Текст книги "Дневник расстрелянного (сборник)"

Автор книги: Герман Занадворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

9 марта 1943 г.

Ловля в Германию продолжается в форме все более ожесточенной. Позавчера в Колодистое явился немец-жандарм. Во главе с ним началась облава. Сначала на базаре, потом по улицам и хатам.

Случаи.

Первый. Это был последний день масляной. В одной семье собрали молодежь – поесть и выпить. Кто-то вышел на крыльцо. Увидел известные каждому желтые сани и вороных коней.

– Едут!

Мгновенно выбили окно. Кто куда. Хозяйская дочь Маша выскочила поздно. Полицаи были уже около. Она не захотела, чтоб сцапали, подошла сама.

Второй. Подъехали к хате, закрытой на замок. Сбили замок – там оказалось несколько молодых. На сем основании стали сбивать замки у всех закрытых хат.

Третий. Гоняли по долине, по огородам людей почти до нашего села. Стреляли. Одного хлопца догнали. Били вовсю. За бабой побежал один полицай. Толкнула его на льду. Упал. Она убежала.

Несколько дней лова дали на колхоз только троих. Ночью еще здесь не ловят. А у нас все зорко следят за рыжими старостовыми конями. Еще они спускаются с горы, от хаты к хате идет сообщение: едут!

Старший полицай Петро говорит:

– Только в одну хату и стоит заезжать. В остальных уже знают. Почта добрая.

* * *

В «Уманском голосе» за 4 марта 1943 г. есть маленькая, в угол загнанная заметка. В Лубнах 9 февраля расстреляно пять транспортовцев «за умышленную порчу» чего-то, «за вред, нанесенный таким образом немецкой армии».

Значит, ребята что-то сделали серьезное при приближении красных.

И может, там есть знакомые?

19 марта 1943 г.

Все взволнованы: партизаны! Это уже не слухи, не болтовня, не газеты. Их слышали, видели. И сейчас ни о чем, кроме них, не говорят.

Однако по порядку.

Соседа, Колю Бондарчука, хорошего хлопца, назначили ехать с подводой в Ново-Архангельск. Требовали на армейские работы на сорок дней по подводе с колхоза.

В пятницу, 12-го утром, неожиданно его встретил. Он смотрел ошалело, и руки, когда свертывал цигарку, тряслись. Рассказал, что за Кленовой (двадцать пять километров приблизительно) у него забрали коней.

– Кто?

– Партизаны.

– Брешешь, может, ты бежал так, чтобы оправдаться?

– Никто не верит. У меня у самого глаза стали, как блюдца, когда увидел.

Подробности рассказа. Ехали на закате. Две подводы. Из яра выскочило человека четыре. Впереди женщина с автоматом.

– Куда едешь?

– Что везешь?

– Только корм себе и коням.

Один выхватил шашку. У Кольки душа в пятки. Тот рубанул мешок – проверить. Женщина:

– Скидай все с воза!

Колька скинул мешки.

– Не так ложи, переворачивай.

И откуда сила взялась. Подпер плечом – перевернул. Положили раненых двух на воз. Открыли торбу, обрадовались: «Хлеб! Хлеб!». Ему дали подвернувшуюся шкапу{15}. Ехали довольно долго вместе. Обгоняли конные, спрашивали: «Где Кировец? Где красный десант?». Рядом ехал узбек, рассказал, что выпустили из лагеря. Отряд назывался «Смерть фашистам». Другие говорили в шутку «Смерть местным полицаям». Подъехал командир. В генеральской форме. Сверху кофта меховая какая-то. Бинокль.

Подъехал один. Соскочил.

– В населенном пункте расстреляно шесть немцев.

Проходили противотанковые орудия. Полковые минометы. Станковые пулеметы на возах, тачанках. Много раненых. Перевязаны больше платками, бельем. Узбек говорил, что они прошли с боями уже восемьсот километров. В каком-то селе их отряд окружили. У немцев действовали три самолета, девять танков. С самолетами расправились скоро.

Слушали, как сказку. И верилось и не верилось. Хотелось знать все: в чем, кто, как здороваются... Все. Все.

