Текст книги "Дневник расстрелянного (сборник)"

Автор книги: Герман Занадворов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

6 августа 1943 г.

Лежу. Последние утра был пастухом. Вчера корова помяла ногу. Может, к лучшему. Пару дней никуда не будут отправлять. Попишу.

Терентий Яковлевич – тот, что был арестован, встретился в поле. С косой. Обкашивает гривы, оставленные жнейками. Сидим возле дороги на краю канавы.

– Ну, что новенького?

Рассказываю о содержании газеты за 2-е.

– Значит, это лето у них пропало. Всего полтора месяца остается.

Посмотрел на солнце.

Оно уже ниже ходит. Там зима... и со всех сторон на них нажмут.

В управе на дверях сельского магазина появилось объявление. Грозят публичной казнью тем, кто уклоняется от набора в Германию. Приказывают явиться до 20-го. Там же примеры, где казнили. Названы, Николаев, несколько сел.

Объявление здоровое, как портрет Гитлера, рассказывают хлопцы. А все равно, кажется, идти не собираются.

9 августа 1943 г.

Вчера – воскресенье. День, когда много новостей. В Колодистое из Умани предприимчивый дядя приносит на базар газеты. Видал за 5-е. Подтверждение всех разговоров об Италии. Ребята, которые говорят: «В Италии революция», – правы. Ситуация явно революционная, Оттого такие драконовы меры. Бадольо, новый шеф правительства, запрещает выходить на улицу после заката солнца. Разговор больше трех даже в помещении запрещен.

Старый кузнец, бывший раскулаченный, комментирует:

– Еще бы Гитлера спихнути, и войне конец. Все равно их всех скинут.

Ребята помоложе:

– Наверное, там компартия работает.

И уже говорят о мировой революции.

11 августа 1943 г.

Подробности о вчерашних проводах. Полицай Серафим Ивахинюк вытащил бумажку.

– Ось приказ. Це вин. Тильки вы, може, мени не повирите. На, ты читай.

Передал одному из отъезжающих.

Тот посмотрел, вернул.

– Возьмите, сховайте. И никому не показуйте.

Оказывается, справка на право помола.

Комментарии:

– Так щож вин неграмотный?

– А по ще йому буты письменным? Колы у його блыскучи гудзыкы{25} е?

Говорят, поехало из колхоза двадцать семь. До Гайворона доехало совсем мало. Первым появились Борис Попадык, Яшка Ковбель и т. д.

О них смеялись:

– Вокруг села объехали и вернулись.

Тоже – «добровольцы». Их не провожали, их уж родным надоело провожать.

* * *

В ночь на воскресенье в центре села побывали партизаны. Рассказ молодой женщины:

– Слышу часа в два ночи – стучат. Да не так, как чужой, понемножку. Громко, как свои. Подхожу к окну. Вижу – немец входит. Светло на дворе. Орел здоровый на фуражке. Хорошо видно.

– Хозяйка, отвори, отвори, не бойся.

Слышу, что шумят во дворе.

– Сейчас, – говорю.

– Ну вот так бы и сказала.

Отворяю. В одной рубашонке. Он чирк фонариком.

– А, да тут барышня! Одевайтесь.

Не могу найти платья. Он светит фонариком, посмеивается.

– Тут надо четырем ребятам поесть и отдохнуть, хозяйка.

– Пожалуйста, говорю...

Ввалилось сразу человек девять.

– Куда же вы, хлопцы, столько. Говорил, что четыре.

Первый:

– Да, да, хлопцы, выходите.

– Что ж я вам дам? Хлеба нет. Только вечером развела. Поджарю что-нибудь.

– Что ты, хозяйка, топить будешь? Не надо.

– Эй, Колька, достань буханку хлеба.

Побежал. Принес хлеб. Узнала – соседский. Поставила на стол пирожки, соленые огурцы, яблоки.

– Дай водки, хозяйка, пол-литра.

Попробовали.

– Как ты ее варишь, хозяюшка?

Рассказала.

– Вот какие украинки. Как научились!

Один:

– Украин шнапс гут!

Позже один вынул десять марок.

– У тебя деньги есть?

Тот тоже десять.

– Вот вам, хозяюшка, за горилку.

Отказывалась.

– Нет, что вы, людей нельзя обижать.

