Текст книги "Дневник расстрелянного (сборник)"

Автор книги: Герман Занадворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

23 ноября 1943 г.

На следующий день после описанного мы с Евангелистом направились за машинкой. Она была доставлена на передаточный пункт. Шофер сказал:

– Коля просил, чтоб забрали скорее. Сегодня должны искать. Могут и ко мне зайти.

Евангелист взгромоздил ее в мешке на плечи – «гуся як». Оглянулся:

– Полицай идет!

Ускорили шаг.

– Идет!

Сворачиваем в долину. Евангелист:

– Если он придерется, я его душить буду!

Переждали в кустах. На другую сторону.

– Ходит. В хату зашел, след потерял.

Пригнулись за валом.

С противоположной стороны выстрел.

Быстро пересекаем село. Направляемся в поле. Снег и грязь. Решили: курс на Дубно. Поле. Скирды. Погони, кажется, нет. Далеко внизу, над рекой, Евангелист заметил Марию. Она заметила тоже. Идет яром. Евангелист уже веселее. Вытягивает машинку, усевшись на солому, пробует печатать. Кое-как, уже с криком, заставил закрыть.

Наконец Мария тут. Я ухожу. Захожу в одну из хат. Выжидаю.

Но вот дома – грязный, мокрый. И машинка на чердаке – принесла Мария. Теперь остаются волнения: «Не видали ли?»

* * *

Перед рассветом следующего дня стук в условленное окно. За стеклом высокая фигура Николая.

26 ноября 1943 г.

Вчера появились беглецы. С горы с восточной стороны спустилась часть повозок. Некоторые с полукруглыми наметками на задках. Завернули к колхозу. Разложили костер. Появился квартмейстер – молодой парень, говорящий по-украински очень легко.

– Можно в хату? Сколько вас тут человек? На полу никто не спит? Мы привычные: будем на полу. Придут двое или трое. В пять часов придут, в четыре уйдут.

В другой хате, где говорили: «И на полу негде!» – засмеялся, показал на печку и под кровать: «Мы и там можем. Война».

Одет в две шинели: сверху немецкая, под низом мадьярская. Пилотка. Брезентовая полевая сумка.

Позже узнал: комендант какой-то из Николаева со свитой, несколько немцев, одна баба, добровольцы, пленные – рабочие. Успели сразу напиться. Один совсем пьяный эсесовец держал речь перед собравшимися:

– Вы думаете мы доедем? Никуда мы не доедем. Капут немцам. Факт, капут. Только маленькая щель осталась. Вчера по радио передавали: красные на Луцком направлении прорвались. Они в Западной Украине уже! А мы туда отступаем. Я уже два раза в плену был. Я правду говорю.

Иные боялись таких речей. Расходились.

Немцы смеялись, не совсем понимали слово «спать». Один чистил картошку... Кинул в котел нечищенную. Комендант заругался – коленом в зад: «Пьяный. Спать!»

* * *

Одна из пыток, применяемая грушинской жандармерией: раскаленными клещами тянут за язык, чтоб заговорил!

Расстрел в Ладыженском районе.

Арестованных – к яме. Большая. Каждый слой тут присыпают землей, «чтоб только ног не было видно». Заключенных ведут несколько полицаев, жандармов. На краю приказывают раздеваться. Вызывают добровольцев из полицаев. Выстрел – падает в яму. Одежду потом дают полицаям, которым что-либо надо. Говорят, сапоги Коли Яремчука сшиты из кожаных галифе партизана. Почти из человеческой кожи!

* * *

У нас пришло распоряжение выгнать лошат, бычков, свиней и т. д. Сегодня что-то десять лошат погнали в Голованевск. Старик смотрел: «Упираются, бедные!» Привязаны к задку. Удивился, почему мало. Оказывается, правленцы придумали: большинство молодняка порасставляли меж старой скотиной. Погнали столько, чтоб сделать вид.

* * *

Со здоровьем паршиво. Не то истратился запас противосил в организме, не то сказалась последняя нервотрепка.