А Колька волновался. «Не поверят. Еще бы хоть кто-нибудь их встретил».

Верно. На конюшне уже болтали:

– Брешет. Откуда там партизаны. Кинул коней да взял шкапу и утик.

Мария по-своему:

– И он с ними не пошел? Ему не предлагали? – и блестела глазами.

Пошли к Луке. Там уже знали. Передавали и другую новость: всех военнообязанных в управу. Люди сидели, гадали. Высылали вперед женщин – разведать. Приносили новость:

– В сели никого нема. Тильки писарь пише. А начальства нема.

В субботу вернулись еще подводы. Передавали, что все время ехали по следам партизан. Поползли слухи. В Грушке нет никого. В Голотевском тоже никого. Немцы уехали, покинули полкабана. Рабочие забрали, жарят. Пшеницу из магазинов по домам. Партизаны в Галочьем.

В воскресенье утром Коля спросил:

– Слышали, стрельба была?

Старики:

– Уж стрельба чудится.

В воскресенье около полудня вышел курить. Стоял у хаты. Был вечер. Почудилось, на юго-востоке очередь. Потом будто миномет. В хату:

– Стреляют.

Вышел старый. Ничего не было. Смеялись.

Маруся:

– У тебя галлюцинация.

Несколько раз выходил. Чтоб не мешал ветер, стоял то в конюшне, то в коморе. И опять слышалось: где-то вздрагивает воздух. Наконец все стали подтверждать: «Как будто». Потом ясно, громко стала бить артиллерия. Удар и разрыв. И минометы ясно. Пробирала странная дрожь. Кутаясь, стояли в коморе.

Переспрашивали:

– В Галочьем (большой лес)? Кто ж бьет? Будто разрыв громче. Может, то они? А может, это уже фронт?

Было слышно уже в хате. Под хатами повсюду стояли люди. По улице почти никто не ходит. Передавали, что люди, бывшие на базаре в Троянах, видели: приехало тринадцать машин немцев. Болтали, будто немцы пришли и из Умани, окружили все Галочье. Низко на северо-запад пролетел немецкий связной самолет.

Мария радовалась и сомневалась.

– Дай послухаю. Давно не слышала. А может, это по ним? Бидни воины.

Я осмотрел на всякий случай ямы и все думал: что ж делать? Если это партизаны – пройдут и начнутся расстрелы. Начнут свирепствовать немцы и полицаи. Может, уйти с ними – и как ни мало шансов для меня так выжить, – может быть, все же лучше, чем сидеть здесь с моим длинным носом и неясным прошлым. И может, это единственный шанс, если у них есть связь, вырваться к своим. И кроме того, ведь у меня люди.

Старику говорил:

– Ночью будет, наверное, сильный бой. Если правда окружены – попытаются прорваться.

На закате канонада усилилась. Но сколько ни глядел в ту сторону – отблесков не было. Условились с Марией, что спим по очереди, а вдруг бой передвинется. Она:

– Мне так радостно – все внутри дрожит, и страшно за них.

Уснула. Я еще долго лежал. Казалось, канонада ослабела. Заснул. Позже проснулся от маминого вопроса:

– Хиба ви ничого не чуетэ? Герман, старик!

Было лунно. Подумал: «Плохо им прорываться. Земля подмерзла».

На востоке продолжался бой. Сейчас в стороне Городищева равномерно что-то бухало. Крутились где-то самолеты. Старик вслушивался:

– Наче дальше бьют?

То там, то здесь слышны были голоса. За речкой пел кто-то. Село не спало.

– Раз дальше – так их загнали, – говорил старик.

Не спал долго. Выходил. Курил в сенях. Выстрелы редели. Стало сереть. Занималось утро. «Значит, не прорвались».

Заснул. Был еще в постели, когда прибежала соседка – жена немецствующего бухгалтера.

– Ховайте вещи, яки бо кращи. Кажуть, що партызаны влетилы, коней позабиралы. Кажуть: «Була хата, та и та мишает». Совсем не спала. Не можу нияк. А у Ваньки Ануфриенышинка «Евдокию» справляли. Спивають. Светло. Кажуть: «Потушите светило». А они: «Кому жить хорошо, хай тот боится». Это про нас, значит.