Вначале была неуверена. А, может, переодетая жандармерия? Или немцы? Нет. Немцы бы серьезнее были. Эти шумят, шутят, хохочут. Парни здоровые.

– У нас... с фашистами перепалка была.

– А у вас, девушка, фашистов в селе нет?

– Это что же, немцев? Нет.

– А полицаи есть?

– Конечно, есть.

Чудно как-то слышать «фашисты». Мы уже отвыкли. А легко так с ними. Свои ребята. И все же боишься говорить.

Одеты кто как – хорошо. Только в советской форме нет. Кто в полицейской – даже на плечах блестящие пуговицы. Кто в немецкой. Орлы и фашистские знаки есть. Начальник какой-то, что первым вошел, – с иголочки. Хромовые сапоги. Немецкие штаны сверху выпущены. Большие часы. Компас. Наган. Автомат. Диск здоровый. Портфель брезентовый положил.

– Что у вас там?

– Соленое сало. – Смеется.

Открыл – гранат полно.

Оружие у всех новое. Пулеметы ручные. Ленты с патронами намотаны.

Пьют. Едят. Вдруг один заходит в полном немецком. Здоровый. Высокий. И пузо, как на девятом месяце.

– Что за люди?

Испугалась совсем. Ну, думаю, немец. Теперь все разнесут. Начальник увидел:

– Не беспокойтесь. Это свои. А ты, Сашка, что пугаешь?

Жаловалась: нечем накормить, коровы нет, сала нет.

– Знаем. Знаем. Не надо. У нас есть.

Поинтересовалась – откуда.

– А мы у старост берем. У комендантов, у старшин. У них только сало. Ну, он удерет. Нам он и не нужен. Мы сами найдем. Берем себе проводника из местных. Он покажет. Около ворот его отсылаем, чтоб потом немцы что не сделали.

12 августа 1943 г.

На комиссию в Гайворон по набору в Германию явилось шестьдесят человек. Из одного нашего колхоза должно было семьдесят один. От нас поехало туда восемь, считая беременных женщин, женщин с детьми и т. д.

Говорят, никогда еще не было столько плача на проводах. А полицаи спорили:

– Ты поедешь?

– Нет, ты.

– А зачем ехать? Что их под винтовкой везти? Это ж добровольцы.

Ехал староста. За ним обоз – восемнадцать подвод. Дорогой очищали сады. Перестреливались яблоками. На месте всех, кроме женщин и детей, загнали ночевать в лагерь.

Голые нары. Спят вповалку на досках. Клопы. Блохи. Вши. Приклады. Нагайки. Еда – просяной хлеб, просяной кулеш.

Работают на карьерах. Под оружием. В числе заключенных – высокий, красивый партизан. Водят отдельно – под охраной добровольца, рука на перевязи. Поет, идя по улице: «Если завтра война, если враг нападет». Доброволец около него, как курка рядом с черногузом.

Оборачивается к охраннику, щелкает пальцами:

– Не кисни, чего нос повесил? Вот скоро рука заживет, кончится твоя работа...

Гром-парень.

Комиссия – комедия. Врач – немец. Отвернул веки. Глянул на грудь через застежку рубашки, ткнул ножнами кортика в бок – готово. Регистраторша записала. Наутро уже на карьер. Пока не наберут эшелон. Там, говорят, под Николаев.

18 августа 1943 г.

Вчера восемнадцать молодых ребят и девчат поймали. Сегодня их отправили в Гайворон. Все рождения 1922 – 1925 годов. Все давно удирали.

Случилось так: У молотилки или, как говорят здесь, «у машины» было много молодежи. Пришел староста, четыре полицая. Походили, интересовались молотьбой. Сначала некоторые бросились наутек. Бригадир:

– Що тикаете? Вони не за вами.

Потом разъехались по полю. Ловили людей, собирающих колоски, поотбирали колоски из мешков; снова к молотилке. Машину пустили. Все взялись за работу. Тогда окружили ток.

Девчата бросились наутек. После говорили:

– И тикать не умеют. Кучею побежали.

Местные полицаи и не стреляли. Вскочили на коней – в объезд. Один из полицаев схватил винтовку – за девчатами. Стрелял на ходу.

Одна девчонка упала. Стало плохо с сердцем. Остальные подумали – подстрелена... Испуганные, стали.

Один полицай подошел к лежащей девушке, пнул в спину.

– Вставай!

