответствии с которым все должны думать и поступать одинаково, а кто с этим не согласен, к тому относятся как к прокаженному. Мама утверждала, что это ненадолго: люди, дескать, с годами становятся терпимее, а то, что раньше представлялось «проблемой», начинает казаться чепухой. Мистер Питерсон ответил, что это правда, но не вся правда.

– Твоя мамаша сама не то чтобы «как все».

– Есть такое.

– Только ей быть не такой, как все, просто, а большинству людей – нет. Быть заодно с большинством – это легкий путь. Но человек принципиальный делает не то, что легко, а то, что правильно. А для этого надо быть личностью. И ни у кого не идти на поводу. Не все на это способны.

Быть личностью. Я сразу ухватился за это слово, потому что почувствовал, что его-то мне и не хватало. Несколько последних недель я много над этим думал, но не мог выразить свою мысль.

– А знаете, мистер Питерсон… Мне кажется, я повел себя как личность, когда обругал Боя… Ну, вы понимаете, как я его обругал?..

– Понимаю, не переживай.

– Вот. А я до сих пор не мог никому этого объяснить, потому что все как сговорились: типа слово такое ужасное, что его нельзя употреблять ни при каких обстоятельствах… Но слово-то было точное. Когда я его сказал, у меня не было чувства, что я сделал что-то нехорошее. Наоборот, я чувствовал, что поступил правильно, ну, в смысле принципиально. Я хочу сказать, я тогда почувствовал себя личностью. Вам кажется, я ерунду говорю?

– Нет, не кажется. Личность человека проявляется по-разному. Иногда бывает, что ты нарушаешь правила, но не изменяешь себе. Только не жди, что остальные это поймут.

– Да я и не жду, – отозвался я. – Хотя в нормальных обстоятельствах я не люблю нарушать правила. И материться не люблю. К тому же я отличник. Наверное, поэтому меня в классе и не любят. Если тебе нравится учиться, на тебя смотрят с подозрением. Если много читаешь или увлекаешься математикой, значит, с тобой что-то не так. Интересоваться всем этим как бы не положено. Наверное, вам про это дико слышать, да? В ваши годы школа была другой.

Мистер Питерсон фыркнул.

– Парень, я американец! В Америке умников терпеть не могут, и началось это не вчера. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, в начале пятидесятых, «слишком много думать» считалось непатриотичным. И ни шиша с тех пор не изменилось. Ты посмотри, каких кретинов мы выбираем в президенты! Буша видел? А засранец Рэй Ган? Этот вообще…

Я, конечно, знал, кто такой Буш. Его часто показывали по телевизору в связи с войной в Ираке. В лице у него было что-то обезьянье, и я знал, что он поддерживает особо тесные отношения с нашим премьер-министром Тони Блэром. Буша, насколько я мог судить, никто особо не любил. Он только что на четвереньках не бегает, говорил мистер Питерсон. Но кто такой Рэй Ган, я понятия не имел.

– Рейган! Сороковой по счету президент Соединенных Штатов, – объяснил мистер Питерсон. – Перед этим он был губернатором Калифорнии, а еще раньше – второсортным актеришкой. Снимался в каких-то отстойных фильмах категории Б. Кто видел его в кино, тот сразу поймет: такого бездаря еще поискать. Так и хотелось ему сказать: мужик, займись-ка ты чем-нибудь другим. Ну вот он и занялся. Почти все восьмидесятые был у власти. Лучше бы продолжал в кино сниматься…

– Меня тогда еще и на свете не было, – заметил я.

– Считай, что тебе повезло! Дьявольское выдалось десятилетие – для каждого, по какую бы сторону «большой лужи» ты ни жил.

– Ага, – поддакнул я, хотя половины из сказанного не понял. Ничего, решил я, почитаю потом в Википедии, что это за фильмы категории Б и «большая лужа».