Скоро притопал наш старик, что ходил за пайком (с пайком рано началась паника).

– Красные у нас.

Ахнули.

– Приехали двое. Один командир, видно. Хромовые сапоги. Красный шарф. На груди автомат. Другой совсем хлопчик. И Петрика с собой привезли. Он дрожит. Говорил, на подворье поймали. Увидел их народ с конюшни. А старший выхватил наган.

– Кто тут удирает?

– Никого, мол. Все на работу пошли.

Олекса (Бажаторник – руководитель хозяйства) – в другие двери.

– Куда ты удираешь! Ты староста? Бригадир?

Тот с испугу молчит.

– Нет. Я керевник хозяйства.

– Председатель колхоза? Так что ж ты, дурак, удираешь?

Потребовали выездных коней. Он и хлопец обменили. Хлопцу предложили жеребца.

– Не надо. У меня и этот такой.

Командир спросил:

– Ну что, хороший конь?

– Хорош, товарищ командир. Не ржет.

Спросили еще:

– Где тут живут полицаи?

Слушал, волновался и все думал: «Что это? Может быть, фронт?». И отвечал: «Нет, не может».

Перед окнами мелькнула фигура в тулупчике. Леня! В Колодистом он слышал, что на Вильховой красные. Я отправился на ту сторону.

Хотелось идти быстро и резко. Ноги словно стали легче. Сдержался. Виду подать было нельзя. В хате Луки совали чарку. Поздравляли Очерешенко племянницу. Только под общий гул и обменивались. И опять вопрос: присоединяться?

Леонид{16} старухе:

– Это люди идейные. О своей жизни они не думают. Ведь иначе эта земля на сотни лет останется порабощенной.

Шел на Вильховую. Сдерживал порывистость его. Для маскировки сунул ему корзинку с бутылкой.

Пришел он и рассказал, что партизаны действительно были. Конница. Ярком пошли на юго-запад, к Дубине (дубовый лес). Будто дальше на Торшевку. Советовались.

Позже нам передали:

– Сидите на месте, сберегите себя.

Был Перс. Потирал руки.

– Сам наших видэл? Дэдушка видэл? Я вчера на празднике был. У нас землю делили на десятки. Музика был. Старишина, начальник – все в школе. Потом смотрю – нэт начальства. Говорят, четыре машины раненых немцев привезли. Так им.

* * *

Мария Кифоровна остановилась у плотника.

– Идите-ка, я вам всю правду скажу. Красные на Вильхове. Что, может, уж немцам конец?

Галя, разумная девушка пятнадцати лет: – Нехай коровушку берут, та в ниметчину не ловлять.

* * *

Постепенно выяснилось, что было в селе. Наехало человек пятьсот. Большинство зеленая молодежь. Много девчат, но есть и пожилые. Откуда они? Некоторые девчата говорили, что присоединились под Полтавой. Были многие из Орловской области. Почти все говорили, что прошли уже пятьсот километров. Кто говорил – прорвались через фронт. Кто – обросший местным населением десант. Многие из пленных. Будто распустили уже два лагеря. Какой-то пожилой говорил: «Нас трое в отряде. Кроме меня дочь и сын».

Внешне: кто в чем. Поверх кожушков, фуфаек мадьярское, немецкое, советское обмундирование, немецкие летние шинели. Обуты все хорошо. Сапоги, на многих валенки с галошами. Женщины в теплых платках. У одной даже оранжевый. В штанах защитных.

Много коней не имеют седел. Набивают мешки. Из постромок шлеи делают, стремена. (Правда, они режут бока). На некоторых седлом – цветная ряднина.

Один десятилетний хлопчик, увидев:

– Ой, мама, на конях! И сами какие!

Вооружение? Винтовки, автоматы. У некоторых шашки, пулеметы.

Приехали – по хатам. Вокруг каждой собрались люди. Бабы пришли, особенно те, у кого мужья или сыновья в армии:

– Своих побачили.

Нашли хлеба, горилки. В одной хате двое. Хозяйка волнуется. Они попросили яичницу.

– Сала нет. Можно, я вам сварю яичек?

– Сала? У меня где-то было!