Хлопцы не бежали. Правда, двое вовремя ушли, будто по делу. Один спрятался в солому. К бригадиру Слободняку:

– Кто еще из твоей бригады? Говори! Твой идет, пусть все идут.

Тот кивнул на троих хлопцев.

– Что не говорите? Мать...

Среди взятых – Б. Попадык, Павло Белоус и другие, много раз удиравшие.

Отвели в управу. У одного кулачка забрали дочь – Ольгу Попадык. Вторая дочь тоже должна была идти. Удрала. Забрали его – засадили с остальными. Сегодня утром появился. Вторая дочь пошла, села за него.

Женщины-матери, родственницы бросились вслед за подводами в село.

Предлагали удрать тут же. Отказывались.

За Попадыка пришла вторая дочь. Вез в Гайворон только один полицай – Серафим Ивахинюк. За селом спрятал винтовку под солому на возу. Зашел за копну. Снял обмундирование. Одел штаны из десятки. Рваный пиджак.

Сначала были в лагере. После комиссии – в школе, огороженной колючей проволокой.

Большинство девушек удрало оттуда. Палками придерживали проволоку: отсюда – провожающие, оттуда – хлопцы. Попадык держал, пока не вылезли его дочери. Потом:

– Ще меня забируть. До коней...

Хлопцы и несколько девчат остались.

Позже пошли слухи: все дома. Вначале говорили: партизаны остановили поезд.

Разобрали пути. Разошлись. Никто не появлялся.

Передавали: только Дунька Игловая (дегенеративная девушка) осталась.

Одного из вернувшихся, Бориса Попадыка, поймали в день возвращения. Полиция искала его сестру. Наскочили на него – только что вошел, поесть не успел.

Каменецкий полицай. Зашли к его тетке. Там сменил белье. Попросил есть. Выстрелил кто-то. Полицай фуражку под стол – сам бежать. Позже вернулся.

– Борис, ты есть?

– Есть.

Борис убежал возле Грушки. Его везли со стариками. Полицай задремал. Он бросился в кукурузу. Выстрелил вслед.

– Ну, уж теперь попадется – пулю в лоб.

Долго не появлялся. Сейчас ходит. Рассказывает о лагере. Бывшие общежития рабочих в Гайвороне. Внизу нары. Вверху спят прямо на полу. Вшей зовут «кузки» – жуки.

Вокруг дощатый забор. Сверху – колючая. На углах – вышки. Дозорные. Прожекторы, которые освещаются от динамика. Крутят рукой. С каждой стороны снаружи еще по одному человеку. Внутри ночью пять. Добровольцы. «Они ничего ребята. Полицаи – вот те сволочи». Порядка там нет никакого. Бьют кого попало. Шомполами. Кусок мяса вырвут. Одного полицая тоже избили. Зашел ночью в барак. Хотел прикладом хлопца из Ново-Архангельского района. Хлопцы все оттуда здоровенные. Дали ему духу. Ничего не было. Добровольцы, когда подходят к забору, высвистывают – «Цурик». На карьеры – под охраной. Там, кроме своих, немцы. У всех палки – бить. Собака Нина.

В лагере тысячи полторы. Молодые. Старики – за детей. Есть попы в рясах с крестами. Их тоже лупят.

На карьер их не гоняют. Возят воду. Хлопцы кидают в них яблоками.

Молодежь, идя на карьер, поет песни, советские, конечно. И никто не запрещает.

Прожить там нельзя. Двести граммов хлеба из тухлого проса, утром два ломтика сыра. Такой вонючий – в нос бьет, слезы выскакивают. Днем... Вечером стакан воды, в которой на маслозаводе полоскали масло. Пленных и то лучше кормят.

Приехал шеф. Одна девушка из Ново-Архангельского подошла, по-немецки заговорила. Потом спрашивают:

– Что ты ему говорила?

– Мы не привыкли, чтоб нас за проволокой держали, не привыкли, чтоб били, чтобы так кормили.

Он ничего не сказал. Сел на бричку молча, уехал.

Посмеивались. Сказал бы:

– Не привыкли, так привыкайте.

Бежали с поезда. Борис на первой станции от Гайворона. Остальные позже.

20 августа 1943 г.

Проснулся поздно. Старик стоял на поляне, позвал:

– Иди-ка сюда.

В руках бумажка.

– На почитай.