Иногда наши с мистером Питерсоном разговоры требовали дальнейших изысканий, но я все равно страшно радовался, что мы опять подружились.

Глава 13
Смерть

Прошел год. Все это время я приходил в себя и копил силы. В школе ко мне больше не приставали – во всяком случае, ни одного инцидента, про который стоило бы рассказать, не случилось. Бой как-то раз бросил под одобрительное улюлюканье своих верных бабуинов в мою сторону что-то обидное, но оскорбление не достигло цели; видимо, я настолько окреп как личность, что сумел нарастить вокруг себя защитный панцирь. На уроках я грыз гранит науки и ни на кого не обращал внимания. Поднимал руку, отвечал на вопросы. Часами сидел над домашними заданиями – наверное, ни один другой четырнадцатилетний подросток на планете не занимался столько, сколько я. По будням я каждый вечер не меньше двух часов проводил в Гластонберийской городской библиотеке, а по выходным – и того больше, и перезнакомился со всеми библиотекарями. Мне нравились библиотекари, нравилось, какие они всегда спокойные, знающие и дружелюбные, готовые по первому зову прийти на помощь. Например, если я спрашивал книгу, которой у них не было, они ее заказывали, причем мне это ничего не стоило. Платил муниципалитет, потому что в муниципалитете считали, что читать полезно для души, а значит, тягу к чтению следует поощрять. Наверное, здорово работать в учреждении, ориентированном на такие высокие идеалы, думал я; если не получится стать неврологом или астрономом, стану, пожалуй, библиотекарем.

В общем, я знай себе учился. В отличие от Элли, которая не меньше трех-четырех раз в неделю влипала в какие-нибудь неприятности. Началось все со злополучного пирсинга: как я и предполагал, никакая челка, даже густо залитая лаком для волос, не могла скрывать правду до бесконечности. После нашего первого разговора не прошло и нескольких дней, а хитрость Элли была разоблачена. Штангу мгновенно разлучили с бровью и выбросили. После этого мать Элли обошла всех ювелиров и татуировщиков в радиусе десяти миль и всем вручила фотографию дочери формата А4 с указанием даты рождения, домашним телефоном и надписью огромными буквами: «Этой девочке пирсинг НЕ делать!!» Кроме двух восклицательных знаков и заглавных букв миссис Фицморис использовала красные чернила. Как видно, не очень-то она доверяла местным ювелирам и татуировщикам.

Вторая не менее неприятная история разыгралась, когда родители Элли узнали, что работает она вовсе не в «бигмачной», как уверяла их. Я имел несчастье присутствовать при ее развязке. Мистер Фицморис явился в наш салон и заявил, что не одобряет род маминых занятий и не позволит своей дочери работать в подобной обстановке. Мама, не пустив его дальше порога, прочитала ему целую лекцию об основах колдовства: духовном пробуждении, единении с природой, гармонии с собой и стихиями, астральных проекциях и семи планах знания и бытия.

– Черная магия, – подвела она итог, – лишь капля в этом огромном океане. Дилетанты часто неверно понимают ее суть. А ведь в ней нет ничего страшного – не больше, чем в чудесах, приписываемых Христу, который ходил по воде и воскрес после смерти.

Тут мистер Фицморис с угрозой в голосе сказал, что сейчас позвонит своему адвокату. Под таким напором маме пришлось признать, что держать Элли на работе она не имеет никакого права.

Передышка длилась недолго. Как только Элли исполнилось шестнадцать лет и она получила сертификат о неполном среднем образовании (с оценками, которые во избежание ссоры лучше было с ней не обсуждать), так немедленно вернулась в салон, а вскоре, решив, что жизнь с родителями невыносима, перебралась в квартиру над салоном. Сэм к тому времени уже съехала, а Жюстин отправилась в Индию «искать себя».

