Текст книги "Дневник расстрелянного (сборник)"

Автор книги: Герман Занадворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

9 февраля 1943 г.

Немцев крепко побили. Это уже не слухи. «Уманский голос» за 28 января полон был несколько затуманенных, как полагается, но таких, каких не было с начала войны, признаний.

1) Что Сталинград окружен – и в нем шестая немецкая армия плюс две румынских дивизии, 2) что оставлен Воронеж, 3) что на Западном Кавказе (не на восточном!) войско «оторвалось» от противника, 4) что бои меж Доном и Донцом.

Газеты Мария принесла из Колодистого. Настроение резко сменилось. Аж запело внутри.

С Лукой был у одного старого холостяка. Там наскоро прочли. Холостяк комментировал:

– «Отрываемся». Мы понимаем, что это. Пятки, значит, мажут.

Лука:

– Я тоже был в Колодистом. Там старики да еще пьяные мне про этот номер рассказывали. Немцам капут. Сами пишут.

В воскресенье появилась газета за 4-е. Сталинградская группа сложила оружие{12}. Бои на Донце. Передовая ругает украинцев: лентяи, мол, слухам верят, благодарности к освободителям не чувствуют...

Газету принесла восемнадцатилетняя девушка, что училась в последнее время в строительном техникуме в Умани.

Лежа на печке, блестела глазами.

– Такое в Умани делается! Не разберешь. У электростанции патрули. Вечером пройти нельзя, одного уж застрелили. Тех, кого в Германию должны были отправить, в школу заперли. Там из одного класса на третьем этаже все тридцать человек убежали. Связали кто что мог – и в окно. Последнего подстрелили, но и он убежал. Машины идут, все известкой забрызганы. Под вечер в городе никого не увидишь. Меня тоже в Германию назначили. Сколько дней искали, мы все не отворяли. А тут пришла в бюро труда. Посидела полдня – и удрала.

Она все выпаливает одним духом. И на предостережения старика (отец был раскулачен, последнее время работал кузнецом):

– Молчите, молчите. Я знаю, что говорю!

Юность все-таки!

14 февраля 1943 г.

Рассказ парня, что бежал из Германии осенью.

Отец его – фермер. Раскулачили. Он с удовольствием двинул прошлый год в плен. Парень жил у дяди в Колодистом. Добровольно поехал в Германию. В европейский «арбель» – пятьдесят человек. Немец подошел: «Будешь старший вагона». Пошел за ним. Получил по двадцать крутых яиц на человека, по буханке хлеба.

– Говорили, не треба с собою ничего. Все в дороге забеспечат, а кроме десяти яиц ще только раз получили по хлебине на четверых. Ехали восемь суток.

В карантине: жидкий супец из мелкой крупы. Без всякого жира. Без хлеба. Хлеба совсем не давали. Был товарищ, я ему говорю: «Ну, ребята, вы как хотите, а я буду удирать. Тут с голоду сдохнешь!».

Стали делить. Попал с тем другом в разные колонны. Только рукой успел помахать. Заговаривал с одним, с другим. Научился крутить разговор. Встретил одного поляка из-под Гайсина. Он и немецкий знал. Газету читал, как мы украинскую. А я польский знаю. Он тоже говорит. «Буду тикать». Договорились, что намертво. Один в воду – другой в воду. Одному смерть – другому смерть. Работали на автозаводе. У меня три станка – автоматы. Не оторвешься. У него лучше. Ящики делал для моторов. Мог по заводу ходить. Работал за два цеха от меня. Во что одеваешься – следили. Так что бежал в том фартуке, в каком работал. В кармане с линейкой и кронциркулем бежал. Подошел он, стукнул по плечу. Я станки оставил – в уборную. Там люк. Труба канализационная идет, высокая. Вода посередине, а ступню боком поставишь, согнувшись, идти можно. Километров пять так шли. Спина трещит. Разогнемся, постоим – дальше.

– А что, если выхода не найдем?

– Вертаться придется.

Светлее стало. Труба в яр вышла. Возле леса. Вылезли – немец на велосипеде едет. В бурьяны. Ночью в лес, а там речка, и хорошая. Мост нашли. По нему немец ходит. Дождались, когда сюда пошел – сняли ботинки и что духу! Он стрелять – мы сразу в кусты. (Место действия – окрестности города Герлица, двадцать пять километров от чехословацкой границы).