Три дня валялся на печи из-за левой ноги. Теперь валяюсь из-за позвоночника. Лекарств нет и денег на них нет. И надо работать!

29 ноября 1943 г.

Вчера был паренек из Черкасс. Отправился оттуда, когда красные были в пяти километрах – за Днепром (в Паусском и Мельниках, должно быть). Немцы из города и прибрежных сел выгоняли поголовно. Многие осели подальше в селах. Мост железнодорожный не был восстановлен. Перед весною 1942 года, чтоб не вызвать затора льда, фермы порезали... Этой весной хотели восстанавливать. Поставали леса. При подходе наших убрали. Предприятия не работали – крупные. Вначале открыли техникумы: медицинский, ветеринарный, механизации сельского хозяйства.

Парнишка перепробовал все. Потом попал на лесоразработки. «Закончил образование на свежем воздухе». Центр города разбит. Частично советской артиллерией в 1941 году. «Обстреливали по квадратам. В некоторые дворы попало по семь-восемь снарядов».

Посмеивается:

– Русские всегда учились воевать во время войны. Потом пили за побитых учителей. Теперь, может, мы тоже на такую выпивку попадем.

5 декабря 1943 г.

Пару дней провалялся на печи с зубной и прочей болью.

Перед этим были всякие встречи. Разговоры. Кое-что из них.

* * *

У нас в колхозе не так давно неудачно гоняли бычков. Был приказ – в Голованевск. Оттуда завернули. Потом новый – кажется, в Гайсин. Тогда руководители приказали работающим на воловне:

– Наметьте, какие больные.

Наметили – перевеслом на задней ноге. Поняли правильно: самых жирных. За несколько дней порезали трех или четырех. Запаслись нелегальным мясом. Нам тоже повыдавали кило по два-три. Угнали шесть. Говорят, не эвакуация, а заготовка.

Разговор с националистом:

– Коммунизм, конечно, единственное спасение для человечества. Но если б его делали другие люди. Если б Ленин. А то Сталин рубит сплеча. И ничего не признает и не желает. Только может принять аплодисменты на свой счет. То, что националисты стали воевать против немцев, – это понятно. К этому толкает логика борьбы. Бьют того врага, который виден, и стают союзниками Советов. Я раньше, правда, думал: может быть Украине удастся использовать выгодную ситуацию. Но теперь с этой мыслью распростился. Они отступают и все уничтожают. Если б даже и удалось Украине на момент стать самостоятельной, что б это был за организм? Разоренная страна без всякой индустрии. Ее бы захватил кто угодно. Значит, нужно было б искать союзника. И все показывает – искать только в Москве. Кто ж иначе? Польша? Румыния? Турция? Они и сами слабые государства. Значит, и защиты бы не дали и обдирали вдвойне. Только в Москве. Такая логика. Когда-то это Хмельницкий понял. Думаете, ему было легко? Он же тоже мечтал о самостийной Украине. Но сумел трезво это понять и пошел на поклон к России. Потому что, если б Украина не пришла тогда добровольно, рано или поздно Россия взяла ее силой. Вот и сейчас. Стоит вопрос о Босфоре, о Дарданеллах. Разве ж Москва позволит, чтоб на пути к Черному морю стояло враждебное государство? Есть один, самый страшный враг. И с ним надо бороться. А потом не заноситься, принять ту долю свободы, которую в момент мира предложит Москва.

Разговор, как всегда, идет об арестах, забывании заслуг, например о Блюхере. «А ведь у него вся грудь в орденах» и т. д.

Художник Иванов.

Холодно в комнате. В пальто, коричневом, распоровшемся сзади по шву, малевал. На мольберте – пальто жены. «Чистил». На другом загрунтован холст.

– Что там новенького у вас? Я даже газет давно не читал.

Вытягивает карту на стол.

– Значит, они клиньями идут, как немцы. Я в прошлую зиму одного немецкого генерала писал. Он говорил (рассматривает руку): «Немецкие пальцы все заберут». Потом объяснил: «Немцы идут пятью клиньями. И они все должны охватить». Позже, когда отступали, объяснял: «Зимой нельзя воевать клиньями. Надо сравнять». Теперь, наверное, объясняют: «На Украине нельзя клиньями воевать, потому уходим назад».