Как я и предполагал, наше с Элли общение протекало далеко не безоблачно, особенно поначалу. У нее с лица не сходило выражение крайней скуки, но при этом она постоянно меня подначивала, отпуская ехидные шуточки и картинно закатывая чрезмерно накрашенные глаза. Но иногда, и даже довольно часто, забыв про свою хандру, Элли вдруг становилась доброй и по-сестрински теплой, а если и подзуживала меня, то беззлобно. Только это было еще хуже. Когда она закатывала глаза и язвила, я хотя бы понимал, как себя вести. Ласковая Элли вгоняла меня в смятение. Несколько раз, чувствуя приближение приступа, я запирался в кладовке и медитировал.

К тому времени я уже научился неплохо справляться с эпилепсией. Я по-прежнему дважды в год ездил на осмотр к доктору Эндерби, и когда мне исполнилось четырнадцать, мама нехотя согласилась отпускать меня одного. В конце концов, чтобы везти меня в Бристоль, ей пришлось бы бросать на всю субботу салон, да и доктор Эндерби уверял ее, что я прекрасно доберусь сам и беспокоиться не о чем. Он считал, что самостоятельность принесет мне пользу, как бы позволив взять ситуацию в свои руки. Я сел на 376-й автобус, который останавливался на Гластонбери-Хай-стрит и шел до центра Бристоля, откуда до больницы было пять минут ходьбы.

Генерализованные приступы настигали меня один-два раза в месяц, и доктор Эндерби сомневался, что их частоту удастся снизить увеличением дозы лекарств. Мы определили, что очередной приступ обычно провоцирует один из «триггеров»: стресс, тревога или недосып, и решили, что имеет смысл сосредоточиться на практиках контроля над недугом, на когнитивно-поведенческой психотерапии и всем таком прочем. Доктору Эндерби не нравилось, что я редко занимаюсь медитацией и прибегаю к ней слишком поздно, когда приступа уже не избежать, – вместо того чтобы практиковать ее регулярно как профилактическую меру.

– Ты ведешь себя так, словно в шторм пытаешься вычерпать воду из дырявой лодки, – говорил он. – Лодку захлестывают волны, с неба льет дождь, грохочет гром, дует ветер, и ты того и гляди налетишь на рифы… В таких обстоятельствах трудно не утонуть. Вот почему ты должен быть уверен, что твоя лодка не даст течь. Тогда тебе не страшен никакой шторм. Понимаешь?

– Вроде понимаю, – сказал я. – Мой мозг – это непригодная к плаванию лодка, шторм – стресс или вообще болезнь, а медитация – молоток, гвозди, доски и смола. И прежде чем пускаться в плавание, я должен починить лодку.

Доктор Эндерби улыбнулся.

– Верно. Правда, я бы не стал сравнивать мозг с непригодной для плавания лодкой. Слишком много допущений. Но общую идею ты уловил. Если ты будешь заниматься регулярно – желательно каждый день, то повысишь свои шансы удержаться на плаву.

Так я и поступил и постепенно втянулся. За последние четыре года я привык начинать день с получасовой медитации и нарушил это правило не больше пары раз. К тому, что утро – лучшее время, я пришел опытным путем. По утрам голова свободна и ничто тебя не отвлекает. Обычно я вставал от половины седьмого до семи, немного приходил в себя и принимался за упражнения. По совету доктора Эндерби я устроил у себя в комнате уголок для медитации: постелил мягкий коврик, положил подушки, поставил лампу с тремя режимами яркости и оставил немного места для книжек и дисков. Я никогда не медитировал под музыку, чтобы не отвлекаться, но вскоре начал минут по пятнадцать слушать после медитации классику – диски я позаимствовал у мистера Питерсона. В смысле релаксации самыми действенными оказались ноктюрны Шопена.