Вначале шли только лесом. Всходило солнце – это восток, туда! Заходить должно было за спиной. В солнечный день отмеривали две ступни, когда полдень. Так узнавали юг. По моху на деревьях узнавали север. Ночью использовали звезды. Находили просеку, которая шла на восток, двигались возле нее. Лес сосновый. Шли чаще ночью, башмаки были велики – через плечо. Подошвы как железные стали, ничего не чувствовали. За ночь километров пятьдесят оттопывали.

Несколько дней шли – конечно, только ночью – по асфальтовой автодороге, когда появлялся свет машин – в кусты. Ели сырые грибы, бруснику, чернику. Если бы не черника, наверное, сдохли бы от дизентерии. Был у меня котелок. Наберешь его полный – потом ешь.

Однажды под вечер увидели поле. Турнепс, брюква. Дождались ночи, нарвали всего. Ели сырыми. В другой раз днем опять поле. Человек пять работают. Лежим, слушаем: поляки.

Товарищ:

– Я пойду поговорю с ними. Ты смотри: если за мной погонятся, тоже беги, чтоб погоню разделить. Условились, где когда встретиться.

Его обступили. Машет рукой. Я тоже пошел. Оказывается, поляки уже два года работают у немца. Я им сказал, что русский. Так везде говорил. В Польше украинцев не любят. Говорят: «Вы Украину немцам продали».

Мы полежали еще в лесу. Поляки принесли спичек, компас, хлеба немного, картошки накопали. В яме костер развели. Напихали за рубахи везде печеной картошки: тепло и запас.

На одной дороге ночью встретились с немцем.

– Русс! Русс!

Он на велосипеде, руку в кармане держит. У револьвера, видно. Мы перемигнулись. Товарищ напротив встал. Я немного сзади. Говорим ему:

– Мы жить хотим. Пан тоже хочет жить. Мы сами умрем и его убьем, но не пойдем обратно.

Он подумал, подумал, руку из кармана вынул и вскочил на велосипед. Спросили, где дорога на Бреславль. Показал. А сам быстро покатил. Думали, может, погоню пошлет. Сутки в кустах пролежали. Потом уже жалели: надо было связать его – пусть бы полежал. А если бы на велосипеде! За ночь до границы догнали бы...

При переправе через Одер мы попались. Вышли к Одеру между городами Бреславль и Бриг. Долго шли вдоль реки – моста все нет. Наконец увидели мост. С обеих сторон мастерские пароходно-ремонтные. И что нам стукнуло обоим сразу? Он говорит:

– Давай, сейчас пойдем.

И я сразу:

– Давай!

Только на мост – полицай на велосипеде. Бежать некуда. Сцепил нас наручниками: его правую к моей левой. А мне еще велосипед дал в правую руку, чтоб вел. Сзади у меня всякое барахло болтается. Рука немеет. Он кричит, в спину бьет. Подгоняет.

Привел к себе. Село какое-то. Сторож кривой у него во дворе.

Смеется, сволочь:

– Русс добровольно в Германию приехал, теперь тикает.

Закрыли нас в каком-то сарае. Комнатка. Решетки, попробовал – крепкие! Скамейка. Открыли мы форточку, сели на скамейку и давай спивать. Так думаем: все равно конец. И здорово поется.

Сторож подобрел. Арбуз принес. Спрашиваем:

– Хозяин где?

– В город, – говорит, – поехал. О вас заявить!

Вечерело уже. В окно постучали. Поляки, оказывается. Услышали, что поем. Один на дороге встал, чтоб другого охранять, а тот к нам. «Откуда?» – спрашивает. Объясняем ему. Принесли пачку сигарет. Еды.

– Не беспокойтесь. Пока вас работать не заставят. А нас здесь много, мы вам приносить все будем.

А разве мы для того бежали, чтоб сидеть? Нет, думаем, надо выкручиваться. Товарищ все поет. Я доски в двери щупаю. Нашел одну послабее. Рванул один – трещит. Его на помощь позвал. А там и до забора достать можно. Решили, что отдохнуть надо. Часа в два все немцы спят. Легли. Условились, что разбудит тот, кто проснется раньше. Я проснулся, толкаю его. А он:

– А месяц где?