Отпечатана на машинке. Чистая белая бумага. Немного оборвана.

Говорит, что час назад с горы с востока три или четыре спускались подводы. Еще издали люди увидели на них вооруженных. Решили: «В ниметчину везут».

Выбежали на улицу. Подводы пересекли село поперек – с востока на запад. На них люди в желтых и черных плащах, преимущественно в темной форме. С автоматами, винтовками. Ничего похожего на отправку.

Кто боялся – в сторону. На одной подводе девушка печатала на ходу на машинке. Ребята раздавали летучки. Кони здоровые. Сами веселые: «Як нимци, колы наступали».

– На, приклей на мельнице!

Какого-то парня спросили:

– Как живете?

Боязливо:

– Ничего.

Навстречу ехал от молотилки Олекса Бажатарник – руководитель хозяйства. Увидел – испугался. Снял кепку.

– Здравствуйте.

Ответили. Вручили летучку. Потом, говорят, долго не мог отдышаться в конторе.

Тут же, возле конторы, листовки читали вслух.

Дали листовки девчатам, что шли к молотилке. Первая, какую прочел, была призывная. У меня разочарование: почему нет ничего про фронт. Из-за забора голос Микулы:

– Леонидович, у вас есть огонь?

– Что, были гости?

– Да. Видел их. Тяжелого оружия нет. Больше автоматы.

Другие строчили. Я нагнул голову, стоял.

Зашел со второй. Там о фронте! Про Херсон и Николаев. Вспомнилось. Вчера привезли из Умани слух. Какая-то женщина ночевала на квартире редактора «Уманского голоса» Маевского. Там старушка – не то жена, не то работница – шепнула:

– Никому не говорите. Мой сердитый пришел. Говорит, Херсон и Николаев эвакуируют.

Итак, я кое-что узнал. Марию не хотел будить. Она ночь провела у веялки. Пошел на баштан. Зашел к Л.

– Слышали? Читали? А текст? Текст?

– Конотоп. Херсон. Вот здорово! Вот черт возьми! А что ж теперь нам делать, Леонидович? – Хватался за карту. – Вот здорово! Так, значит, Крым отрезан?

Обсуждаем варианты распространения сводки.

1 сентября 1943 г.

Оборвать пришлось надолго. Запахло репрессиями. Продолжаю.

Подробности.

Вошла жена переводчика Грушковской жандармерии – Параска Фрай с сестрой. Та:

– Она жито молотить приехала, а тут эти партизаны. Ребенка схватила и хочет в Грушку пешком бежать. Я уж говорю: «Проходило три подводы – и где уж они». А она...

Вид у переводчиковой жены испуганный. Жара. Ребенок в теплом одеяле. Сама потная. За кофточкой пирог.

Старик за дверьми:

– Она думает, партизанам нечего делать, только такую дуру искать.

Соседка:

– Засвербило у Парасютки в заднице.

Уговариваю, что ничего опасного. Она все же поспешила. Увидела старостову подводу.

– Сейчас скажу, чтобы Коцюруба меня отправил.

Как позже узнали, увезла с собою листовку: «Андрею покажу».

С этого и началось. Из-за перетрусившей, потому злой бабы.

В субботу под вечер появилась соседка – Марфа Бажатарник.

– Леонидович, пойдите как-нибудь предупредите Колю. У него листовка. Пусть сейчас же запрячет.

Оказалось – в колхоз нагрянула полиция из Каменной Криницы. Арестовали Мишу (по прозвищу Лаптух), наверно, давал листовку моему старику. Кто-то сообщил, что другая – у Коли. Он в это время возил хлеб от молотилки в комору. С предупреждением был послан двенадцатилетний брат.

– Да он не послушает его.

Так и вышло. Мой старик, взволнованный этим событием, пытался перехватить его на дороге. Опоздал.

Немного погодя узнал: Колю тоже арестовали. Листовку он сразу же отдал.

Их сейчас же повезли в Каменную. Я ожидал обыска и ареста. Перепрятывал рукописи. Прислушивался ночью.

Мария оплакивала Николая. Так радостное возбуждение: «Наши наступают!» – сменилось тревогой.

Тексты листовок:

Первая. «Селяне! К вам прибыли партизаны. Мы помогаем Красной Армии освободить Украину от людоеда Гитлера. Помогайте партизанам! Взрывайте мосты; не давайте немцам хлеб и скот; спасайте детей от Германии. Кто помогает партизанам, тот является советским гражданином.