Про себя я называл эти упражнения «починкой лодки». Мне так понравился этот образ, что я стал использовать его во время медитации, представляя себе идеальную лодку – маленькую, но прочную, с выведенным бирюзовыми буквами на боку именем «Безмятежность». Вот моя лодка скользит по глади моря под безоблачным небом. Потом на море появляется легкая рябь – это подул ветер. Начинается дождь. Небо чернеет. Его прорезают молнии. Грохочет гром. Я добавлял к картине шторма все новые штрихи, пока не получил полноценный разгул стихий. Лодка взмывала на волнах вверх и падала вниз, со всех сторон захлестываемая волнами, но удерживалась на плаву, потому что была совершенно целой. Наконец гроза уходила, море успокаивалось, ветер стихал, а тучи бледнели и таяли в синеве. Лодка плыла по мерцающему солнечными бликами морю, протянувшемуся далеко, до самого горизонта, насколько хватало глаз.

Теперь, стоило мне почувствовать, что моему покою что-то угрожает (чаще всего угроза исходила от мамы и Элли), я вызывал в памяти образ лодки. Вскоре я заметил, что повседневные огорчения трогают меня куда меньше. Я стал лучше спать. Промежутки между приступами удлинились. В голове реже собирался туман. Но настоящие испытания ждали меня впереди.

До того дня, о котором я вам сейчас расскажу, я и сам не догадывался, какой прочной стала моя лодка.

Случилось это на полпути к почте. Точной даты я не помню, знаю только, что дело было в начале лета 2008 года. В субботу, после обеда, часа в два или три.

Мы как раз вышли с тропинки на главную дорогу, и я собирался надеть на Курта ошейник. Еще бы минута, ну хоть полминуты, и я успел бы взять его на поводок. Но, как с любым несчастным случаем, все решила череда совпадений. Повернись хоть одно из них чуть-чуть иначе – и ничего страшного не произошло бы.

Мы с мистером Питерсоном шли мимо живой изгороди вдоль участка мистера Ллойда, когда на дороге появился «гольф» миссис Гриффит. Он ехал не так уж быстро, не больше тридцати миль в час, но я не сразу его узнал. Зато мистер Питерсон сразу его заметил и помахал миссис Гриффит рукой. Тут нужно объяснить, что она относилась к той малочисленной категории жителей нашего поселка, с которыми мистер Питерсон редко, но относительно регулярно общался (раз в месяц покупая у нее почтовые марки). В общем, ничто не предвещало беды; мы шли себе по дороге и болтали о том о сем, не глядя по сторонам. Впрочем, едва ли что-то от нас зависело. Мы бы все равно не успели ничего предпринять: все случилось молниеносно.

Раздался пронзительный визг – как мы узнали позже, его издавала бензопила мистера Ллойда, который вышел подстригать живую изгородь. Мы не видели его за густой зеленью и были застигнуты врасплох. Тишину справа от нас вдруг разорвал громкий скрежещущий звук. Курт инстинктивно дернулся и рванул подальше от звука, в противоположную сторону.

На дорогу.

По которой ехала миссис Гриффит.

Она тоже не успела сориентироваться: когда она вжала в пол педаль тормоза, ничего изменить было уже нельзя. Мы услышали глухой стук и металлический скрежет и уловили запах жженой резины. Метров через двадцать машина наконец остановилась. Еще секунда, и все поглотила тишина. Даже бензопила замолкла – наверное, до мистера Ллойда донеслись какие-то звуки.

Курт неподвижно лежал в метре от обочины; вокруг его задних лап расползалась лужица крови. Когда мы к нему подбежали, он еще дышал.

К нам, белая как мел, подошла миссис Гриффит. Ее трясло. Зажав рот рукой, она снова и снова, заикаясь, твердила:

– Я его н-не в-видела… Он в-в-выскочил т-так неожиданно…

Мистер Ллойд уже стоял у дороги с растерянно разведенными руками в больших садовых рукавицах. Я поначалу тоже растерялся. Что в такой ситуации можно сказать или сделать? Мысли в голове застыли глыбами льда. Мистер Питерсон тем временем пытался одновременно помочь Курту и утешить миссис Гриффит.