– Коростень. А где Сталинград? Вот сколько прошли.

Вспоминает о Сталинграде.

– Мне офицер один говорил – это была не война, бойня. Танки не могли идти, столько трупов. Он был под Севастополем. Говорит, ничего не могли сделать. Скалы, и в скалах вырезаны доты. Ни бомбы, ни снаряды не берут. Разве прямо в ствол попадешь. Потом подвезли большую армию – и одним штурмом. Просто пустили больше людей, чем оттуда могли выпустить снарядов. Говорит, был сплошной огонь, и люди шли в огонь. Ничего не было видно. Только офицеры по компасу вели.

– И смотрите, где бой дали! В Сталинграде. Немцы побили одну нашу армию, а под Сталинград пришла другая – с Востока. У немцев же была одна. И в эту зиму потери почти сравнялись.

О Киеве. Недавно видел одного. Эвакуация идет так. Сначала из центра. Потом из других районов на окраины. Потом предложили всем на вокзал. «Люди измучились, уж безразлично было. Пошли». Сортировали мужчин и женщин. Вагоны запечатывали. Назначение – Западная Украина. Шли воинские эшелоны. Эти стояли. Несколько людей в толпе говорили: «Киевляне, какие же вы киевляне, что покидаете родной город?!». Стали разбивать. Прибежали какие-то из города. Пусто. Ни немцев, ни красных нет. Квартиры уже «почищены». Через несколько дней – пошли немцы с собаками. Грузили как попало. Были уже слышны пулеметы. Разбегались многие – на ходу, на ближних станциях. Но молодежи почти не осталось. За ней особенно гонялись.

Так у стола над картой вели разговор. Иванов ежится, жалуясь: вот на зиму ни пальто, ни шапки. Только это – демисезонное.

6 декабря 1943 г.

В прошлом году записывал случай: ребята организовали небольшую группу. Командир попался в хате – подожгли. Застрелился.

Сейчас дошли подробности. Командир Ваня Пархоменко – жил в Фурманке (село к Умани). Ребята были из нескольких сел. Оружие им приносила из Умани какая-то старушка. Как раз тогда шла молва о Калашникове. И Ваня назвал себя так же. Выследили. Окружили хату. Он был там один. С ним два автомата. Гранаты. Отстреливался. Многих ранил. Хату подожгли. Залез в лежак, застрелился. Финка (был такой «шеф» Ладыженского района) приказал – выкинуть труп на дорогу: «Пусть все видят, что Калашников убит». Три дня валялся. Собаки выгрызли икры.

9 декабря 1943 г.

7-го пришел Доцент. Обычно флегматик – очень возбужден.

– Вы вчера не слушали? Жаль. Историческое дело!

Рассказал про информацию о совещании в Иране (передавали 6-го). «Только все не запомнишь. Чуть «ура» не кричишь!»

Принята декларация: «После окончания этой войны обеспечить мир на многие поколения. При построении новой организации мира принять во внимание интересы тех стран и народов, которые помогают союзникам».

* * *

Был Аснаров. Только о партизанах и рассказывал. Живет на Винничине (село Тополивка Теплицкого района).

Партизаны бывают чуть не ежедневно. Хороших лошадей в селе нет – позабирали. В партизанах девятеро из села. Две семьи (первые) пострадали: старики где-то в СД. Остальные живут. Одна девушка здоровая. Комбайнерка. Видели на базаре в Гайсине.

Односельчанке:

– Только попробуйте скажите!

Лекпом однажды пришел к врачу:

– Мне здесь жизни не будет. Меня арестуют. (У него раньше партизаны были несколько раз). Я ухожу в партизаны. Пожалуйста, вылечите сына.

Иногда односельчане появляются в селе. Говорят, командир отряда Юрко из соседнего села. Тракторист. Его что-то преследовали как активиста.

У Аснарова были дважды.