Старосты и руководители хозяйств! За каждую каплю партизанской крови вы расплатитесь своей мерзкой жизнью.

Вступайте в партизанские отряды! Смерть фашистам!

Да здравствует рабоче-крестьянская Красная Армия и героическая партизанщина!

До зброй, Украина!»

Вторая. «Трудовая интеллигенция!

Кровавый Гитлер забирает с Украины хлеб, скот, все богатство. Он хочет вывезти наших лучших людей (опять призыв – что делать, не очень конкретный).

Рабоче-крестьянская Красная Армия с июля месяца перешла в решительное наступление. Взяты Орел, Белград, Харьков, Конотоп. Бои идут под Херсоном, Николаевом, Киевом. За июль месяц немцы потеряли 115 тысяч убитыми, 70 тысяч взято в плен. Захвачено 12 тысяч автомашин, 320 танков, 900 самоходных орудий.

Немцы отступают!

(Дальше опять здравица Красной Армии и партизанам).

До зброй, Украина!

Командир отряда Тарасенко.

Зам. ком. отряда Ромов. 15 августа 1943 г.»

Обе на белой бумаге. На машинке. На украинском не очень грамотном языке. Бумага знакомая...

Советская бумага!

Больше всего радовал Конотоп, почти там, где мы попали.

* * *

Тетка Коле носила еду. В Каменную. Потом в Вильховую. Наконец, в Грушку. Пьяный полицай, что увидел:

– Что, он ваш сын?

– Не сын, а горе мое.

– Ничего, тетка. А зачем он упрямый такой. Сказал бы, что скурил, а то носит с собой.

– Кто виноват, что он такой?

А если тот Лаптух правда дурак – ему пять резин дадут... Он весь ваш колхоз загонит.

Под грушей собрались печалящиеся родичи.

Тетка:

– Всю ночь не спала, сердце выболело. Плачу, плачу, а потом думаю: разве он обо мне стал бы так плакать. Придет – сама ему двадцать пять резин дам: чтоб тетку слушался. Разве тетка ему зла хочет? Теперь говорит: «Ничего, тетя, если меня убьют, – найдутся, кто отомстит за меня. А если приду – честное слово, буду вас слухаться!»

Через день вызвали и оставили в Грушке в полиции Бажатарника. Пошли слухи: придет жандармерия допрашивать на месте. Все ходили наготове. Все при разговорах старались показать, что видеть не видели, слышать не слышали про листовки. Жандармерия появилась на мотоциклах. Начальник – немец. Переводчик – Фрай (ему Бажатарник завез предварительно продуктов). Допрашивали пойманных в конторе около мастерской. О Бажатарнике. Давал ли листовки. Распоряжался ли читать вслух. Все отнекивались. Других вопросов не было. Значит, больше никого втягивать не собираются. Отлегло.

На другое утро появились все трое арестованных. Пришли ночью пешком.

Бажатарник рассказывал в конторе весело. Был под чаркой.

– Умнее будем. Мне так и говорил: читай. Кто тебе что скажет. Только имей разум. Зачем вы их отдавали?

– А Миша Лаптух ночью все не спит. Бормочет... «Господи, господи... Да помоги мне». Он еще какого-то бога по фамилии называл. Я не запомнил.

Микола:

– Томились в камере первые дни. Смотрел в окно. Потом предложили работать – конюхом. Стало лучше. Довольно свободно. Возил за кучера начальника жандармерии. Ходил купаться. День в жандармерии – ночь в камере в полиции. Появились свои, привезли стариков за детей. Потом Бажатарник. По протекции Фрая долго не закрывали вечером дверь.

Не били. Допрос один. Жандарм. Переводчица. Почему-то кроме фамилии отца записывается в протокол девичья фамилия матери.

Переводчица:

– Что вы все время так мрачно смотрите? Наш шеф говорит, что у вас взгляд совсем партизанский.

Напирали на образование.

Выпустили поздно вечером. Начальник полиции на прощание:

– А не забудешь дорогу в полицию?

– Чтоб она провалилась!

Записку мне передали еще оттуда. На маленьком клочке:

«Леонидович! Будьте здоровы! Помогайте семье. Смотрите за пчелами. Не надеюсь быть дома.»