– Вы не виноваты, – сказал он ей. – Его надо срочно в ветлечебницу. Отвезете нас?

Смысл вопроса до миссис Гриффит, судя по всему, не доходил. Мистеру Питерсону пришлось повторить его дважды, пока она наконец не кивнула, и потом еще раз, чтобы она сдвинулась с места. Тогда он повернулся ко мне и сказал:

– Поможешь его поднять?

Я открыл рот, но не смог выдавить ни слова. Красная лужа становилась все больше, и бедро Курта каждые несколько секунд вздрагивало. Я никогда в жизни не видел столько крови. Но мистер Питерсон на своем веку пережил и не такое. В отличие от всех нас он не терял самообладания.

– Не бойся, парень, – сказал он. – Его просто надо отнести в машину. Давай-ка вместе попробуем.

Он снял куртку и кое-как подсунул ее Курту под задние ноги.

– Держи ему голову и передние лапы, – сказал он мне. – На счет три – поднимаем…

– Я н-не смогу, – пролепетал я.

– Сможешь. Это займет всего полминуты. Полминуты – и все. Без тебя мне его не дотащить.

Я закрыл глаза и сделал несколько прерывистых вдохов-выдохов.

– Алекс, открой глаза. Посмотри на меня.

Я открыл глаза.

– Ты справишься. Давай, не тяни. На счет три…

Когда мы его поднимали, Курт издал жалобный стон, так что у меня внутри все похолодело. Но потом он замолчал, и это было еще хуже. Он оказался совсем не тяжелый, хотя нести его было неудобно. Но все равно мы быстро его дотащили и уложили его на заднее сиденье в машине миссис Гриффит. Мистер Питерсон сел с ним рядом, а я впереди. Через пятнадцать минут мы подъехали к ветлечебнице.

Курту вкололи снотворное и перебинтовали заднюю лапу. Потом нас пригласили в операционную. В центре стоял стол из нержавейки; на нем, вытянувшись, лежал пес. Казалось, он сладко спит.

– Кровопотеря меньше, чем мы предполагали, – торжественно объявила женщина ветеринар. – Но лапа сломана в двух местах. Когда он придет в себя, боюсь, у него будут сильные боли.

– Но он поправится? – спросил я. – Он выживет?

Ветеринар взглянула на мистера Питерсона, и мне показалось, что он ей чуть заметно кивнул.

– Раны излечимы, – сказала она. – Но вы должны понимать, что Курт – очень старая собака. Вряд ли он полностью восстановится. Лапа будет болеть, и он не сможет на нее наступать. Это в лучшем случае.

Мистер Питерсон кивнул, но промолчал.

– Но ведь он будет жить? – настаивал я.

Ветеринар задумчиво посмотрела на меня и снова перевела взгляд на мистера Питерсона.

– Я вас ненадолго оставлю?

– Да, спасибо, – произнес мистер Питерсон.

– Зачем? – не понял я. Смысл происходящего от меня ускользал. Раньше я не сталкивался ни с чем подобным. Если не считать маминого салона с его не совсем обычными посетителями, мне не приходилось наблюдать, как люди говорят – или не говорят – о смерти.

Миссис Гриффит достала из сумки платочек и приложила к глазам.

– Прости, Алекс, – сказал мистер Питерсон. – Курта сейчас усыпят. У нас нет выбора.

У меня аж живот скрутило.

– Но ведь врач сказала, у него просто ранена лапа! Его можно вылечить!

Миссис Гриффит погладила меня по плечу.

– Алекс, – мягко сказала она, – ты не совсем правильно понял. Доктор сказала, что раны излечимы. Но она не говорила, что Курта можно вылечить.

– Если они излечимы, то их и надо лечить! Зачем ей было это говорить? Это и так очевидно!