В селе убито уже четыре старосты. Боев почти не бывает. Не раз: добровольцы или полиция на одной стороне, партизаны – на другой.

В леса вход запрещен.

Бой один был осенью. Полиция, жандармерия окружили лес... Перестрелка два дня. Ночью вышли из леса танки (легкие). Прорвались. Ушли.

...Все это рассказывают в большинстве на ходу, пока едем в Вильховую и обратно по заогородам (так как снегу мало)... Рассказывают доктор и кучер по очереди.

* * *

Прием 18-го. Сводка за 17-е. Совинформбюро. «На кировоградском направлении наши войска, отбивая контратаки противника, продолжали вести наступательные бои и улучшали свои позиции».

Из остальных сообщений интересное.

Заседание орловского партийного актива. На нем сообщено, что орловский железнодорожный узел полностью восстановлен.

Окончание ремонтов тракторов в одной из МТС на Полтавщине. Благодаря тому, что «советские патриоты – работники МТС – при отступлении немцев сохранили, спрятали все важнейшие детали».

Из заграничных – налет на Берлин 16-го. Сброшено 1500 тонн бомб. Англичане признаются в потере 30 самолетов.

В воробьином убежище, где слушаем, холодно. Мария как-то вечером:

– Посмотрела на Л., у него на кончике носа капелька висит. Так мне его жалко стало.

Хлопают двери у соседей. Скрипят шаги. Останавливаю Л. Злится.

«Машингория» – ручная машинка – постоянно портится. На винте съедена резьба (вместо кнопки винт). Л. наматывает нитки. Лопаются ремни. Рвет их зубами. Сшивает. Теряет иголки. Перетряхивает солому.

Я обычно у аккумулятора. Проверяю искру. Когда длинная, Л. радуется.

– Хорошо.

Иногда на синюю лампочку напряжения. Нарушаю контакт по шепоту «стоп». Он крутит, скинув кожух и шапку. Ремни скользят. Колотит по колесам – насечки. Кажется, звон на все село.

– Тише.

– Сейчас.

Иногда скрипит пронзительно, а Москвы нет. Или заряд все слаб... Несколько дней назад поймали только последнюю фразу немецкой сводки: «Оставили русский город...» В сводке за 30-е типичное признание о сдаче Коростеня. Атаки по обе стороны Житомира.

Дома ему устраивают скандалы: «Куда ты ходишь по ночам? Ты хочешь, чтобы всех нас побили?»

– В гости? А що я не бачив, щтобы горилки брав. Нащо иголки?

Старухе самым страшным кажутся иголки.

А в воробьином убежище опаснейший враг – кот. Он поселился за перегородкой. Иногда устраивает возню – настораживаешься. На днях стянул у Л. бутерброды с маслом.

[1944 г. Январь – февраль]

2 января 1944 г.

Новый год. Встретили невесело. Мария раньше: «Встретим по-партизански. Поймаем зайца, запорем. И чтоб было немного водки». Заяц не поймался. Водки не нашлось. А у меня разболелись зубы. Из-за них проснулся, едва заснув. Дождался двенадцати. Слил в стопку остатки водки из бутылки, чуть спирту. Набралось полстопки. Все спали. Тихонько вышел. Потом разбудил Марию. «С новым годом!» Уснул, обрадовавшись, что зуб притих.

* * *

Убежище! В это все упирается. В воробьином все слышно – печатать нельзя... Л. повторяет: «Надо в землю». Я уже десятки раз воображал и рисовал на бумаге. Но где? По дороге заглядывал в каждый ярок. Попробуй избежать следов. А главное – куда землю.

Сколько раз подолгу не спал, подыскивая. Ребята мямлили: «Негде». Спорили: в хозяйстве или за селом. Я злился. Если б не мой старик, давно бы выкопал такой лабиринт.

Н. предложил, приехав на праздник:

– Сколько ни искал – одно место. Только близко от дороги колодец.

– Сколько?

Метров пять. Но ход можно в сарай.

Выясняется: во дворе Иг.{31} – националиста.

– А как же он?