Нашел в кармане кусок. Она нарезала половину.

– Остальное пусть вам будет.

– Режь все, дорогая! Мы живем сегодняшним днем. Будем живы – завтра найдем. Нет – значит, и не надо.

В другой хате просили что-нибудь поесть.

Хозяйка сказала, что нет ничего, кроме картошки.

– Плохо вы живете. Знаем, что плохо. Ничего, скоро будет лучше.

Были среди них в большинстве русские, но и украинцы, и узбеки, грузины, врач еврей...

В одну хату ввели двух раненых – девушку и парня. Устроили на печи. Обогрели. Высушили портянки, накормили. Снова обули и посадили на коней. Девушка была ранена в ногу.

Она рассказывала:

– У нас женщин много, и есть боевые. Награжденных много. Вот одна была отважная. Ее наградили. Сегодня убили, а на завтра сообщение пришло...

Интересовались:

– А кто ж наградил?

– Советское правительство. Вы думаете, что мы так. У нас все время связь есть – самолетами.

Спрашивали о фронте. Девушка усмехается:

– Вы думаете, мы б так смело шли, если б фронт далеко?

Они расспрашивали, какой староста, какие полицаи.

– Наша задача терроризировать тыл. Нам сейчас некогда старостой заниматься. Вот если б полицая нашли – цокнули б одного для острастки.

В хату полицая Ивахсона вошел один. Говорят, он раньше был как пленный в нашем селе и Ивахсон его бил.

– Где полицай?

– А на що вин?

– Должок надо бы заплатить.

Забрал только сапоги.

Петрик – заместитель старосты – вышел во двор. С другой стороны улицы его окликнул всадник:

– Иди сюда. Быстро!

Дал ему коня. Приказал не отставать. Когда уезжал, отпустил. Только сменял шапку на свою фуражку:

– Ты дома сидишь – и с фуражкой можно. Шапка мне нужнее.

О бое рассказывали такое, тоже девушка:

– Наша ошибка была, что мы все соединились. Там наших много легло. Может, и не вырвались бы, да был у нас командир. Приказал ползком к немецким орудиям. Ползли, колени ободрали (показала ссадины): земля была мерзлой. Отбили орудия – и по немцам. Так и прорвались. А вот командира убили.

Жаловались, что были окружены и не смогли дать сигналов посадки. Самолет кружил, кружил – ушел.

– Теперь, может быть, нас считают убитыми. Но у нас радисты есть. Постараемся установить связь.

На вопрос, куда идут, большинство отвечало коротко:

– На Запад.

Другие подробнее:

– Нам бы только пробиться в Черный лес. Там наших много. Нас там ожидают.

* * *

Были недолго. Двинулись к Дубине – на запад. Сзади конницы шли две подводы с ранеными да одна тачанка.

Некоторые говорили, что весь их обоз остался в Галочьем. О количестве их, естественно, рассказывали разное. От тысячи до сорока двух тысяч.

В селе, в центральном колхозе, взяли сорок восемь коней. О них печалился голова:

– Самых лучших! Я их никуда на работу не пускал. Для весны кормил.

Оставили восемнадцать своих. Забрали сто новых постромок, много мешков из коморы.

Посрывали плакаты. Вот примерно все. Но моральный эффект огромный. Все взволновались.

В тот же день всадники примерно около полудня появились в Колодистом лесу. Забрали там коней. Взяли лесников и лесничего как проводников: «Вы отвечаете за наше продвижение до Погореловского леса. Ведите глухими дорогами». Их видела Марусина сестра, когда везла дрова.

После по селу болтали:

– Столько их ехало, что Ганна говорила-говорила «здравствуйте», язык заболел.

Волнение скоро охватило Колодистое. С утра приказывали сводить коров. Когда возле полудня привели к управе, староста выскочил:

– Куда вы? Куда? Назад ведите.

К молотилке явился с вилами полицай Плеховский. Впервые его видели работающим. Люди, не стесняясь, сыпали хлеб в мешки – сколько могли довезти, тащили домой. Приехало к машине два всадника. Спрашивали, нет ли барона.

Трое поехало к заводу. Полицай мгновенно на коня – марш в Рыжевку.