– Курту уже не поможешь, – сказал мистер Питерсон. – Пойми ты это наконец.

– Они могут его спасти!

– Это не спасение, – возразил мистер Питерсон. – Я вижу, тебе трудно, но постарайся понять. Когда Курт проснется, ему будет больно. И эта боль останется с ним навсегда, сколько бы он ни прожил. Вот от чего мы должны его спасти.

– И что теперь, пусть он умрет?

Миссис Гриффит сжала мое плечо.

Мистер Питерсон несколько секунд молча смотрел на меня, а потом произнес:

– Да, парень. Пусть он умрет.

Я разревелся. Мистер Питерсон даже не моргнул.

– Он не будет мучиться, – объяснил он. – Просто тихо уснет. Это единственное, что мы можем для него сделать. Ты ведь это понимаешь?

Мы немного помолчали.

– А что потом? – спросил я наконец. – Ну, когда он уснет?

– Что ты имеешь в виду?

– Мы его похороним?

– Тебе от этого станет легче? – Да.

– Значит, похороним.

С выбором места особых проблем не возникло: на участке была только одна подходящая клумба в западной части сада, сразу за сараем и теплицей. Из земли здесь торчала пара розовых кустов, зачахших то ли в этом году, то ли еще раньше. Мистер Питерсон и так собирался заменить их новыми, но сделал это только после похорон.

Яму пришлось копать очень долго. Пять футов в длину, два в ширину и три в глубину. Примерно три кубических фута земли, которые я перекидал практически в одиночку. Поначалу мистер Питерсон тоже взял лопату, но я видел, как ему тяжело. К тому же идея принадлежала мне, а не ему. Поэтому я сказал, что справлюсь сам, тем более что вдвоем там было не развернуться. Мистер Питерсон закурил самокрутку с травой и некоторое время наблюдал, как я работаю, а потом ушел в дом. Наверное, понял, что для меня важно выкопать эту яму самостоятельно.

Как я уже говорил, я впервые столкнулся со смертью – не в виде философской концепции или карты таро, а с настоящей смертью, – и это многое объясняло. Допускаю, что, стоя на бывшей клумбе и орудуя лопатой, я выглядел до крайности нелепо. Под конец я стоял в яме по пояс, с ног до головы перемазанный землей, и у меня ломило все тело. Но сам себе я нелепым не казался – ни в малейшей степени. Я сделал то, что обязан был сделать. Пусть от моих стараний ничего не изменится, да и Курту, если уж на то пошло, все равно, но ведь с похоронами всегда так.

Похороны нужны не мертвым. Они нужны живым.

Я работал без передышки. Махал и махал лопатой как заведенный. Трудности начались после первого же фута: грунт пошел плотный, с вкраплениями камней и переплетением корней, плюс чем глубже делалась яма, тем труднее было выбрасывать наверх землю. Под конец у меня ныло все – руки, ноги и спина, а на ладонях вздулись пузыри. Но, несмотря на физические страдания, я почувствовал себя лучше.

Яма получилась очень аккуратная. Я как мог выровнял углы и утрамбовал стены. Мистеру Питерсону, подумал я, понравится такая ровная могила. Меня не покидало ощущение, что я совершил что-то важное. Я зашел в дом, позвонил маме, рассказал о том, что случилось, и предупредил, что вернусь поздно. Потом позвонил миссис Гриффит и спросил, не хочет ли она прийти на похороны. Мне казалось, что ее тоже надо позвать: ведь она вместе с нами пережила этот трудный день и участие в погребении принесет ей облегчение. Она сразу согласилась. Сказала, что обязательно придет. Раз уж я взял на себя инициативу похорон, то, наверное, сказать Курту прощальное слово следовало тоже мне. Я не бывал на настоящих похоронах, а мое религиозное воспитание заметно отличалось от традиционного, но я видел по телевизору, что положено говорить перед могилой. Например, такие слова: «Пепел к пеплу, прах к праху». Но я не думал, что должен их произнести. Слишком уж возвышенно они звучали, да к тому же у меня не было стопроцентной уверенности, что их позволено произносить кому-то кроме священника, а я ведь не священник. В конце концов я решил, что просто прочитаю отрывок из книги. Например, из романа, написанного тезкой Курта. Я достал с полки мистера Питерсона экземпляр «Сирен» и стал искать то место, где вроде бы говорилось про собаку и про смерть. Нужный отрывок нашелся на 206-й странице. Правда, он оказался более грустным, чем я помнил.