Когда в лесу спали, так все по месяцу время узнавали.

Вышли – и снова к мосту. А там поперек железные ворота. Да в колючей проволоке. Так по проволоке и лезли.

Дальше Польша уже. Там как узнали, что мы из Германии тикаем, помогли во всем. Кормили. Дорогу показывали. Только мы в хатах не ночевали. Особенно, если хозяин очень рассыпался. Поедим и просим, чтоб где-нибудь в клуне. А то пойдем – заявит и застукают тут. И спали по очереди. Правильно делали. Один раз хозяин отвел нас в клуню, сам подался куда-то. Ну, думаем: за полицией пошел... Мы по огороду в поле. Товарищ говорит: «Идем к скирдам». Я будто почувствовал: «Непойду!». Разгребли грудки. И хорошо сделали. Слышим, к скирдам пошли. Везде ходят ищут: «Куда они могли деться?» Так и не увидели. Трудно еще было границу переходить. Ее здорово охраняют. Почти уже дома чуть не попался. Мы с товарищем разделились уже. Вышел я возле Пасенки (село возле Умани), вижу – баштан. Так кавунов захотелось. Пошел. Метров сто осталось. Из куреня немец выходит. Видно, тоже за кавунами приходил. Кричит:

– Комм! Русс, цурюк!

Зашел я за горбочек – там что есть духу!

Другой раз уж у Рыжовки был. А тут подвода, и Коля на ней. Думаю: что будет. Сел. Рассказал. Он смеется. А я все размышляю: арестуют или нет? Сошел, не доезжая села. Подошел к хате, заглянул в окно – староста сидит. Подождал, гляжу – еще сидит, выпивают. Ну, думаю, не пережду. Вошел. Рассказал все.

Закончил. Сестра его жены на ухо:

– Это у него любимый рассказ. Как выпьет, нос покраснеет (в финляндской поморожен) и давай про Германию{13}.

15 февраля 1943 г.

Мы с Марией провели несколько дней в Колодистом. Дней семь тому назад поползли слухи: «В неметчину будут брать». Утром 12-го старик пришел из управления.

– Кажуть, що сегодня в неметчину, що з нашего колгоспу тридцать две души, давайте снидайте да собирайтесь.

Старым путем – по льду речки, по-за огородами, – каким столько раз уходили при тревоге в прошлую зиму, двинулись и сейчас.

Тревога все ощутительнее. 11-го был в Вильховой. Обыкновенные старики спрашивали:

– Невже справди видступае?

Приемщик молока говорит, встретясь на улице:

– В Грушке говорят: Мариуполь и Харьков заняты.

В Колодистом это еще чувствительнее. Яшка, молодой парень, ставший из немецкого сторонника немецким врагом, с ведрами выскочил на дорогу:

– Тикают они!

Шофер Г.:

– Николай говорит, что на Днепре окапываются немцы. Вот будет дела, если отступать станут! Только одно б помогло: если б тикали, как наши в сорок первом. А так или угонят нас, или заберут. Войны мы, верно, не переживем. Если б всем подняться, так раздавили бы, как муху. Да что вот я один сделаю? Ну, выступлю. Против меня моего же товарища пошлют. Тут организатора надо. Ленина надо. Тот бы проехал по Украине, всю б Украину поднял.

* * *

День сегодня пахнет весной. С утра выпал снег. Дул сильный западный ветер. Начало капать. При облаках. Потом небо очистилось. Стало тише и солнечно. Таяло. Садилось солнце. За рекой лиловый снег. От заката багровым был лес. Воздух по-весеннему колок. Где-то на свадьбе пели. За горизонтом самолет урчал.

А я думал, что, может быть, завтра меня заберут, что это конец, и красных я не увижу.

19 февраля 1943 г.

Ловля в Германию продолжается. Староста, его присные, инспектор районной полиции некто Пастернек.

Одежда полицаев обычная: шинель «советского» цвета, короткий прямой хлястик сзади, шапка-финка тоже защитная, с коричневым искусственным мехом.