Еще во вторник изредка были слышны пулеметы. Потом и их не стало. Дул все время норд-ост. Старая сокрушалась:

– Бидни, бидни. Такий холод, а воны в лесах. И горячего не зъишь. Одного убьють, другого убьють, третий сам заслабие. Так и разгубляться...

[Апрель – июнь]

12 апреля 1943 г.

Все идет «нормально». Весна. Вчера садили картошку. Уже давно появились бабочки-крапивницы; давно, около первого апреля, пролетели на восток журавли. Уже цветет лещина и по долинам гусячья цибулька. Пчелы несут обноску. Вчера видел пару аистов на болоте. На полях пашут, сеют. В «Уманском голосе» лозунг: «Хотите мира – засейте поля».

Сводки сообщают о затишье. Последние дни редко-редко пролетит самолет. По этому случаю начали болтать о мире. Местный бухгалтер сообщает:

– Говорят, мир будет. В Латвии заседает комиссия от всех держав. Говорят, Советскому Союзу оставляют всю территорию, что была до тридцать девятого года.

Наш старик настроен скептически:

– Какой мир? Разве красные захотят? Хотя, когда с Финляндией заключили, тоже не верили.

Правда, другие шепчут:

– Через три недели фронта уже не будет, везде начнется партизанская война.

О партизанах время от времени доходят еще отголоски, подробности новые. Рассказывают, например, эпизод был в Станиславщине (около Галочьего леса).

Когда подъезжали первые машины немцев, в этом сельце было два партизана. Они подпустили машины близко и пулеметной очередью выкосили всех, по одним данным на одной, по другим – на двух машинах. Воспользовались замешательством. На коней. Ускакали.

Немцев раненых и убитых забрали машинами, самолетами. В той же Станиславщине было закопано два, в соседнем селе Трояны тоже два, несколько в Грушке. Потом откопали – на самолет. Причем в Станиславщине одного закопанного забрали и увезли, другого вернули в могилу. Оказался итальянец. Таково равноправие национальностей по-немецки!

16 апреля 1943 года.

Продолжаю старое.

Люди напряженно прислушиваются. Бухает то там, то тут. Всегда говорили: «Камень рвут». Теперь даже старики не верят: «Какой камень?» Особенно слышно, понятно, в земле. Соседи выбирали из ямы картошку. Долго не вылезали. Земля гудела.

Говорят, близко бой был, в Тульчине, сто пятьдесят километров от нас.

Все село на две партии разделилось. Немцы и полицаи свирепствуют. Ловят всех, кто не имеет документов. В Звенигородске повесили на базаре четверых. Висели трое суток. Партизаны ли они или кто – неизвестно, документов не было. Повешенных охранял полицай. Все же умудрились некоторые – положили записку, придавили камнем. Что было в записке, точно не установлено. Но будто бы смысл таков: «Это не первые и не последние. Придет время – за всех ответите».

Былой заносчивости у немецких лакеев уже нет. Колодистский староста мне проговорился: «Время такое – дома не ночуй».

Его приглашают на выпивку.

– Пойду, если вечером домой приведете, а то знаете...

Редакция «Уманского голоса» сняла вывеску.

В партизанские дни управа Колодистого была пуста, Не успели даже замка повесить. В «святая святых», кабинете старосты, гуляли и пили весь вечер пацаны.

Здешний полицай Гришка Лаврук сидел на печи за подушками.

Над Николаем Яремчуком, унтер-офицером полиции, смеялись родичи, будто он таскает винтовку не на плече, а волочит по земле за ремень, чтоб в случае чего не заметили, если кинуть.

Вот их{17} уже нет несколько дней. Еще летают всеми курсами самолеты. Бухает то здесь, то там. Но о них помнят и те, кто ждет Советов, и те, кто хочет, чтоб они провалились в преисподнюю.

Обобщаю так.

По-прежнему в селе пили самогонку и оглядывались на полицаев. По-прежнему ругались из-за пропавшей палки или не там снесшейся курицы. Но было и что-то новое в селе. О нем проговаривался иной, разве только крепко напившись. Но оно чувствовалось, и прежде всего чувствовало его поставленное немцами начальство. Староста уже не гонял с гордым видом на паре ярко-рыжих и не ночевал дома. Полицаи, здороваясь, стали снимать шапки. Все, кто прятался месяцами от Германии, повыходили на улицу, прохаживались независимо, засунув руки в карманы..