«Взрыв на Солнце разлучил человека с его собакой.

Если бы Вселенная была основана на милосердии, она позволила бы человеку и его собаке остаться вместе.

Но Вселенная, в которой жили Уинстон Найлс Румфорд и его пес, не была основана на милосердии. Казак отправился впереди своего хозяина выполнять великую миссию – в никуда и в ничто.

Казак с воем исчез в облаке озона и зловещем сверканье огненных языков, со звуком, похожим на гудение пчелиного роя.

Румфорд выпустил из пальцев пустую удавку. Эта цепочка воплощала мертвенность – она упала с невнятным звуком, легла неживыми бессмысленными изгибами – лишенная души рабыня силы тяжести, с хребтом, перебитым от рождения».[3]3
  Пер. М. Ковалевой.


[Закрыть]

Очень поэтично и по смыслу подходяще, но слишком уж мрачно, чтобы читать на похоронах. Поэтому я выбрал две цитаты из прощальной речи Румфорда со страницы 207, те, что начинаются со слов:

«Я не умираю. Просто настало время распрощаться с Солнечной системой…» и «Я всегда буду везде, где побывал раньше».

Когда мы опустили Курта в яму, время приближалось к восьми вечера, но в саду было еще светло и я прочитал нужный текст без всяких затруднений. Потом мы с мистером Питерсоном засыпали могилу землей. Лопат было всего две, поэтому миссис Гриффит нам не помогала, но, по-моему, ей хватило и того, что она просто смотрела, как мы работаем. Закапывать яму гораздо легче, чем выкапывать, и мы справились буквально за несколько минут. Клумба теперь выглядела почти как прежде. Немного погодя мистер Питерсон закурил очередную самокрутку, а миссис Гриффит сказала, что ей очень понравилось то, что я прочитал.

– Это Воннегут, – объяснил я. – Курта назвали в его честь.

– Понятно, – отозвалась миссис Гриффит. – Ты хорошо читал.

Позже, когда миссис Гриффит уехала домой, а солнце закатилось за край живой изгороди, окрасив небо в светло-фиолетовый цвет, из дома вышел мистер Питерсон. Он сказал, что мне пора домой, потому что мама будет волноваться.

– Да-да, – кивнул я. – Можно, я еще постою? Я недолго.

– Ладно. Постоять с тобой?

– Да, пожалуйста. Еще чуть-чуть.

Погруженный в свои мысли, я не замечал, как летит время. При этом я не испытывал ни особой подавленности, ни нервного возбуждения – привычных спутников только что пережитого стресса. В саду стояла тишина, небо понемногу темнело, шуршал листьями деревьев ветер. Стоит мне закрыть глаза, понял я, и воображение перенесет меня в лодку, мягко скользящую по синей водной глади, залитой ясным солнечным светом.

– Мистер Питерсон? Как вы думаете, что с нами происходит после смерти?

Он внимательно посмотрел на меня, сощурился и ответил:

– Думаю, ничего не происходит.

– Я тоже так думаю.

Раньше я никогда не говорил о таких вещах вслух. Мне даже кажется, я и сам себе впервые признался, что так думаю. Это признание потребовало от меня значительного усилия, но я был рад, что сделал его. Я понимал, что сказал что-то очень важное. После этого мы молча развернулись и пошли к дому.