Голосят по хатам. Мать одного скрывшегося парня вели в управу. Били прикладом. Стреляли над ней в воздух. Люди удирают. Скрылись почти все записанные пленные. Обыскивая хату, заглядывают в горницы, под кровать, в шкафы.

Парень:

– И чего в шкафы?

Другой:

– Дурный! То вин горилки хотив.

Списки все время меняются. Одних зачеркивают, других записывают. Староста гоняет по окрестным селам. Просит, чтоб ловили беглецов. В Городнице поймали нескольких из нашего села. В хатах родичей.

17-го двинулись на Городницу.

Старая Давыдиха испуганно:

– Ой, дытыно, не ходи. Там ловлять!

Пошли.

У Аснарова попросил что-либо – вывести из строя сердце. Он волновался. Перелистывал Конзановского – раздел об отравлениях. Мелькали симптомы: рвоты, кровавые поносы, судороги и постоянно «коллапс».

– Ну, что я тебе дам?

Вытаскивал банки: «Морфий», «Опий», «Атропин»...

– Ну, что? Что? Не могу я... друга убить. – Глаза у него стали влажными. – Хочешь, Гера, спрячу тебя. Хоть на десять дней. Никто не найдет.

– Спрятаться нельзя. А ты не беспокойся, даю тебе слово: во-первых, применять только в крайнем случае, во-вторых, буду осторожен. Не беспокойся, я вовсе не намерен умереть.

– Ну, теперь я спать не буду.

Ехали обратно лошадьми. Он рассказывал, будто фронт от нас за двести километров, в направлении Днепропетровск – Никополь.

– Знаешь? Немцы газы готовят. Пьяный один говорил. Мы с ними долго играемся. Отравят теперь всех. Потому и фронт выпрямляют. Через Умань машины баллоны везут.

Вернулись, А по хатам ходят снова и снова.

Но продолжается грандиозный, никем не организованный, стихийно-сильный саботаж. Один парень из Вильховой отрубил накануне отправки на комиссию топором палец. Его приволокли в управу.

– Ты нарочно?

– Если думаешь, что нарочно, попробуй себе рубани.

В центре села и по ночам являются в хаты записанных.

Волжанин Сашко (о нем есть раньше) обгорел. Похоже, жена сделала нарочно, да неудачно. В тот вечер (накануне отъезда на комиссию) они вдвоем были на прощальной выпивке у другого пленного. Она плакала. Билась о стол. Кричала, что себя убьет, как говорит ее мать, «стала как сумасшедшая».

Ночью всех перепугал крик. Выскочили, ничего не понимая: полные сени огня. Сашко катается, не помню, чем и загасили. Внесли. После жена рассказывала. Спали на печке. Он – под камином, она – посредине, ребенок – у стены. Потянулась к коптилке, зажгла. Коптилка упала. А был бензин. Загорелись кальсоны. Стал тушить руками. Упал на пол. Она накинула шинель, но не придавила. Загорела шинель... Результат: обгорели ноги значительно выше колен, «только на подошвах трошки шкуры живой осталось». Руки выше кистей. Бредит. Мы уж думали, помирает. Была какая-то фельдшерица. Мажет его по совести то льняным маслом (достали за десять километров чарку), то заячьим жиром (тоже ходили в другое село), то куриным салом...

21 февраля 1943 г.

От Грушки к Троянам вдоль дороги везде надписи: «Геть Гитлера!».

24 февраля 1943 г.

У нас в Германию проводят одновременно два набора. К первой сотне на село добавили вторую. Преимущественно зеленая молодежь, до четырнадцати лет. Ловили сегодня ночью и на рассвете.

27 февраля 1943 г.

Появился такой анекдот.

Гитлер пришел к могиле Наполеона.

– Кто там?

– Вождь немецкого народа.

– Что тебе надо?

– Я начал войну.

– Против кого?

– Против жидов.

– Нет такого государства.

– Против большевиков.

– Такого тоже не знаю.

– Против россиян.

– Против России? Ну, ложись рядом.

Начинают отказываться от украинских денег{14}. Несколько дней назад Мария Кифоровна (женщина-пасечник) передавала, будто родич одной учительницы послал ей из Киева предупреждение – не держать много денег.