– Я его держать буду в руках.

– Надо осмотреть.

Мария запротестовала:

– Это отдаться националистам!

Шофер настаивал на своем варианте.

– Здесь никто не ходит. Следы? Я бабу заставлю пять раз санями проехать – никаких следов не будет. Лешка? Да он раз в три дня дома ночует. Он дальше уборной и не ходит.

Это хороший выход. Он мне нравится. И хотя ребята мямлят: «А на виду. Как же сообщаться?» – я готов согласиться. Вопреки им. Лучше что-нибудь, чем перманентное откладывание.

3 января 1944 г.

Опять пахнет озоном.

Ночью слышно вновь – где-то артиллерия. Люди спрашивают: «А за скилько ее чуты? В якому наспрямку це?»

30-го приняли отрывок немецкой сводки. Сдан Коростень. Вчера старуха пришла с базара:

– Де та Била Церква? Далеко. Колы ще балакали, аж зараз ее взялы...

Ночевал у нее какой-то уманский. Говорит, есть немцы в Белой. Ночью налетели танки. Большинство и выскочить не успели.

Железную дорогу, что на северо-востоке от нас, не возобновляют, зато гоняют людей на шоссейную Колодистое – Каменная Криница. Прочищают канавы от снега. Девчата рассказывают:

– Едут на машинах немцы. Молоденькие совсем. Кричат нам: «До дому! До дому! Капут война! Гуляй, Германия!»

* * *

В Колодистском саду. Немец (из охраны пленных) поставил в куст винтовку и, запустив руки в карманы, пошел в поле. Винтовка целый день стояла. Он не вернулся.

Вспомнилась фраза из сводки: «В армии противника упадок боевого духа».

12 февраля 1944 г.

Пишется совсем урывками. Все время тревоги. Несколько дней назад немцы на одной квартире слушали радио. Повыпивали. Загомонили:

– Луцк! Луцк. Ровно! Ровно!

Бабы моментально разнесли.

Вчера подтвердилось: из Каменной Криницы пришли хлопцы.

Немцы сообщили, что Ровно и Луцк сданы. Никополь взят. Разве он еще не был взят? Бои опять в районе Жешкова.

Странная выпала доля: держусь на кусочке Украины, который последним будет у наших.

22 февраля 1944 г.

Н. Бондарчук – сосед, хороший парень – вернулся после отсидки в Первомайском СД. Сидел там четыре месяца. Прошел слух: он в Вильховой. Застал. Он сидел на стуле посреди комнаты. Под стулом постелено рядно. Товарищ его стриг. Волосы густые, длинные, особенно на шее. Редкая щетина бороды. Желтая кожа, обвисшая на щеках... На кончике носа капля – он ее не замечает. Нижняя губа бессильно отвисла. Тупые глаза, еле слышный голос без оттенков.

Лежал день за днем. Болели суставы. Кашлял. Температурил немного. Мы его не расспрашивали. Голос был слабый. Товарищи заходили. Приносили кур.

– Колхозом откормим.

Привезли врача:

– Значит, не весело было на Первомайском курорте? Эх, как они вас там поправили.

Детали сидения.

Каждую новую партию вводят во двор. Ставят к позорной стенке – лицом к камням. Обыск. Потом в камеры.

– Для чего?

– Чтоб сразу почувствовали, куда попали.

Камер пять. Первая, сравнительно легкая,—«преступники» (он сидел в ней), вторая – женская, третья, четвертая и пятая – тяжелые. За полевой жандармерией. Кирпичные стены. Земляной пол (на нем старая перетертая в труху солома), железная с окошечком дверь. Над ней небольшое оконце (стало теплее – окно выбили, чтоб был воздух). Ночью тесно – вытянуться нельзя. Спят, согнувшись в три погибели. Или сидя. Очень часто вспоминает с ужасом о вшах. Возьмешь в горсть соломенного сора, каким пол застелен, выбьешь солому – в ладони, как отсеянная пшеница, вшей сорок-пятьдесят останется. Особенно с вечера перенести нельзя. Потом встанешь – вытряхнешь около лампочки (всю ночь горит). Так раза три. Потом уснешь. За день раз шесть так. Хуже всего от вшей закованным. Он и почесаться не может. Другой плачет, чтоб почесали или вшей стряхнули.