Подпись: «Камера № 3.»

Мария, улыбаясь:

– Ну как там наш революционер?

Сам он тоже понимал некоторую юмористичность:

– В будущих анкетах... заработал. Был ли арестован при фашисткой власти? Был. За распространение партизанских листовок.

* * *

Бабы тоже все о партизанах говорят. Что «в Колодистском лесе их тысячи». «Объявы до дверей чипляють». Поют да танцуют. Только гул идет. Ничего не боятся. Под Уманью в лесу шестьдесят машин видели...

Ксения Кит – маленькая сухая жена кузнеца, паникерша и сплетница – встретилась у колодца:

– Вы вперед идите. Я сзади... Буду вам рассказывать так, чтоб никто не видел.

Идем тропкой. Шепчет:

– Старичок (лесник) из лесу приехал. Говорит: там каждую ночь бывают. А те, что тут были, – за ними машины приехали. Они коней покинули. А вчера, говорят, три самолета возле Хощевитой село. Столько людей вышло! И машины... Чулы – гупало. То, говорят, Христиновку разбили. Партизаны окружили и разбили. Только вы никому не говорите...

3 сентября 1943 г.

Продолжаю.

Неделю назад навестили и Колодистое. Как передают, у нас «раскулачили старосту». Забрали сапоги, белье, продукты. Он спрятался. Взломали окно в лавке. Побили яйца, собранные на сдачу (на следующий день должны были везти) смешали с солью, с сушеными и свежими фруктами.

В тот вечер полицаи еще бегали – ловили по селу людей.

4 сентября 1943 г.

Чертова полиция вчера писать помешала. Явилась на трех подводах сюда. Зачем – так точно не знаю. Пришлось все попрятать, картошку копать – на улицу поглядывать. Передавали:

– Переводчик каменецкого коменданта сказал: «Все село виновато, что у вас так часто партизаны бывают. Это местные с ними связи имеют. Мы их потрусим».

Продолжаю тему «Партизаны».

Задолго перед рассветом пошел в лес – дубовой коры постругать для дубления кожи. С топором и мешком. Возле леса наскочил на две машины. Остановили вооруженные:

– Куда?

Объяснил.

– Не ходи в лес. Хорошо, что на нас напал. А если немцы? За партизана бы посчитали.

Четверо явились на ток. Там ночевал руководитель хозяйства. Выпил с вечера. Решил ловить, кто берет зерно. Уснул. Как раз потягивался, просыпаясь.

– Что, замерз?

Он испугался.

– Побегай немного, согреешься. Ну, как дела? Зерно караулишь? Ты своим скажи, чтоб в лес не ходили.

* * *

В селе Синица должны были арестовать двоих. Донос – работали в НКВД.

Один зять тетки Марии был в снабженческих организациях в военторге. Другой – бывший староста. Староста был арестован. Бежал. Семен (зять) скрылся сразу. У обоих конфисковали все имущество. Даже доски стола содрали. Жена Семена убивалась.

Потом арестовали ее и старостиху. Били, спрашивая, где мужья. Повезли на разных подводах. Немец-жандарм оттолкнул одну:

– Тебе здесь нечего делать.

Видела: издевались над другой. Хватали за нос, за уши, за груди. Замучили. Пристрелили.

Жену Семена пока выпустили.

Придя:

– Дура я о поросятах, о хустках жалела. Есть вот этот старенький жакетишко. Хватит. Лишь бы оттуда выйти. Если бы все содрали, голая пошла бы и то спасибо сказала.

Семен скрывается где-то в полях.

Ночью иногда заходит к родным поесть.

* * *

Десять дней назад в Умани пристрелили последних евреев. Будто их было человек тридцать мастеровых. Жили в одном доме. После люди видели – в распахнутые окна – все перевернуто. Битая посуда. Пристрелили в сухом яру. В черте города.

По слухам, три девушки убежали.

* * *

Партизаны стремятся не уничтожать хлеб, а задержать обмолот. На «Затишке» грозили: сожжем молотилку. В Черноводах сожгли. В Христиновском районе, по рассказам, пожгли много.

Теперь в Терновском районе, молотят так. В Терновке тринадцать молотилок. На ночь их свозят в одно место. Охраняет большой отряд полиции. Захотят молотить – гуртом переезжают в другое место.

Понятно, обмолот идет куда медленнее.