Сегодня здесь появилась хозяйка переводчика из Умани. Привезла торбу денег. Покупает что попадет. Призналась: «У нас в Умани украинских грошей уже не принимают». Говорят, что вчера вечером в селе нельзя было купить бутылку горилки даже за сто рублей. Обычно продавали за сорок-сорок пять. Биржа – барометр хороший!

* * *

А слухи все бодрей. Почти верю им. Десятки случаев доказали, что бабское радио врет редко, оно только предупреждает события. А может, не предупреждает, а сообщает факты, которые хотят скрыть немцы до поры до времени.

28 февраля 1943 г.

Нареченная учителя И. прячется от Германии. Встретились с парнем во дворе.

– Хотите посмотреть, где Валя?

Идем, минуя сарай, клуню. Посреди пустого двора он остановился, топает ногой: «Здесь Валя!»

По мне неприятный холодок. Под ногами только навозец. Оказывается, яма от картошки прикрыта досками, припорошена сухим навозом.

Две сестры сидят там, по ночам завернувшись в кожухи, одеяла, все равно дрожа, в сырости. Ведь весна, оттаивает земля.

Днем в чужой квартире – кашляют, сморкаются. Прислушиваются, не идут ли. Их мать забрали за них в управу. Знакомый полицай вытолкнул:

– Що тут треба старым?

* * *

С полицаем Колькой идем пустой улицей. Он в гражданской. Родичи смеялись: «Наш Колька уже перефаровался». Впервые говорил совсем откровенно. Он:

– Вот не знаю, почему мне хочется, чтобы они пришли. Пусть меня убьют, а все-таки хочется, чтоб показали немцам, как над народом издеваться. Только б немного после, когда подсохнет трава. Или организую ребят. Оружие? Одну машину взять – сколько угодно. А потом со своими соединиться – руку протянуть.

5 марта 1943 г.

Вчера случилось такое.

Сидел занимался самым мирным – свивал на клубки нитки. Дядько в дверях:

– Вас в контору вызывает Олекса (Олекса – заведующий хозяйством).

Я удивился.

– Меня?

– Вас.

Повременил в нерешительности, пошел.

Старики сидели испуганные.

– Это, наверное, Германия.

Закрутил папиросу побольше. Бросил ее возле конторы. В конторе полно. Бухгалтер, Фрося – девушка-счетовод, Олекса. Тот, что приходил. С краю сидит староста – Коцюруба. К нему:

– Вы меня вызывали, пан староста?

Он кивает на парня, что стоит, опершись о стол. Китель. Наган. Из-под пилотки топорщится здоровенный чуб.

– Нет. Инспектор районной полиции.

Тот поворачивается. Без околичностей.

– Ты какой нации? Еврей?

– Нет!

– Я бы копейку не поставил против того, что ты еврей. А кто же ты?

– Русский.

– А документы есть?

Подаю паспорт. Рассматривает.

– Где ты этот паспорт взял?

Я совершенно инстинктивно стараюсь говорить не торопясь, не повышая голоса и не остря. Впрочем, я несколько успокоен: не Германия, не политика, а старая песня.

– Он выдан милицией.

– А когда ты русскую фамилию себе взял?

– Это моя фамилия.

– Брешешь!

Вопросы в связи с паспортом: где прописан, где работал, кем, как звали отца, деда?

О деде отвечаю:

– Был попом.

– Еврейским?

– Нет, самым обыкновенным.

Почему-то неожиданно:

– Немецкий язык знаете?

– Плохо.

– Как будет «стол»?

Отвечаю.

– Скажи по-немецки: «Я до этого не имею охоты».

– Не переведу.

– Подумай хорошенько.

Пытаюсь вспомнить: «Ich habe...» Но слова «охота», «желание» не помню. Оглядываюсь вокруг. Все сидят, отвернувшись, отодвинувшись.

– Нет. Этой фразы я не построю.

– А говоришь, что знаешь немецкий.

– Сказал «плохо». Со словарем кое-что переведу.

– Ты женат?

– Да.

– В Киеве одну жинку бросил, здесь вновь женился?

– Нет. Мы с женой пришли вместе.

– А почему она не записана?

– Мы не были еще записаны.

– Почему паспорт без карточки?

– Эта серия подлежала обмену в сорок первом году. Его срок истекал.

Чубатый ходит вокруг. То останавливается с одной стороны, то с другой.