Еще подробности о расправе.

Девушку, что взяли раненой, вели на расстрел в одних трусиках. Жандарм всунул пальцы в рану (у нее разорвана грудь), стал раздирать.

– Чувствуешь?

– Чувствую.

– За что ты терпишь?

– За родину. А вот ты за что?

«И успела дать мордача», – так и рассказывала жена кулака Сидора Кота.

В селе Пировка был пойман один. Пытали. Ничего не сказал, кроме того, что он военный инженер. Знал немецкий. На вопросы отвечал:

– Я пленный, я ничего не знаю.

Семь раз в него стреляли. То в руку, то в ногу, чтобы не убить. После каждого выстрела допрашивали.

– Скажи. Вылечим тебя.

Так ничего и не сказал. Кто же он, этот доблестный инженер?!

А партизаны все равно есть.

В прошлую ночь приезжали на «Затишок» – за снабжением. Как раз когда ехали туда полицаи ловить в Германию. Полицаи дали ходу.

В прошлую ночь были в нашем селе. В трех хатах.

18 апреля 1943 г.

Вчера впервые за все время оккупации видел советскую газету. Бывало, иногда я мечтал, как бы увидеть «Правду». И думал, чего доброго, разревусь. Вчера Мария пришла из Колодистого. Когда мы со стариком вошли в хату:

– У меня кое-что есть. Советская газета. Правда, старая: за 29 грудня 1942 года.

Двухполосная. Знакомый шрифт: «За ради иску Украину». Помню, как редактировалась в Киеве в помещении «Коммуниста». Почетные редакторы – Бажан, Василевская, Корнейчук.

Маруся читает последовательно. Номер посвящен двадцатипятилетию установления на Украине советской власти.

Отчет о торжественном заседании, посвященном двадцатипятилетию провозглашения Украинской Советской социалистической республики. Заседание проходило в Колонном зале Дома Союзов. Так же, как всегда, в президиуме все знакомые фамилии. Избирается почетный президиум. Только приветствие чуть сдержанней, содержание речей конкретней.

Внизу на все четыре колонки привычные фото президиума. Знакомые, знакомые лица.

Вторая полоса.

Сообщение: «Червона армия переможно наступае». Это о первых днях прорыва на Дону. Данные за одиннадцать дней – с 16 по 26 декабря. Над газетой, где «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» бывало – «Смерть немецким оккупантам!»

Маруся читала, останавливаясь от волнения, от спазм, сдавливающих горло. Старик сидел, отвернувшись к окну, чтоб глаза не выдали.

Я же чувствовал, что весь натянут, чтоб не пропустить, увидеть то новое, что есть в лозунгах, задачах, обстановке, наконец, в языке. Но почти все было привычно. Привычен ритуал торжества – с приветствиями, выборами президиума. Привычно настроение доклада и писем: до войны Украина жила полнокровно счастливо. Сейчас она в пепле, огне, крови. Но мы победим и всё восстановим! Пестрят выражения «вольнолюбивый украинский народ», «трудолюбивый украинский народ».

О немцах так: «бандиты», «гитлеровские бандиты», «за кровь наших отцов, матерей, братьев, сестер польются реки черной фашистской крови». Партизан называют «местники» – мстители.

«В крови и пепле лежит Украина», «немцы превратили Украину в чертово пекло, которое они называют «новым строем». Говорится, что только за восемь месяцев было расстреляно на Украине два миллиона мирного населения. Приводятся полные списки сожженных немцами сел. «Украина клокочет гневом».

И все же. Слишком официально. Слишком по шаблону. И мелко. Перечисление, а не раскрытие фактов. Фразы. А гнев в фразах не клокочет. Слова жидки. Они те же, такие же, ибо люди, что пишут, не прошли сами через чертово пекло. И они видят статистику, а не жизнь, как видим ее мы. И я понял, что чертовски нужен там и чертовски нужны мои слова. Мои мысли. Черт возьми, почему я здесь!