Кстати, о закованных:

– Есть закованные – руки вперед, руки назад, руки и ноги связаны цепью. Срок тоже разный. Какой именно – установить трудно. «Как случается». Не расковывают до срока совсем. Еду так получают. У кого назад руки – задом подходит к выдаче. Приносит в камеру (часто разливает), ставит на пол. Потом, как собака, лакает. Идет в уборную – кричит застегнуть, расстегнуть штаны.

Один из той же камеры. Был учителем (разорвал портрет Гитлера), говорят, не совсем нормальный. Руки и ноги в кандалах. Весь в ранах – от вшей. После пяти месяцев раскован. Руки не заживали.

Приехали старики. Вынесли – на воз. На том возу и умер.

Заковывают и перед расстрелом.

– Как ночь, так меня всего трясет.

Расстреливали перед рассветом. Откроют камеру – вызывают (в камеру никогда не заходят). При выходе сразу – лязг – одевают наручники. Убьют – тогда снимают.

Кто сидит?

Больше всего – за переход границы (румынской), за нее полагается шесть месяцев. Еще эвакуированные. Местные, даже бывший бурмистр (у него с документами не все было в порядке) – старик. Староста села Размошинцы – за невыполнение какого-то приказа. Семья – старик, жена, дочь из Гайворона, железнодорожники. У сына старика когда-то был приемник детекторный, дочь ставила советские патефонные пластинки. Несколько бендеровцов – в том числе писарь управы из Голованевского района, евреи из-за Буга (там они в лагерях). «Наговорят на кого-нибудь, что политруком был или в таком роде». Туда же попадают полицаи за провинности. «Почти ни одного полицая нет, чтоб не отсидел».

23 февраля 1944 г.

Глухо сейчас. Даже слухов нет. Люди распуганы. Дошла весть о содержании «Уманского голоса» за 8-е, Луцк, Ровно – сданы. Никополь. Газета за это воскресенье. Бои между Жешковым и Черновицами. Рассказчик уманский добавляет: «Это так. Танков-то у красных! Они к Поташи (станция, кажется, третья от Христиновки на восток) добираются».

Другие источники.

– В районе Шполы и Корсуня две дивизии немцев окружено. Те официально сообщили.

Подтверждение:

– Недавно, когда метель-то была. Попривозили в Умань немцев. Обмороженные. Молоденькие. В одних мундирах. В одеяла завернуты. Ищут: «Шпиталь! Шпиталь!» Чуть подуло – уже готовы. Говорят, это некоторые, что сумели из окружения вырваться.

26 февраля 1944 г.

С момента уманской паники у нас бродит немец чешский. Ночует то тут, то там. Сменял шинель на куртку, пилотку на шапочку. Постоянно околачивается в кузне, иногда спит в конюшне. Его шутя называют «шеф колхоза». Говорит по-украински еле-еле. Объяснил нам, что, когда за Уманью красные наступали, они подняли руки. Большевики дальше не пошли. Их, немцев, окружили свои. Заковали. Из Умани погнали на Колодистое. Там удрал. К нему относятся хорошо. Хоть боятся – пускают ночевать. Сами спрашивают, когда проходит:

– Ганс, ты ел?

– Да! Да! Спасибо...

Дают табаку. Учат:

– Говори: «Дай закурить!» – и сами тепло усмехаются.

Хороший все же у нас народ. Разве бы у них наш скрылся?

Он распевает в хатах:

 
Война прима! Война гут!
Все равно панам капут!
 

Местные хлопцы бегают и поют вслед. Отцы ругаются:

– Я тебе дам. Попой еще. Все из-за тебя погибнут!

Когда увидят полицию – предупреждают:

– Ой, полиция! Ганс, капут!

Несколько раз, когда полиция «барахолила» по селу, он сидел в скалах.