Лицо вижу плохо, да и не смотрю. Зато ясно – часы белого металла и такой же, должно быть, алюминиевый перстень.

– Еще какие документы есть?

– Больше никаких.

– Ты химик, говоришь, диплом есть?

– Нет.

– Где он?

– Остался у родителей, а копия сгорела.

– Вот тебе и на! Ну, поедем в управу.

– Пожалуйста.

Подхожу к бричке сзади.

– Садись возле кучера.

Все остаются в дверях. Там же староста. Он отговаривает инспектора, предлагает что-то взять. Тот потом мне:

– Иди в контору. Подожди...

В это время староста Коцюруба:

– Да что ты его повезешь?

В конторе пусто. Решено воспользоваться случаем, выкурить папиросу. А туман вокруг. Это даже хорошо, и нечувствительность – хорошо. Вероятно, в таком состоянии умереть не больно. Сыплю табак. Входят люди, и он:

– Выйдите все.

Остались втроем: он, я и староста.

Он неожиданно:

– Скидай штаны.

Мгновение не моту взять в толк – зачем? Бить? Или... И решаю, что хочет выяснить, не обрезан ли.

Расстегиваю.

– А ну, показывай.

Осматривает, спрашивает Коцюрубу:

– Как, не обрезан?

– По-моему, нет!

– Мне тоже кажется. Ну, одевай.

И уже спокойно:

– А у тебя уже проверяли?

– Да, в прошлом году.

– Ну и что?

– Отсидел сутки – выпустили.

– А все же ты здорово на еврея похож.

– Сам знаю.

Коцюруба смеется:

– А може, мать...

– Може, и согрешила.

Оба начинают вспоминать товарищей, похожих на евреев. Допрос кончился разговором.

Потом:

– Ну, иди домой.

Староста:

– Иди, мед ешь.

Потом думаю: надо непременно написать новый, не гоголевский фантастический рассказ о носе и о том, что сволочей до черта.

Кто-то, вероятно, когда забирали его сына или дочь, упрекнул:

– А вот у Лукьяна зять еврей, так его не трогаете.

6 марта 1943 г.

Есть в Колодистом парень Миша. Сам из Крыма. Жена одного репрессированного, Евдокия Емельяновна-Игловая, в свое время заявила, что это ее племянник. Так спасла. Его забрали после черноводскаго дела вместе с остальными пленными из Ладыженского района. Теперь он снова там, в Колодистом. Скрывается. Сидел в кухне. Он в белых саморобных штанах, в перелатанной куртке из свиты. Тонкая шея торчит из воротника. Оскобленная голова. Только скрипнет наружная дверь, вскакивает, подходит к кухонной двери (она на крючке) и, если чужой, уходит в дальнюю комнату.

Хозяйка:

– Он никогда не забывает проверить. Мы забываемся, он – нет.

Рассказы о режиме уманского лагеря. Утром стояли очереди за «чаем». Наливали его в консервную банку.

Горячая вода, иногда с пережаренным ячменем. Мороженый хлеб – буханка на четверых, по двести граммов. Сейчас же на работу. Хлеб давали уже на ходу. Днем баланда. Вечером она же. В эшелоне их было полторы тысячи. Везли, по слухам, в Мюнхен. На каждые пять-шесть вагонов – часовой в будке на вагонной крыше. На последнем – пара собак. Ехали голодные. Только в Бердичеве дали очередную порцию баланды и двести граммов хлеба. Хотели бежать у Христиновки – не удалось. Только за Ковалем разогнули колючую проволоку в окне слева. Он лез пятым. Повис на руках. Внизу, вдоль всего вагона, ступенька. На нее. Обошел по буферам на другую сторону. Заколебался: прыгать ли. Предупредительный диск: опасно. Но впереди уже семафор моргает. Прыгнул удачно, только колено ушиб. Упал и полежал, пока поезд не скрылся. Потом повернулся спиной к станции. Пришел в деревню. Просидел сутки – дальше.

– В Западной народ смелее, чем у нас. Друг друга не боятся, говорят открыто. Только смотрят, чтоб немца не было. Все против.

Я говорю:

– Вы ж его ждали.

– Да мы думали, что совсем по-другому будет.